— А где Чублик? — остановился Сиз.
В суматохе, в шуме побоища он потерял его.
— Где Чублик? Вы не видели Чублика? Где он? — пронеслось лугом, в рядах стоусов и триусов.
Все оглядывались, искали глазами, с большей и большей тревогой переспрашивали один другого. А Чублика не было.
…В ту грозный миг, когда гнался за ним здоровила с тяжёлой дубиной в руках, Чублик добежал до кручи и над самым обрывом, над краем, сразу шмыгнул вбок. Упал в канаву. Слышал, как с всего разгона полетел и шлёпнулся в воду тот страховид с дубиной. А Чублик лежал и никак не мог отдышаться, утихомирить своё сердце, которое ошалело колотилось в груди. Может, именно потому, что он не метнулся сразу в толпу, в гущу сражения, он увидел то, чего никто сначала не заметил.
Пока стоусы бились на лугу, большой отряд пещерников, а с ними болотные наёмники, тайком, по-злодейски кинулись в темноту, к стоусовским жилищам. Вот они, на скаку натягивая луки, пустили стрелы с чёрным огнём — и вспыхнули крайние дома в поселении. Горел над озером трухлявый дом деда Лапони, горели берёзы и лавки перед школой-лунарием, горели челны-долблёнки…
— Что ж вы делаете? А ну прочь от наших домов! Прочь от школы! — закричал вслед им Чублик и сам, в одиночку, побежал перехватить разбойников.
Ему страшно было представить, что эти чудища влетают, врываются в подземную школу, в Лунарный зал, где всё для Чублика было свято и дорого — и озеро, и зелёный старичок-орех, и мостик на остров, и светлячки-фонарики, и голос мудрого Варсавы, голос, который звучал, доносился, как казалось Чублику, из самих сводов подземелья… Чублик сказал: «Не пущу их!»
Да хоть бы взял маленький огонёк, который защищает стоусов от пещерников, а то ничего не взял, бежал с голыми руками, только подхватил на дороге дубовый колышек и с этим колышком, отчаянно растрёпанный, влетел в стаю пещерников и дубасил их колышком по спинам, по головам, по медвежьим пяткам. Пещерники отшатнулись, а потом вылупили глаза: один! Без огня! Сам лезет в лапы!
— Рах! Рах! — грянуло с одного боку. — Рах! Рах! — грянуло с другого.
Дружно, с гиком и сопением, страшилы навалились на Чублика, а он вырывался, молотил их колышком, бил ногами. Но что мог сделать один против дикой стаи, против пещерников, которые почуяли живой запах и все, гурьбой, один поверх другого навалились на него!
Жаль, не было уже кукушки, не было защитницы. Она бы полетела к Сизу, к Вертутию, она своей напуганной тенью сказала бы им: «Вызволяйте Чублика! Беда, несчастье постигли его!»…От грозных полчищ не осталось и следа. С луга выгоняли последних, недопалённых приблуд. Уже гасли факелы, уже толпами сходились стоусы и триусы, утомлённо и весело перекликиваясь. Подошёл Сиз, вытер вспотевший лоб и вдруг…
— Вертутий! А что это за куча топчется? Вон! Немного ниже школы-лунария?
— Ага, ага. Там, по-моему, бьются. Может, там Чублик?
И оттуда, от школы, послышался сдавленный, хриплый, полный тоски юный голос:
— Де-еда-а!!!
— Чублик, я сейчас! Держись! Держись, Чублик!
Вертутий, а за ним Сиз и ещё полсотни стоусов кинулись с огнями к школе. Они бежали над озером, под тяжёлыми тучами, и багряные отблески огней тревожно озаряли их лица. Выныривали, выныривали из темноты факелы, гневом и мщением пылали глаза стоусов, и пещерная стая, которая громила дома, не стала задерживаться над берегом — один за другим удирали разбойники в чащи, в лес, в глухую ночь, обозначая свою дорогу дымом и топотом.
Тяжело добежал Вертутий, всем сердцем чувствуя недоброе. Вот тут оно было, быстрее, к развалинам… Опоздал! На сером песке, перерытом ногами, лежал погибший Чублик.
Вертутий, который никогда в жизни не плакал, упал на колени, уткнулся в грудь застывшего Чублика и глухо зарыдал…
Длинная хмурая процессия тянулась до кручи. Ночь догорала, густой смоляной дым, который стоял на поляне, на месте недавнего сражения, уплывал за ветром в долину. Чублика несли на связанных вместе вёслах. То тут, то там блуждали тени на тёмном лугу, кто-то подбирал затоптанные в сутолоке факелы, кто-то переносил бесчувственных и раненых на дорогу. Мармусия собрала молодых стоусовок и тихо передала: собирайте все, что есть, факелы, зажигайте их и передавайте вперёд.
Чублика сопровождали огнями до озера.
Вот подогнали челны. В первый сели Вертутий и Сиз, им осторожно передали тело Чублика. Долблёнка тихо, будто сама, покинула берег. За ней поплыли ещё десяток, ещё полсотни челнов; всё дальше и дальше растягивались они в чёрной мгле. И на тёмном хмуром озере закачались, протянулись в ночь две длинные цепочки огоньков на челнах, которые с берега казались маленькими лесными светлячками.
Похоронили Чублика на высоком холме, недалеко от уцелевших мельниц Вертутия.
Уже близился рассвет, но темнота ещё охватывала землю, и стоусы шли и шли при свете факелов, склонив головы. По давнему обычаю, взрослые и маленькие несли в шапках, в пригоршнях, в подолах, в узелках горсть-другую песка и высыпали на могилу. Понемногу росла, росла могила, на глазах становилась небольшим курганом.
