— Оно, брат, не всё, что старое, то и древнее, — мудро заметил Сиз XII. — Бывает давнее происшествие правдивее и живее теперешнего. И я бы думал, что всё это старое и мхом поросшее, да вот слышите: этот тоскливый вой-перекличка над озером… Что-то на очень плохую память оно наводит…
Однако ночной вой отдалялся, затихал, глох в лесах, и Чублик даже подумал: а может, это ему спросонья показалось? Может, ничего и не было?
Они уже подплыли к широкой плотине-запруде. Угрюмо вздымались вывороченные колоды, пеньки, корневища, весь этот бурелом, из которого была навалена плотина. Между колодами пряталась присмиревшая темнота, и где-то звенел ручей, сбегая вниз под плотину.
Все трое примолкли, осторожно сошли с челна.
Вертутий взял долблёнку на плечи и сам, крякнув, понёс её наверх, крутым косогором в Верхнее озеро.
А вот и оно, Верхнее озеро. Ещё больше, ещё обширнее, чем первое. И луна тут светила яснее.
Подплыли к мелкому песчаному берегу. И издалека услышали: на берегу что-то ровно, басовито гудело, как гудят пчёлы на пасеке. Это неутомимо, день и ночь, трудилось Вертутиево хозяйство: сотни, тысячи мельниц. Они плескали, перелопачивали воду, пели, тарахтели, фырчали, — и всё это сливалось в густое шмелиное гудение. Вертутий ожил, закашлял, быстрее привязал чёлн и стал поторапливать Сиза: ну как вам, мол, нравится музыка в моих владениях?
Славное место выбрал для себя Вертутий! Под луной сиял высокий холм белого-белого чистого песка. И на холме, который овевали ветры со всех сторон, стоял древний дом, ни с каким другим домом его нельзя было спутать: на дверях, на ставнях, на трубе, на крыше — везде торчали, тянулись вверх ветрячки. Были они разные, большие и маленькие, были и совсем миниатюрные, пели они все тоже по-разному, ведь сделаны были так: одни из деревья, другие из камыша, а ещё другие — из коры, бересты, красного луба, кленовых вертушек, засушенного листа, из желудей. А были тут мельнички даже из ракушек, из большой рыбьей чешуи, из лебединых перьев. И это только те, которыми утыкал Вертутий свой почерневший от времени, немного расшатаный ветрами, дом.
Дальше за домом начиналось царство водяных мельниц. Из песка Вертутий намыл и насыпал под холмом старинные крепости, башни, мосты, прокопал канавы. Из озера пустил в каналы воду и поставил на протоках ровно двести водяных мельниц. Представляете: двести лотков и двести деревянных колёс, которые бьют, крутят, перегоняют вспенённую воду, и это лопотание, этот шум день и ночь не стихают над озером.
И, наконец, величайшая гордость Вертутия — два ряда песчаных мельниц. Сверху узкими желобками сыплется на них чистый, словно просеянный песок, и мельницы с сухим шелестом крутятся, весело гомонят, выбивая золотыми колёсами мелкую песчаную пыль. В полнолунную ночь любил тут посидеть Вертутий, послушать вечный шум воды и песка на берегу и философски промолвить к небу: «Оно, конечно, м-да, если оно, конечно, то…» И скрепить свою мысль солидным покашливанием: «Кхем!»
Вот тут и присели отдохнуть наши путники.
А они всё-таки очень утомились: и дынями, и бегством от Хворощи, да и искупаться довелось им в озере. Вот и сели изнурённо на песке и задумчиво слушали, как плещет вода в лотках, как гудят ветрячки на доме.
Чумацкий Воз помаленьку-помаленьку опускал своё звёздное дышло вниз, уже начало сереть на востоке. Слабость, усталость охватили нашего Сиза. И тогда над его головой бесшумной тенью промелькнула кукушка. Сиз знал: это она напоминает ему — нужно быстрей возвращаться домой, к своему пню, ведь скоро рассвет. Да и Вертутий видел, что задерживать друга нельзя: когда бы только вышло солнце, они тут же попадали бы на песок и заснули, и уже ничто не разбудило бы их до вечера.
Быстренько распрощались. Вертутий помог спустить чёлн в Нижнее озеро.
Гасли звёзды в высоком небе, лёгкий туман курился над водой, и Сиз налегал на вёсла, чтобы до восхода солнца добраться домой.
У себя под горой он привязал чёлн. Закурил трубку. И с дымком отправился по лестницам наверх. Лестницы у него вели вверх, очень длинные, скрипучие, с маленькими лавками для передышки, с резными перильцами и столбиками, на которых висели фонарики. Сиз ступал неспешно, часто останавливался, заглядывал в каждый фонарик. «Ну что ж, пора спать!» — говорил светлячкам. И фонарики гасли, гасли за ним, погружались в седой предрассветный сумрак.
Сиз подошёл к крыльцу, ещё раз затянулся крепким табаком. И длинным чубуком тронул, остановил один ветрячок, тот, что крутился за ветром, а потом остановил другой, что крутился против ветра. Весёлое фурчание стихло. Добрых снов пожелал Сиз дому, ветрячкам, озеру.
Ступил на порог и вдруг…
Нет, это ему не показалось! Он увидел это очень близко: из тёмных кустов на него мигали, за ним следили два чьих-то хищных, настороженных глаза.
ГЛАВА ШЕСТАЯПлохие приметы: птицы и грибы убегают из леса. Всех собирают на совет к профессору Варсаве. «Вы умеете ходить по-королевски?»
