Меня спас фонарь. Змея пригрелась около него, и ей лень стало оглядываться на чуть слышный шорох позади.
А я скреб пальцами землю, ломал ногти, упирался в уступы, извивался, как червяк. И все дальше и дальше отползал от своего фонаря. Одежда завернулась на голову, песок сыпался на голую спину, но я ничего уже не видел и не слышал: я рванулся назад и выскочил из трубы.
Ну, вот и все.
Теперь это — далекое воспоминание. Оно почти забылось. Ясно запомнилось только, что шипение рассерженной змеи очень похоже на свист. И помнится прикосновение змеиного язычка — будто липкая паутинка тянется по лицу.
Страшный случай со мной произошел не на змеиной ловле, а после нее. И перепугался я не за себя, а за других.
На ловле мне повезло: я поймал двух больших кобр. Всех пойманных ядовитых змей — эф, гюрз, щитомордников — я отправил посылкой, а ценных и редких кобр решил везти с собой в поезде. Холщовый мешочек с кобрами я положил на верхнюю полку за свои чемоданы. Видно, мешочек потерся за лето, кобры стали тыкать в слабое место носами и продолбили в мешке дырку. Одна кобра сейчас же выползла через нее и шлепнулась с полки вниз. В купе нас было четверо, мы сидели внизу — и вдруг у наших ног появилась змея! Пораженные пассажиры онемели; не шевелилась и обалдевшая от падения кобра. Волосы зашевелились у меня на голове: сейчас пассажиры придут в себя и замечутся по купе; кобра тоже очнется и начнет кусать направо и налево.
— Не шевелитесь! — рявкнул я. И не раздумывая наступил ногой в одном тонком носке кобре на шею. Тут же перехватил за шею рукой и засунул змею в новый мешок.
Самый смелый пассажир заулыбался:
— Мальчишкой я тоже не боялся ужей, даже, бывало, за пазухой их таскал!
А самая пугливая пассажирка брезгливо передернула плечами и процедила:
— Все равно гадость, хоть и безвредная.
Пассажиры тут же успокоились и стали подшучивать друг над другом, а меня, старого ловца змей, бил озноб страха. Я был до смерти напуган: я-то хорошо знал, что это был за уж!
Я бежал с вараном наперегонки. Варана я не догнал, и он с ходу нырнул в нору песчанки. Но я все же изловчился и успел-таки сцапать его за хвост. Выволок из норы и поднял вверх.
Дергался и вертелся варан отчаянно, шипел и щелкал зубами. Чтобы хоть немножко его утихомирить, я раза два его хорошенько встряхнул. И вдруг из пасти у варана что-то вывалилось. «Что-то» оказалось двумя крохотными черепашками: видно, варан только что их проглотил. Черепашки неуклюже поворочались в песке и… поползли в разные стороны.
Я удивленно на них уставился, на мгновение забыв о варане, а он извернулся и вцепился мне в ногу! Хватка у варана бульдожья, мертвая, — пришлось разжимать зубы ножом.
Вечером мы снимали кожи с добытых варанов. У самого большого что-то уж очень было раздуто брюхо. Посмотрели, а он прямо набит черепашьими яйцами! Целая дюжина яиц, и все целехоньки. Мы их хорошенько вымыли и сварили. Ужин наш получился из двух блюд: на первое варанье мясо, на второе — черепашьи яйца.
Хотите верьте, хотите нет, но мы однажды приспособили варана сторожить лагерь. Спать в палатках было душно, а на земле опасно: очень уж много там было всякой ядовитой гадости. И вот мы придумали: спать ложились на брезент, а рядом на длинной веревке привязывали варана. Как только он замечал змею, паука или скорпиона, сейчас же их хватал и съедал. Мы спали спокойно, и варан сторожил нас и днем никого к палаткам не подпускал. Хотите верьте, хотите нет…
Ворон воронят называет беленькими, а еж ежат — мягонькими.
Красива у змеи чешуя, да ядовиты зубы.
Осень
Наша осень начинается в сентябре — с пожелтения и умирания. В пустыне пожелтение и умирание начинается в… мае! Осень же в пустыне начинается с… позеленения и оживления!
Осень пустыни — это вторая маленькая весна. Падают на пески дожди, пустыня облегченно вздыхает. Снова везде зеленеет трава, снова зацветают цветы, снова оживляются насекомые, птицы и звери. Но это недолгое оживление. Сперва ночи, а потом и дни, становятся холодней и суровей. И незаметно приходит зима.
2 сентября. У восточного удавчика родилась дюжина детенышей. Сразу же расползлись.
15 сентября. Улетели на юг розовые скворцы.
18 сентября. Полетели через пустыню с севера на юг горлинки, скворцы, зяблики, юрки, чечевицы, дубоносы, горихвостки, каменки, варакушки. За стаями птиц, как пастухи, летят ястребы и соколы.
20 сентября. Показались первые пролетные стайки дроф-красоток. Летят невысоко над землей.
24 сентября. У агам разыгрался аппетит — запасаются жирком на зиму.
25 сентября. Змея-щитомордник родила дюжину змеенышей длиной с карандаш.