На его вершине Вертутий поставил берестяной ветрячок, и когда все стоусы прошли, когда могила одна завиднелась на голом пустом берегу, ветрячок шевельнулся и затянул печальную журавлиную песню.
Сквозь тучи и туман пробивался на востоке мглистый рассвет, стоусы и триусы поспешили домой, с челнов им было видно: на всём песчаном берегу сереют два холмика — высокая могила и чья-то грузная ссутуленная фигура.
Это сидел Вертутий, смяв пятернёй лицо, и слушал, слушал грустную песню ветрячка. Тот крик: «Де-е-да-а!» — до сих пор пронизывал ему грудь.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯПоследняя, которая подтверждает древнюю истину: всё идёт, всё проходит, а доброе кофе коро-хоро и светлячки остаются на земле
Пришли и ушли пещерники, сгинули, как гнилой хворост под весенней водой. После них остались только голые потрескавшиеся скалы на тех местах, где когда-то были грибные поляны. Стоусы и триусы снова собрались у профессора Варсавы на совет: что делать, как спрятать скалы, как закрыть чёрные камни мхом и лесом? Профессор, по своему обычаю, выступил в подземном лунарии с глубокомудрыми словами. На глазах земляков он взял сухую шишку, вытащил из неё полдесятка зёрнышек — таких плоскобоких, с красными хвостами-крылатками. Дунул на ладонь — и сосновые зёрна штопором полетели вниз, словно ввинчиваясь в землю, силой пробуравливая сухую твердь. «Вот так надо — живым буравом!» — закончил профессор. Одним словом, стоусы и триусы вышли вместе в лес и засеяли скалы горной сосной. Маленькие сосенки очень плохо приживались на голом камне, на утёсах. А отдельные пещерные разбойники, которые ещё блуждали тогда в болотных дебрях, выползали и украдкой, назло, вырывали деревца с корнями. Война эта длилась аж до грозы, до бурного ливня. Кто знает, или это сама буря, или, может, профессор Варсава так сделал с своими учениками: от удара молнии затряслись горы, и обвалом засыпало все выходы из пещер. С того дня диких разбойников больше не видели в этих краях.
А лес, озера и пуща — все жило своей извечной, своей недремлющей жизнью.
Заходило солнце, и снова звучал над миром торжественный вечерний звон:
Бом,
Бом,
Бом!
Сторож леса оповещал всех стоусов и триусов, что день закончился и что пора им просыпаться — их ждут большие и малые хлопоты.
Сиз блаженно потянулся, нежился в мягких подушках. Он позволил себе ещё подремать, ну одну только чуточку. Он и не заметил, как в его комнату, где в беспорядке лежали толстые учёные книги, влетел какой-то маленький комочек. Влетел, быстро промелькнул под потолком и сел на высокий комод.
— К-у-ку, кук! — и смолк.
Сиз раскрыл сонные глаза. Ты смотри — чудеса! На комоде сидел — вы никогда не догадаетесь кто — серенький маленький кукушонок. Он два раза прокуковал, на большее у него не хватило голоса.
— Ах ты, мой голубь! — засмеялся Сиз и потянулся к трубке. — Это, видно, тебе сказала про меня старая и добрая моя кукушка. Правда? Ну что ж, давай знакомиться: я Сиз Двенадцатый, а ты кем будешь мой защитник, сыном или дочкой?
Сиз протянул руки — и на ладонь ему села маленькая пташка. Она, наверное, не очень давно вылетела из чужого гнезда: пёрышки на ней торчали короткие, а около клюва лежали два жёлтых кружочка. Весело и словно немного лукаво глянул кукушонок на хозяина: мол, а где ваши пухленькие пятки, которыми так часто хвалилась моя мать?
Сиз был не гордый. Сказал добродушно: «Кхе!» — и потянул на себя одеяло, показал малышу свои чистые, золотые до блеска пятки.
Засмеялся.
— Расти! — сказал весело. — Набирайся голоса! Как оперишься по-настоящему, серебряной росой прополощешь себе горлышко на лугах, тогда прилетай. Будешь куковать мне ровно двенадцать раз.
Кукушонок порхнул с ладони в окно, легко и незаметно, словно его и совсем тут не было. Сиз опустил ноги с кровати. Знал, что тёплые туфли, кашне, сорочку, подтяжки — всё ему приготовили заботливые руки Мармусии.
Закурил и, приговаривая: «Кхе! Добрый табак, чтоб его!» — с кольцами дыма в усах потопал на улицу.
Стал в дверях, глянул, что делается в мире.
И снова, как в старое доброе время, полная луна висела над лесом. Там, на лугах, грустно и мечтательно выводила песню стоусовка, так тихо и звонко было на земле, и звёзды, бесчисленные звёзды, словно пучки красной калины, глядели с неба!
А Сизов дом? О, теперь у Сиза был новый дом, ещё краше прежнего.
Его строили всем миром. Из крепкого свежего дерева, хорошо выструганный, он каждой дощечкой светился под луной — таким тёплым, золотым блеском, каким отливает струганая сосна и смолка. А на доме… Сиз глянул и взволновано подкрутил ус. На доме стояло не два, а три ветрячка. И все новые. Их принёс Вертутий. «Один пусть шумит тебе за меня, — сказал брат Вертутий, — другой за Чублика, а третий, назло всем другим нашим врагам, пусть крутится против ветра!»