— Нет, сама слушай, — оборвала ее Бергалиева. — Ты хоть понимаешь, в чем твоя роль? Или откуда твоя слава? Ну? Понимаешь?
— В чем?
— Они хотят тебя трахнуть. Они смотрят на твои сиськи и мечтают. И на кой ты им, раз у тебя есть мужик?
— Какой мужик? При чем здесь это…
— Это, дорогая, основа всего. Если ты думаешь, кому-то интересна твоя трепня или понты психиатрические, — в голосе директрисы что-то звякнуло, и Лиза впервые почувствовала, насколько Бергалиева зла. Воздух у ее лица прямо трещал от невербальной агрессии. Она говорила еще о чем-то, но Лиза едва могла следить за речью.
Спасаясь от морального давления, ее сознание постоянно уплывало куда-то. Они с Максимом вышли из кабинета, что Лиза тоже не запомнила в деталях, и запетляли в тонком кишечнике «Мега-44-го», в клубке длинных коридоров, полутемных ниш и проходных комнат, через которые они летели, будто спасаясь — Макс впереди, а она — следом, на каблуках.
— Просто чтоб ты знал, — сказала Лиза, чтобы остановить этот молчаливый бег. — Я правда считаю, что концовка была отличная. Ты не только зрителям показал настоящее лицо, ты даже мне его показал. Искренность…
— Ты забыла сказать Бергалиевой, что я не твой парень, — отозвался Максим через плечо, не замедляя шаг.
— А… а что она… — Лиза сбилась и дважды ступила на левую ногу, неловко подпрыгнув. — Точно! Ч-черт. В голове у нее снова всё завертелось. «Черт, не хватало, чтоб они нас поженили за глаза». И как она… нет, эта Бергалиева неподражаема, как ей только могло прийти такое в голову…
— Не волнуйся, — сказал Макс. — Я передам ей. Лабиринты «Мега-44-го» здорово смахивали на бомбоубежище: в полумраке здесь и там бродили чем-то занятые люди — они курили в тупиках, шуршали бумагой, трещали клейкой лентой, пили кофе на ступеньках и завтракали прямо в коридорах. И все как один провожали взглядом ее с Максимом. «Или у тебя просто развивается паранойя», — подумала Лиза. Да. Отличный диагноз. Браво, Элиза Фрейд. Хотя, если по-хорошему, она всегда была слабым психологом. Именно поэтому ее занесло на телевидение. Со всеми ей подобными. Спустя месяцы полноценности Лиза потихоньку заскользила в пропасть несовершенства… и ей даже это нравилось. В самобичевании виделся некий извращенный отдых. Который так нужен был ей в этот миг. Они вдвоем нырнули в лифт. Его тяжелые двери сомкнулись, отрезав шум, чужие голоса и студийную беготню. Кабина заскользила вниз, неторопливо минуя один этаж за другим. «Только никаких попутчиков», — думала Лиза. Пожалуйста. Не сейчас. За то время, пока они с Максом вышли на первом и миновали стеклянную будку охраны, Лиза потеряла добрые полсотни килокалорий. Или как их там.
— Ладно, — сказала она. — Что мы теперь будем делать?
— Ты берешь машину и едешь домой. Выспись и отдохни, теперь нам будет сложнее.
— Я не устала.
— У тебя глаз дергается.
— Ладно… — спорить у нее точно не хватало сил. — А потом?
— Вызови уборщицу, пусть уберет после строителей. Пройдись по магазинам. В общем, что я тебе рассказываю — развлекайся. До эфира тебе нужно быть в форме.
— А ты?
— Я договорюсь насчет ноута, и в аэропорт. Сниму материал, отправлю в монтаж, и назад. Или переночую в Ташкенте. Сам отдохну. Надеюсь, там будет трава или что-нибудь.
— Боже, и я хочу, — простонала Лиза. — Как я хочу куда-то уехать.
— Езжай, — Максим вытряхнул из пачки сигарету. — Главное, не дольше, чем на пять секунд. Он щелкнул зажигалкой и развернулся к ветру спиной.
12 апреля 2005 года
Площадь любой односвязной области, — думал он. Режешь фигуру прямой линией. Берешь интеграл по каждой из двух половинок.
Складываешь. Площадь любой двусвязной области. Разбиваешь на две односвязные.
Вычисляешь для той и другой. Вычитаешь. Закон сохранения. Изменение массы равно общий поток через поверхность… Изменение энергии… Нет, это не в счет, это плохо давалось ему и прежде. «Каждые семь лет», — повторял себе Дима, — «клетки человеческого тела полностью заменяются новыми». Кроме нервных. Те в основном умирают, и с ними гибнет информация. Всё подряд — воспоминания, знания, умения. Старые тревоги и секреты. «Вот только сначала погибают те клетки, что на поверхности», — думал он. Потому, когда тебе сто лет, ты помнишь вещи из древности, из самых глубин, и забываешь то, что было вчера. Это и не давало ему покоя. Дима отлично всё помнил. Пару дней назад Максим вернулся откуда-то с юга, и вчера ему пришло оттуда письмо. Тяжелый конверт. Лиза начала бегать кроссы по утрам. Где-то в дорогом спортивном центре, у которого был свой лес, огороженный бетонным забором. Сам Дима опять до ночи торчал в редакции, обучал пару внештатников. Опять девочки — в «Ритм-н-блюз» почему-то шли одни девочки. Потом он шел домой через город, хотел немного срезать и заблудился. Вокруг шуршала и ворочалась тихая весенняя ночь. Повернув с Ленинградского, Дима нырнул во тьму. Мимо потянулись темные пустыри и дворы. Он словно плыл в неподвижном космосе, и на чужих домах переливались огни, а позади них, в небе, кружили созвездия. Вокруг тянулся огромный незнакомый мир, и Дима едва мог дышать от восторга.
