Нинель убрала звук у телевизора, подошла к заштопанному парню и ласково потыкала в единственную неразбитую щеку.
— Так тебе, падла вороватая, и надо… Но так-то зачем? Так ведь и вовсе порешить можно. Ох, даже побить в России не умеют.
— Как раз умеют, — ответила Гликерия, — это здесь, в Киммерии, не умеют. Здесь редко бьют. У нас преступлений мало. И зачем он дедушкин-то кол украл? Кол — семь пуд, а парнишка сам столько, поди, не весит.
Пациент попробовал что-то сказать, но Нинель властно закрыла ему ладонью заштопанный рот.
— Взя-ли!
На простынях новопобитый Варфоломей перенесен был в пыльноватую спальню и уложен на кровать, на которой две с половиной киммерийских декады лет отдал Богу душу отец Гликерии, Касиян Романыч, хвативший с похмелья стакан нашатырного спирта. Кроме кровати, в комнате стояли высокие напольные часы с маятником, а еще было много пыли, которую аккуратная Доня за полчаса истребила метлой и влажной тряпкой.
Есть Варфоломей не мог, дышал тоже с трудом. Шаркающей походкой посетил недобровольного гостя и обворованный — не Конан-Варвар, конечно, а сам камнерез Роман. Увидев многочисленные синяки и швы на лице парня, старец позеленел и спешно вышел. Гликерия объяснила, что дед у нее закоренелый противленец непротивлению; насилия, пусть полученного по Минойскому кодексу, никак одобрять не станет. «Но козу он доить уже скоро сможет», — добавила Гликерия; из дел, которые хочешь не хочешь нужно делать в доме, именно дойка козы, кривой на один глаз, хромой на левую заднюю ногу Охромеишны, почему-то была всем решительно не по сердцу. Да и вправду Охромеишна характером была не подарок, кусать любила представителей человеческого рода за ухо, явственно блея при этом: «Мммщууу!»
Ночью у парня был дикий жар. Федор Кузьмич смерил ему температуру, градусник сразу встряхнул, никому ничего не сказавши. Однако шесть пудов не по-мальчишески мускулистого тела Варфоломея сдаваться не желали, к утру парень весь лежал в холодном поту, бредил и норовил сорвать повязки. Обе руки его, сломанные выше запястий, Федор Кузьмич зафиксировал в отщепленные от кухонной скамьи лубки, из антисептиков в доме Романа имелся только круто заваренный шалфей. Федор Кузьмич уселся за обеденный стол, достал пачку рецептурных бланков допотопного вида, но с печатями «Доктор еодоръ Кузьмичъ Чулвинъ» — и бисерным почерком заполнил десяток. В аптеку велел собираться Гликерии, идти-то было три дома по Скрытопереломному и Каменной-Точильной на угол Аптечной и Фонарной, но, чтоб лишних вопросов не задавали, он посылал туда коренную уроженку Киммериона. Та отсутствовала полчаса, пришла с полными руками и без единого рецепта, чем старик был недоволен, но на ворчание времени не имелось, у парня снова начинался жар, раны требовали вторичной обработки. «Сквозь строй они его прогнали, что ли?.. Ироды…»
Варфоломей во время вторичной обработки орал так, что если б от его воплей Конан-Варвар проснулся и встал из оскверненной могилы, никто бы не удивился. Кожи на спине у парня в общем-то не было, не говоря о коже, расположенной по туловищу ниже — от той осталось одно воспоминание. Но Федор Кузьмич, приговаривая — «А челюсть не поломали? Ну и радуйся… А яйца не оттоптали? Скажи спасибо… А ноги целы?.. Помолись святым заступникам…» — знай себе поливал Варфоломеевы раны какой-то невероятно зловонной жидкостью, — от такого запаха даже Охромеишна во дворе недовольно заблеяла.
Назначенный подсобной прислугой парень превратился в доме в центр внимания. Однажды дежурным при нем добровольно просидел маявшийся бессонницей старец Роман. «Знал бы, что тебе такое сотворят, я б заявил, что кол-то тебе в подарок отдал…» — Тогда б меня, дедушка, за люфу били…» — «За люфу-у-у?..» Под утро старец, от ярости мотая головой, пошел писать жалобу архонту и приказал внучке сразу же ее отнести по адресу. Через несколько часов в доме раздался телефонный звонок, секретарша, кирия Валентина, предупредила, что с мастером Романом будет говорить лично архонт Иаков Логофор. Резчик прошаркал к телефону и, не дав архонту произнести даже вступительной фразы, обложил его тридцатиэтажным загибом на старокиммерийском, использовав и «только что прошедшее, весьма совершенное и окончательное» наклонение глагола, и «родительское-задушевное», и «дубильно-вяжущее», благо есть в базарном наречии и такое, когда же киммерийских слов старцу не хватило, он перешел на богатейший запас русских выражений, используя такие, что даже Тонька прыснула в кулак и своему маленькому сыну закрыла ушки: научится, конечно, но лучше попозже. Потом старик слушал архонта, потом дополнил свое мнение, потом снова, потом опять. «Вот хотя бы!» — рявкнул Роман напоследок и швырнул трубку.
Не прошло и двух часов, как к подъезду со стороны Саксонской прибыли три «черных ворона» киммерийской сборки, из каждого дюжие молодцы Архонтовой Гвардии выбросили по паре давешних блюстителей порядка, однако уже без кирас, без ментиков, а клешни киммерийских раков были оторваны с отворотов вместе с мясом.
