вление увеличивалось, но он его почти не чувствовал, да и холод не одолевал, потому что человеческое тело на шестьдесят пять процентов состоит из жидкости, которая практически не сжимаема, а жировая смазка отлично держала тепло.
Подводные сумерки стремительно превращались в глубинную ночь. Давление плотно обволакивало, словно пеленало его, но чем глубже ныряльщик погружался, тем легче оно ощущалось. Минута, другая – и Оскар увидел светлый пятачок – песчаное дно, от которого слабо отражались солнечные лучи. Он глянул вверх – там мутным зеркалом, играя бликами, светилась поверхность лагуны.
Грунт на дне был смят в невысокие складки, как скатерть, сдвинутая локтем. Мрачная и голая песчаная равнина, если не считать россыпей ракушек и вездесущих обитателей глубин – морских ежей. Настоящим, невыдуманным бичом для ныряльщиков являлись эти ежи, с их длинными ломкими иглами. Сами по себе морские ежи не агрессивны, но беда лишь в том, что их иглы глубоко проникают сквозь кожу, обламываются и потом их очень трудно вытащить; к тому же они могут оказаться ядовитыми.
Оскар осмотрелся и увидел темный зев подводного грота. Он поплыл не спеша к нему, пока не очутился перед вытянутым входным коридором. Поколебавшись секунду, двинулся вперед – и словно нырнул в бутылку с чернилами. Отверстие на фоне слабого зеленоватого сияния осталось позади. Кромешная мгла осела со всех сторон.
За четыре года, которые Оскар посвятил ловле морских червей, он постоянно изучал их жизнь и повадки. Кое-что рассказали ему туземцы, но многое так и осталось недоступным человеческому пониманию – тайной за ста печатями.
Процесс размножения у «меганереисов», как назвали ученые новый вид морских червей, был довольно оригинален и жесток. Спаривание происходило два раза в год на небольших глубинах, а то и у самой поверхности. Извивающиеся гиганты, похожие на драконов, вызывали суеверный страх даже у туземцев. Черви-самцы в период брачных игр вели себя чрезвычайно злобно, и приближаться к ним человеку было опасно.
Когда же брачный сезон заканчивался, черви-самки уходили на глубину, в пещеры. А самцы на какое-то время забывали о них, продолжая обитать в прибрежных водах, они успокаивали свою агрессию и нагуливали жир охотой на рыбу, моллюсков, ракообразных, морских черепах и небольших спрутов, глотая их, как макароны – зачастую в эту пору туземцы и ловили их.
Самки постоянно меняли место кладки яиц. Забиваясь в узкие расселины, они пытались найти надежное убежище от самцов. Однако те быстро находили их, когда возвращались в пещеры, и не только охраняли кладку, но и терпеливо поджидали самок у входа. Как только из яиц вылуплялись детеныши – это были особи строго мужского пола – то самцы выманивали самок выделениями феромонов [61], набрасывались на них и пожирали, после чего становились заботливыми отцами и следили за подрастающим потомством. Спустя какое-то время, из-за холодной воды в гротах, многие самцы превращались в самок, и та же участь ждала их – как расплата за плохой поступок. Таким образом, пещеры, где обитали черви, «проветривались» от перенаселения. Это был горький прагматизм.
Большинство же червей-самцов покидали лагуну еще до смены пола и искали в океане бактериальных матов. Если червям удавалось закрепиться на них присосками и образовать многочисленную колонию, то мату грозила голодная смерть, так как черви поедали все, чем питался мат. Освободиться от паразитов мат мог одним способом: уйти на мелководье, всплыть на поверхность, дабы сначала долго «высушивать» непрошенных «гостей» на солнце, а после отравить их нейротоксином. В дальнейшем мат и сам начинал страдать от истощения организма, нередко болел или погибал.
Недра подводного грота представляли собой многократно разветвленные тоннели, настоящий лабиринт с множеством впадин и подъемов, созданных чрезмерным воображением океана. Обесцвеченный мир, который никогда никому не показывал своего истинного лица. Совершенно иной мир, никогда не видевший луча света. Даже вода здесь была плоха для охоты: липкая тьма, колкий холод, дезориентирующая неопытных ныряльщиков изоляция. В таком месте можно легко закружить, гоняясь за собственным призраком, обманами и иллюзиями. И погибнуть.
Оскар, проявляя непостижимые навыки, плыл не спеша, почти наощупь, поднимаясь по тоннелям все выше и выше. Иногда он касался руками камней и ощупывал их, словно пульс, чтобы не потерять ориентацию. Он старательно запоминал путь, оставляя на сводах пещеры свои жировые «отметины», в которых присутствовала мазь. Дно было покрыто песком, а стены и своды местами сглажены, будто по ним прошлись наждачной шкуркой: черви терлись о них своими жесткими щетинками.