26 сентября. Тушканчики-прыгуны спрятались в норки и уснули на всю зиму.
27 сентября. Гюрзы, эфы, кобры, стали сползаться к местам зимовок: обрывам, развалинам, кучам камней, старым арыкам.
Серый хомячок тащит в нору запас. Так набил защеки — даже голова вспухла. Щеки шире плеч — того и гляди, в свою же нору не пропихнешься! Да и чем тут глядеть, если глаза в щеках утонули?
Заботы, заботы! Первая забота — что-нибудь вкусненькое разыскать. Вторая забота — рассортировать что куда. За одну щеку пищу растительную, за вторую — мясную. Зернышко влево, жучка вправо, семечко влево, улитку вправо. Все по своим местам. За правой щекой жуки, муравьи, гусеницы, кузнечики и улитки. За левой ячмень, пшеница, горох и подсолнух. А язык посредине — перегородочкой. Чтобы ничего не перепуталось, не смешалось.
Забот у хомяка полон рот! Даже голова вспухла.
С весны ящерицы от врагов своими хвостами откупаются, платят им хвостовую дань. Чем дальше в лето, тем больше ящериц без хвостов. Конечно, лучше уж хвоста лишиться, чем головы. Но ведь и хвост жалко, свой все-таки! Растишь, растишь… Да и вид без хвоста не молодецкий. Так, бесхвостая ящерица…
А хищники не унимаются. Сыч в норе запас из ящеричных хвостов собрал, разложил хвосты, как сосиски. Сорокопут хвосты на колючки понанизал — висят, как сардельки. У всех птиц сейчас птенцы в гнездах, все есть просят. Едоков все больше и больше, и потому ящериц с хвостами все меньше и меньше. Полное ящерицам разорение!
Хороша у геккона кожа-рубаха — вся в золотых и медных чешуйках-пуговицах! И штаны хоть куда: с белыми рюшечками и оборочками. Но срок приходит всему: выцветает рубаха, пачкаются штаны. Даже геккону носить стыдно. Надо костюм менять.
Для геккона костюм сменить просто: спрятаться в норку подальше от любопытных глаз и стянуть лапками старую одежонку. Переодевается геккон, старается изо всех силенок, по-настоящему из кожи вон лезет. Вылезет, а под старой одежкой готова новая — блестит и переливается. И на штанах опять белые рюшечки и оборочки.
Сброшенную рубаху, понятно, ни в штопку, ни в чистку не сдашь. Но и так бросить жалко. Все же своя рубаха, та, что всего ближе к телу была. И вот берет ее геккон в лапки, складывает поплотней, да и в рот! Съест рубаху — еще и оближется. Не пропадать же такому добру!
Такырная круглоголовка похожа на маленькую жабку с хвостиком закорючкой. Спинка в пятнышках красноватых, лиловых, серых — под камешки пустыни. А живот снежно-белый. Всегда она такая бодрая, шустрая, резвая. Только вот нервы у нее никудышные. Накроешь ладошкой, а она сразу и лапки вверх! Лежит на ладони как мертвая: закрыты глаза, брюшко бледное… Положишь ее на камешки, она полежит-полежит, очнется и удерет.
Жили у меня черепашки ростом с грецкий орех. Жили не тужили и вдруг перестали есть! Я им и траву, и морковь, и капусту — не хотят. Я им яблоко, грушу, сливу — носы воротят. Я молока, варенья — даже и не глядят! То все подряд ели, а теперь и отборного не желают. Еще, гляди, околеют.
Вынес я их тогда на лужок. Может, думаю, сами чего себе по вкусу найдут? Тычутся черепашки носами туда и сюда, никак ничего не выберут. Избаловал я их, наверное, в клетке. Вот и привиредничают теперь.
Шагают черепашки мимо вкусного клевера, одуванчика, нежной мокрицы. Бегут-ковыляют мимо сочной заячьей капустки, сладкой гусиной лапки. Сами не знают, чего хотят!
И вдруг — стоп! — остановились. Разинули свои попугайские рты и давай хватать… камешки! Простые пыльные камешки! Хватают, глотают, торопятся.
Никогда с таким аппетитом даже фрукты не ели!
Наверное, камешки им, как птицам, нужны: для пищеварения. Без них аппетит пропадает, и, может, даже живот болит.
Наглотались камешков и снова стали все подряд есть — успевай только подкладывать! И теперь они ростом уже не с грецкий орех, а почти что с кокосовый.
По утрам у агамы настроение серое. Еще бы: за ночь промерзла и проголодалась. И стала скучного серого цвета, сразу видно — не в духе. Но солнце пригрело, и проступили на спине у агамы радостные тона — шоколадные пятна. Это все равно что для нас порозоветь от удовольствия!
А когда агама прогреется до последней косточки, да еще и кузнечика съест, — прямо на глазах расцветет! Вся в разводах станет шоколадных и кремовых, на горле пятно синее, а на боках фиолетовая полоса. Всем понятно, что у нее радужное настроение!
Неясные тени проносятся над головой. То низко — по щеке ветерок мазнет, то высоко, бесшумно, — как привидения.
Это ищут добычу крылатые охотники ночи.