— Осуждены трибуналом, выдаются головой сроком на декаду лично в распоряжение его высокородия Романа Подселенцева! — гаркнул опрятный капитан с тремя рачьими клешнями на отворотах. Роман, тяжко опираясь на костяную трость, стоял на крыльце с непокрытой головой, свой чин обер-бергауптмана, дававший право на «высокородие», он и сам почти уже забыл. Арестованных, словно тюки, свалили к его ногам.
— Жить в подполе будут, — хрипло сказал камнерез. — Первый год — и в ручных кандалах, и в ножных. Потом оставим ножные, ручные снимем по поведению. А Яшке передайте, что в следующий раз я его самого в подпол на цепь посажу! Пороты, кстати?
— Никак нет, ваше высокородие… не успели! Если позволите, мы сейчас, прямо здесь… Или во дворике? — Не надо здесь. Во дворик их — и там по сто солёных, чтоб кожа сошла. Будут орать — добавить. Справятся твои?
— Служу Киммерии! — весело кликнул капитан, приказав нести бывших стражей на экзекуцию: за злоупотребление служебным положением Минойский кодекс карал нещадно, до смертной казни вплоть.
— Упреются! Шестерым сто соленых — не комар гикнул! — подал с крыльца по соседству сосед-лодочник, у которого сегодня, видимо, был выходной. Капитан только что зубами на него не щелкнул — не любил лишних свидетелей. Но Саксонская набережная — что деревня: все знают всех.
— А ты, Коровин, помалкивай! Опять на тебя бобры жалобу нагрызли — веслом колышешь без плавности! Опять, небось, старухе Кармоди прицеливаешься по хвосту заехать! Ты гляди, а то живо тебя с лицензии… — капитан еще поразорялся немного, потом пошел присматривать за экзекуцией. А сосед остался молчать на своем крыльце. Его прошлое было запятнано, бобры его невзлюбили сильно, но и он бобрам отвечал тем же.
— Я и помалкиваю, — произнес сосед тогда, когда капитан уже наверняка не мог слышать ответа, — я помолчу-помолчу, да и перестану. Как решу перестать, так и перестану. — Сосед с удовольствием слушал вопли, разносившиеся с подселенцевского двора до самой Земли Святого Витта. Не каждый день увидишь, как полудюжину недавних блюстителей порядка впихивают в ворота, при этом быстро сдирая с них штаны для грядущей порки. Не каждый день! А дни у лодочника проходили однообразно, и об этом еще предстоит поведать в должное время.
Вой злоупотребителей растянулся надолго: шесть сотен соленых в один час не влупишь. Женщины с малышом на коляске-каталке, покуда всё это кончится, удалились в сторону Кроличьего острова. Еще одна женщина, ставшая в доме Подселенцева кем-то вроде экономки (не покушаясь ни в коей мере на старшинство хозяйской внучки), подсчитывала на пальцах:
— Варфоломей в проходную… В подполе шестеро, это ясно… Да я, да хозяин, да Федор Кузьмич… Доня да Тоня, Павлик с ними… Касьяновна особливо… Семеро выданных, подселенных еще пятеро, да хозяев двое — четырнадцать, а комнат шестнадцать всего — где поместимся? Хотя нет, эти шестеро в подполе и в кандалах, так что им особливые покои выделять пока не надо… Хозяин об одному углу, как всегда, Федор Кузьмич об другому… я с Доней, да Тоня с Павликом, еще две в прихожей, ну, Варфоломейку в катух при кухне… Нет, есть еще пока место, если новых выданных головой не скоро завезут… Только следить, чтобы поротых в подвале как надо приковали, прочно да уютно, отопление там центральное… Телефон? Не дозволит хозяин телефон убивцам ставить, надо ж такое над парнишкой учинить… Ну, кормить их, ясное дело, нужно: собольи тушки на рынке давеча видала, империал шесть пудов, местные брезгают, а убивцев самое то что надо соболятиной кормить помалу с клюквою, с куздряникою, с бокряникою моченою… На курбан-байрам… Тьфу, на Ису-пророка им ёлку, поди, прикажут, а я б им не ёлку, я б им шкуру с задов спустила, да что это я, шкуру-то им с задов уж почитай седьмую спустили — пора их целебностями пользовать… Федор Кузьмич!
Покуда Тоня с Доней полторы версты до Кроличьего, да столько же обратно, не торопясь, прогуляли, все злоупотребители были благополучно выпороты, в подпол отнесены бесчувственно, целебными отварами обработаны — но так, чтобы — как попросил хозяин дома — зажить-то зажило, да никаких им обезболиваний, Варфоломейке они кости тоже не под наркозом ломали. Наутро капитан из районного отделения, что на улице Сорока Одного Комиссара, угол Кислотравленного, пришел с инспекцией, долго шуршал и матерился в погребе, где вповалку лежали на дерюгах шестеро коррумпированных, потом устало вылез по стремянке и присел на кухне с хозяйкой-Гликерьей, с домоправительницей-Нинкой да с лекарем Федором Кузьмичом по стопочке выпить, потому как глава дома соснуть прилег.
— Истинные бугаи! — одобрительно говорил капитан, натирая солью краешек стопки, — его по мясам, по мясам, по фунту с половинки, извините, с каждой сняли, а он в упрямстве сугубствует! Говорит, чтоб тебе, Варух, в Едикуль сесть! Это меня — в Едикуль? К змееедам?.. Да я за такое от себя добавлю! Я ему еще пять горячих, объясняю, что я не сам в капитаны себя произвел, а я по Дарвину в них произошел — за выживание, значит, боролся, вот и выжил, а он, бугай, только воровать умеет, да и то плохо, а капитан я в полном соответствии, — захотел бы в архимагиры произойти, и в них бы произошел!.. Зябко ты, Гликерья, настойку щучишь! Небось, клюкву из-под мамонтова зуба кладешь?