Охотники в пустыне птиц и зверьков называют так, как те сами себя зовут. Услышат, что птичка чирикает «чим-чим, чим-чим!» — и называют ее «Чим-чим». А эта с вершины саксаула на всю пустыню кричит «чур-чур-чур-чури!». Значит, эта птичка «Чур-чури».
Зверек у норки посвистывает «биб-биб, биб-биб!» Это зверек «Биб-биб». Птица в камнях надрывается «кек-лик, кек-лик, кек-лик». Нечего долго раздумывать — это птица «Кеклик». А эта птица «Чиль» — она то и дело кричит «чиль-чиль».
Охотникам птицы сами себя называют, и остается только с охотничьего на русский перевести. «Чим-чим» — воробей, «Чур-чури» — саксаульная сойка, «Биб-биб» — большая песчанка, «Кеклик» — горная куропатка, а «Чиль» — куропатка пустынная. Только-то и всего!
Когда пасмурно и свежо, ушастая круглоголовка охотится, не покидая теплой постели. Только высунет из-под песочного одеяльца свой нос и ждет: не присядет ли рядом муха, не побежит ли поблизости жук? Не подадут ли ей завтрак прямо в постель?
Мы укрываемся одеялом ватным, байковым, шерстяным, а ящерица-круглоголовка… песочным! Чуть солнце на закат и чуть холодком потянет — ложится круглоголовка животом на песок и начинает дрожать. Дрожит, трясется и… тонет в песке! Вместе с головой, хвостом и ногами! Только что тут была ящерица, и вот — чистый песок. Ровное песчаное одеяльце. Ветерок дунет — последние складочки заровняет. Так и спит круглоголовка всю ночь под песочным своим одеяльцем в тепле и покое.
20 июня. На плоской крыше, на солнечном припеке, расстелили дерюжки и на них насыпали тутовые ягоды. Потом ягоды разровняли тонким слоем и оставили сушиться. Воробьи, конечно, такой случай не прозевали и до того наклевались ягод, что тут же на крыше и задремали.
10 июля. На крыше сушат нарезанные ломтиками яблоки.
20 июля. Все крыши стали лиловыми от рассыпанных на них слив. На всех крышах пахнет компотом.
5 августа. Крыши словно в золотой черепице — выложены кусочками дыни! Крыши гудят: десятки свирепых ос кружатся над пахучими дольками.
25 августа. На крыше сушат ягоды винограда. Пока жгучее солнце не превратило еще сочные ягоды в сухой изюм, в них вгрызаются осы, клюют пестрокрылые майны и разворовывают воробьи. Ребятам забота: кричат и размахивают руками.
Стоит только седым космам дождя обрушиться на иссохшую землю — откуда ни возьмись появляются и сайгаки! Словно они вместе с дождем с неба падают. Охотники называют такие дожди «сайгачьими дождями». Уверяют, что будто бы сайгаки специально выслеживают дожди, в степи-то им далеко видно. Как увидят сайгаки космы над горизонтом, так и бегом к горизонту на водопой. Что для их ураганных ног какая-то сотня километров! И только ливень на землю, — а они уже тут как тут! Бегают от лужи к луже, опустив горбоносые головы, жадно сосут мутную воду. Чмокают мягкие губы, вода булькает в высохших глотках. А черные выпуклые и зоркие глаза снова высматривают: не тянутся ли где по горизонту новые космы, не идут ли где сайгачьи дожди?
Волков ноги кормят, а сайгаков ноги еще и… поят!
На бахче дыни созрели. Срезать их пора, а хозяин все медлит. «Пусть наливаются: разрежу потом — сок так и брызнет, поднесу к губам, — а в нос аромат!»
Вот собрался, наконец, срезал самую большую, покачал на руке — что-то уж легка больно. Разрезал ее, а она — пустая! К носу поднес — фу, гадость! — мышами пахнет. Вторую схватил — и вторая пустая, третью — и третья. Кожура целая, а внутри пусто — как футбольные мячики!
Под каждой дыней в земле оказалась дырочка. Через этот подкоп невидимо пролезали снизу из-под земли внутрь дыни мыши и беззаботно внутри пировали. И никто мышам не мешал: все шито-крыто, ничего сверху не видно. И осталось от дынь одно лишь название. Какой с них толк. Лежат как коробки без конфет, как бутылки без лимонада.
Не нашла степная гадючка вкусную мышь, пришлось всякую дрянь глотать. Под камнем скорпиона поймала, под кизяком фалангу мохнатую, в норке — паука тарантула, в ямке — паука каракурта. Того самого, от которого даже верблюды дохнут.
Не очень обед вкусный, но зато сытный. После еды в сон потянуло: сладко спит, сладкие сны видит. Мышек, скорее всего…
В самое пекло дежурили мы у родничка — составляли список непьющих. За два месяца ни разу не пила саксаульная сойка, дятел, синица, вертлявая славка. Ни разу не прибегал к роднику заяц, песчанка, ежик и тонкопалый суслик. Не приползала эфа, варан, агама и круглоголовка. Может, они и всю жизнь не пьют? Может, и пить-то совсем не умеют? Может, и воду в глаза не видали?