— Дорогая Мармусия, — сказал Сиз XII после тяжёлого сна и по привычке потянулся к трубке. — Гляньте, прошу вас, что мне залезло в ухо. Что-то гудит и гудит, будто там сидят жуки и пиликают на скрипке.
Мармусия взяла пинцет (пальцами она никогда бы себе не позволила взяться за ваше ухо), оттянула волосатое Сизово ухо и заглянула. Кроме восково-чистой ушной раковины с маленьким пучком волосинок, она ничего там не увидела.
Положила пинцет и сдержанно, с большим достоинством попросила, чтобы Сиз и ей заглянул в ухо: что-то и у неё шуршит, совсем не даёт ей спать…
Сиз XII заглянул: в маленьком, как колокольчик, ухе его родной сестры было светло и розово, как в чашечке яблоневого цветка.
— Дорогая Мармусия! Могу вам твёрдо и искренне сказать, что в вашем ухе ничего нет, кроме запаха лучших юхландских духов.
На этот комплимент Мармусия холодно поджала губы и спросила: почему бы это второй день ей гудит, как ветром в свирель? Сиз и сам не знал, что это за наваждение.
Оделся, вышел из дома.
Раздавался над лесом вечерний звон пробуждения. Солнце уже село за гору, и темнота, голубая тишина охватили сосновые боры, далёкие дебри с туманом, с седыми стариками-бродами на болотах.
Но этот шум, это назойливое протяжное гудение, подвывание, перекликивание… Оно слышалось одну ночь, другую, третью. И доносилось неизвестно откуда, может даже от Щербатых скал. Теперь Сиз не просил сестру, чтобы она заглянула ему в ухо. Уже хорошо слышно было: всё в лесу зашевелилось. Поплыли чёрные тучи, а под тучами низко летели птицы, бежали зайцы, спасались кукушки. Кто-то видел, как перебираются на новые места муравьи, переползают целым полчищем. Кто-то заметил в лесу вспышку огня, чад и какой-то протяжный, скрипучий стон деревьев. А старый Лапоня прибежал и испугано рассказывал всем, что он видел он там, за березняком, как убегают ближе к озёрам грибы синюхи.
Тяжело плыли тучи, несло от Щербатых скал чем-то горьким, горелым — и лесной край охватила тревога.
Уж так издавна повелось у стоусов и триусов: в мирное время все смеялись над чудаком, над учёным отшельником Варсавой, пересказывали про него и про его парашютики множество былей и небылиц, а как только грянет гром над головой — все сбегались к нему.
Было так и на этот раз.
Мармусия снарядила брата в дорогу. Повязала ему тёплое кашне, причесала гребешком белые пышные усы и проводила к воротам.
Сиз XII пошёл, попыхивая трубкой, и, где попадались на тропе ямы и пеньки, подсвечивал себе гнилушкой-светляком. В первой же чаще он развязал кашне (внимательный глаз Мармусии уже не следил за ним), подкрутил усы и сказал: «Кхе-хе, добрый табак!» Он глядел на высокие звёзды, на небо и был очень далёк мыслями от какого-то болотца, от колдобины, где мог запачкать себе башмаки, до блеска начищеные Мармусией. Шёл и думал: что же это гремит около гор? Неужели правду говорил старый Варсава, что в их долину вторгнутся какие-то дикие приблуды-разбойники, вытопчут всю пущу и их мирные дома, чёрной тучей пепла засыплют озёра? Неужели такое произойдёт на их доброй земле?
Сиз нисколько ни удивился, когда увидел, что в Варсавином дворе полно народу.
Триусы и стоусы сидели на деревянных лавках под берёзой, где, как правило, проходило занятия в школе-лунарии. Сидел тут Хвороща (и лукаво прятал под мышкой рябую дыню-телёнка), сидел Вертутий, за ним — седой, тугой на ухо Лапоня, одним словом — вся лесное общество. А впереди, просто на земле, окружённый учениками-лунаристами, восседал босой профессор Варсава. Перед ним стояла воткнутая в землю сухая палка-рогулька, и на ней висело три пары очков. Их стёклышки вспыхивали под красноватым светом луны. А ещё на палке висел пучок сухих одуванчиков с белыми парашютиками, и ветер качал траву и разносил лёгкий пух над головами всего собрания. Про те парашютики как раз и ходило больше всего легенд. Говорили, будто профессор, где бы он ни был: в гостях за столом, на важных заседаниях, на осенних парадах — сидел и очень серьёзно дул, пускал над собой парашютики. Не знаю, правда ли это, но мне кажется, что выдумки, просто весёлые шутки стоусов и триусов.
Варсава терпеливо ждал, пока все рассядутся, потом кивнул лысой головой (а голова у него совсем голая, и только на её верхушке торчала тоненькая кисточка волос), кивнул важно и предоставил первое слово говорливому Хвороще.
— Собрание! — сказал Хвороща и воинственным жестом вытянул из-за уха петрушку. — Что я думаю про эти тучи, про это гудение и чёрные сверкания среди ночи? Я думаю, что это собирается великий дождь. И пусть он себе капает, пусть он себе льётся, как говорят, старую жабу водой не испугаешь, или лучше, где дождь, там и завязь, а где завязь, там и дыни. И слушайте, что я вам скажу по секрету: завтра, стало быть в воскресенье, у меня большой день — именины. Почтительно приглашаю вас, слышите, всех, приглашаю маленьких и больших, ко мне за стол. Гуртом дружненько сядем и приобщимся до моего урожая, на то и воскресенье, чтобы есть урожай…