Он брел напропалую, почти не следя за направлением, и готов был идти так вечно — в его распоряжении была и ночь, и следующий день, и целая жизнь. Он снова видел детство, черную кромку леса и покосившиеся вехи телеграфных столбов. Они с парнями сидели на бревнах, пили теплый самогон из большой эмалированной кружки. Такими звездными ночами кто-то всегда заводил речь насчет религии, и они обсуждали, что будет после смерти, куда ты попадешь, и как там всё организовано. И спорили, не без мата и оскорблений, как устроена вселенная, и что бы делал каждый из них, если бы жил тысячу лет. С годами ему надоело. Разговоры повторялись, и Дима начал понимать, что дай любому здесь тысячу лет, он так же просидит на полене, харкая под ноги и рассуждая, что бы сделал, если бы жил в десяток раз дольше. Тогда Дима и решил уехать, и уговорил родных послать его документы в университет. Денег на поступление ему не дали бы — не один такой — у Димы было три родных брата, пять родных сестер и еще столько же двоюродных.
Поэтому он выбрал теормех — экзамены были сложные, зато конкурс низкий, престижа никакого. Его друзья уже повзрослели, женились, успели завести детей и проблемы с милицией, кто-то сел, кто-то умер, кого-то забрали в армию. Дима занимался целое лето с паническим остервенением, сдал экзамены на четыре и окончательно закрепился в звании ботаника. Когда он приезжал домой на каникулы, все лезли к нему с разговорами о тракторах и моторах. Даже родители считали, что Дима учится на механизатора. Наверное, потому он и остался на кафедре. За лаборантами сохраняли место в общежитии, хотя ночевать всё равно приходилось где попало. Два года он включал компьютеры, носил парты, разгружал машины, переключал слайды на конференциях. И сидел на шатком стуле в преподавательской. Здесь без перерыва крутились доценты и ассистенты, они пили коньяк из пластиковых стаканов и говорили о науке. О том, как устроена вселенная, и что такое жизнь, и о том, что скоро в медицине произойдут открытия, после которых человек сможет жить практически вечно. Минимум тысячу лет. Тогда как раз была весна. В окно рвался мокрый ветер, и Дима не выдержал. Он взял лист бумаги и написал заявление. Когда спросили — почему, он сказал «мало денег». Они поняли. Всем платили мало. Дима бросил заявление в отделе кадров, спустился по главной лестнице, вышел наружу и едва не захлебнулся от чувства свободы. Через месяц его призвали в армию. В его документах кто-то написал: «механик-водитель», и Диме пришлось учиться водить. Ему помогли более сильные и опытные сослуживцы — под их руководством он неделями ползал туда-сюда между кроватей, толкая перед собой тряпку и озвучивая поворотные сигналы. И закончил службу водителем с категорией. Дима не забыл ничего. Он мог воссоздать каждую важную секунду, каждое переживание. Он гордился своей памятью. Вчера под утро, когда небо меняло цвет, окрестности внезапно стали знакомыми, Дима узнал свой подъезд, и мир сузился, и предметы в нем заняли свои места. Ухабистый асфальт. Бетонная урна. Зеленая дверь. У порога он выронил мобильник и поцарапал экран. «Вот так», — подумал Дима, растерянно полируя стекло большим пальцем. Конец любой вещи начинается с первой царапины. «Не только вещи», — поправил он себя. В квартире было тихо и пахло свежей бумагой. Он вытащил из кармана фото Синицы и опять не узнал ее. В пляшущем комнатном полумраке Дима снова и снова разглядывал мятый листок, но видел только незнакомую девушку. Синица исчезла.
19 апреля 2005 года
— Слушай, реально, не стоило бы здесь курить, — второй Максим качнул подбородком в сторону белого диска на потолке.
— Детектор, — Макс откинул голову и пустил в потолок густую дымную спираль. — Как видишь, подделка. Не работает. А знаешь, почему? Скажу, почему.
— Нет, ну я понимаю, если б не дудка, — парень нервно выглянул из комнаты. — Всё-таки, статья…
— Потому, что всем наплевать, — объявил Максим. — В каком-нибудь хранилище — всё работает — сигнализация, порошок. Или в монтажной. А здесь что? Продюсеры? Да и хер с ними. Угощайся. Он подвинул навстречу второму Максу фольгу с прессованной марихуаной.
— Из Ташкента. Запаял, отправил себе до востребования. Когда-то постоянно так делал. Максим номер два яростно рылся в карманах.
— Я почему зашел. Девочка та, помнишь… — он поднял указательный палец и задумался. — Аня, правильно? Так вот, совершенно вылетело из головы — я же денег у тебя занимал…
— Оставь, — сказал Макс. Он затянулся полной гильзой и с удовольствием закашлялся. — Тьфу… денег у меня теперь как говна, угощайся, говорю.
— Нет-нет-нет, — запротестовал второй Максим, листая бумажник. — Я не согласен, мы тогда отлично съездили, у меня был замечательный секс, и я просто не могу… сколько там было? Шампанское, правильно? Он выложил на стол пару мятых купюр — осторожно, чтобы не задеть квадрат из фольги.