Термиты съели телеграфный столб! Обмазали его снизу доверху глиной, словно куриную ножку горчицей, и, укрывшись в любимой своей темноте под глиняной коркой, принялись за еду… И остались от столба рожки — белые косточки-изоляторы, да ножки — подпорки бетонные.
А по соседству другие термиты съели… узкоколейку! Как и столб, залепили сперва все шпалы глиной, а потом источили их в порошок. Рельсы осели на землю, железные костыли повывалились. Хорошо еще, что поезда по ней уже давно не ходили.
Странные стали встречаться на солоноватых озерах кулички — с заржавевшими носами и ножками! Это первые гости с севера. Там у себя на севере, на лужках, болотцах и мочежинках, в которых рыжая застойная вода покрыта цветными разводами, они и «заржавели». Заржавевшие гости принимают соленые ванны: отмачивают ножки в соленой воде, тычат носы в соленый песок — помаленьку очищают ржавчину.
До чего ж нарядные воротнички были весной у летящих на север куликов-турухтанов: белые, рыжие, черные! Кулички носили их словно венки из цветов. То и дело заглядывали в зеркальца луж, любуясь на свое отражение.
И вот кулички снова вернулись: яркие их воротнички потускнели, пообтерлись, пообносились за лето. И теперь сыпятся и спадают при каждом поклоне. Ветер сметает в лужи цветные перышки — остатки прежней куличиной гордости и красоты.
Летучая мышь где ест, там и сорит. И вот скопилась у ней в уголке под крышей всякая всячина: пестрые крылья бабочек — словно фантики от конфет, черные надкрылья жуков — как шелуха от подсолнухов, блестящие крылышки стрекоз — обертки целлофана. Мышь все ест и ест, а горка мусора все растет и растет.
Утром поели всухомятку, торопились, думали до жары добраться до гор. Добраться все равно не успели, а от сухомятки — консервов и хлеба — получили изжогу.
«Плох у человека желудок, — думал я, сплевывая горькую слюну. — Взять, к примеру, кукушку. Нежная птица, а целиком глотает волосатых гусениц, — и ничего, не плюется. А ведь гусеничьи ворсинки впиваются ей в желудок, да так густо, что желудок кукушки становится похож на меховую рукавичку. А изжоги не бывает!»
Глазами я искал в желтых холмах зеленое пятнышко: в пустыне где зелень, там и вода. Водой я хотел перебить горечь во рту. Родничка с водой не нашел, но совсем близко увидел кочевку.
Кочевка — сарайчик, сложенный из дикого камня чабанами, — была пуста. Чабаны давно перегнали скот на высокие горы, где солнце не выжигает траву.
У кочевки одиноко бродил вразвалку стервятник. Рыжая грива перьев у него на шее важно топорщилась. Цвета он был белого с черным; клюв тонкий и длинный. От жары он клюв разинул и волочил полураспущенные черные крылья. Стервятники питаются падалью и любят вертеться у кочевок, где ночует скот.
Но что могло привлечь стервятника к этому заброшенному кочевью?
Падали тут нет, одна сухая земля да камни.
Я навел на стервятника бинокль. Это был старый самец. Лицо голое, морщинистое. Снизу шеи — полуголый мешок-зоб. Туда попадает проглоченная пища. Зоб был раздут. Тонким своим клювом стервятник переворачивал сухие лепешки кизяка и хватал из-под них больших черных, крепких, как камни, жуков-навозников.
— Оголодал, бедняга, — пожалел я стервятника. — Видно, стар очень, в горы подняться уже не под силу даже за падалью.
А разве сможет его желудок переварить этих твердокаменных жуков?
А стервятник клювом отломил кусок кизяка и тоже проглотил! Вот обрывок сыромятного ремня нашел — и туда же, в свой кожаный мешок! От брошенной кошмы клок войлока оторвал. Неужели проглотит?.. Проглотил!
А это что? Скорпион! Черный, большой, с клешнями, как рак. Членистый хвост угрожающе задран, на конце хвоста ядовитый шип. На такого и сапогом наступить страшно. А стервятник его — в рот! Обрывок газеты, лоскут, которым котел вытирали, — все глотает, только шеей поводит: видно, туго идет.
Нет, это не птица! Это какой-то барахольщик с торбой, набитой утилем!
От одного вида его пищи изжога моя стала невыносимой. Каково же будет стервятнику? Его ждет медленная мучительная смерть. Лучше я застрелю эту несчастную птицу, тем более она мне нужна для коллекции.
Я пошел к ней по ветру: поднимаясь с земли, стервятники всегда тянут против ветра. Выстрелил я в тот миг, когда поднявшаяся в воздух птица, налетев на меня, растерялась и отчаянно замахала крыльями.
Большие черные крылья стервятника подломились, и он гулко ударился о засохшую землю. Когда я его поднял, он был уже мёртв. Грозно взъерошенная грива перьев на его шее дрябло обвисла.
Первым делом я прощупал его зобный мешок. Мешок был полон, сильно раздут и еле помещался в моей горсти. В нем хорошо прощупывались крепкие кругляши — жуки-навозники. Когда я нажимал, они поскрипывали друг о друга жесткой броней своих надкрылий.