Пещера казалась бесконечной, уходящей в необозримую даль, в черную дыру. Мрак и ничего больше. И все же в нем было что-то неуловимо тревожащее, Оскар знал, что он здесь не один – ловил хоть какой-то оттенок, движение – гнетущее беспокойство не покидало ныряльщика ни на секунду. Чернота для него была не до конца черна. Его зрачки расширились, и он начал видеть тени в темноте.
Примерно через три минуты коридор, по которому он плыл, вывел его к Т-образному разветвлению. И вдруг Оскар послышал легкий звук – словно беззубые старики пережевывали пищу. Он услышала низкое влажное посапывание. Потом раздался еще более низкий короткий хрюкающий звук. Затем все смолкло, слышались только запахи. Он проплыл несколько ярдов, повернул вправо и увидел фосфоресцирующие тела двух тридцатифутовых червей. Таким ничего не стоило схватить ныряльщика острыми зубами, разодрать на части и разбросать во все стороны.
«Ни хера себе!» – Оскар на секунду замешкался.
«Не бойся, – посоветовал ему строгий внутренний голос, – ни сейчас, ни потом. Никогда. Любой выказанный тобой испуг будет для тебя последним».
С этим нельзя было не согласиться. Из десяти трясущихся кроликов никогда не получится и один стойкий оловянный солдатик, а охотник – тем более. Этим двум местным «вышибалам» нельзя выказывать испуг, с их тонким обонянием они сразу учуют его и нападут. Они могут среди миллиона запахов разобрать самый простой и тихий – тот, что просто сводит живот, что заливает внутренности, словно цементом, нет, чем-то еще более серым и прочным, и эта густая масса, застывая, давит изнутри и не дает дышать. Запах страха.
Черви зашевелились, подняли головы, угрожающе поворошили усиками, щетинки на их телах поднялись дыбом, окрасившись разноцветными всполохами: красными, синими, зелеными, желтыми, фиолетовыми, оранжевыми. Месмерическое сияние. Головы червей наклонялись из стороны в сторону, словно они пытались увидеть что-то, затаившееся перед ними. Они принюхивались. Ожидали.
Оскар почувствовал, как черви начали источать свои запахи, обмениваясь посланиями.
«Прекратите шептаться, – мысленно приказал им Оскар, – сидите тихо».
Уловив в запахе ныряльщика что-то знакомое, черви нехотя, но все же успокоились.
«Правильно, ребята, сидите и не рыпайтесь…»
Прижимаясь почти к самому своду, Оскар принялся совершать зигзагообразные движения, медленно проплыл над червями и направился дальше.
Наконец Оскар добрался до входа в «сифон» [62]. Отсюда галерея стала подниматься под углом в пятнадцать градусов. Он продвинулся на двадцать футов и вдруг ощутил, как его голова словно прорвала тонкую пленку, и давление воды исчезло. Голова оказалась над водой. Ныряльщик очутился в изолированной пустоте с каменистым потолком и стенами, в которой был чистый природный воздух. Он прислушался.
Тишина.
Казалось, можно было услышать, как упадет булавка. Как катится по щеке вода.
Оскар зажал пальцами нос, чтобы не сделать вдох, вылез из воды и, выставив правую руку впереди себя, постарался побыстрее миновать воздушный «мешок». Он почти бежал. Поверхность была скользкой, сырой и холодной. Света ни сзади, ни спереди – кромешная тьма. Вода струйками потекла из жабр по шее. В ушах начал раздаваться неприятный стук. Через восемнадцать-двадцать шагов перепончатые ступни Оскара почувствовали влагу, и вскоре он снова оказался под водой. Там он «отдышался» и поплыл дальше.
Очевидно, черви тоже ходили взад-вперед через этот короткий воздушный коридор, передвигаясь ползком с помощью присосок. Возможно, где-то рядом должна находиться самка. Теперь он должен быть уже гораздо ближе к своей добыче, чем прежде. Оскар остановился, принюхался и услышал ее запах. Теперь он мог идти по этому «следу», как гончая.
Через десять ярдов рука Оскара нащупала края узкой расселины входа в пещеру, расширяющуюся внутрь. Он ощутил сильный холод у себя во рту. Запах самки стал более резкий, ударил по рецепторам. Пришлось сдерживать тошноту – вкус был отвратительный, тухловатый, даже какой-то мыльный.
Оскар заглянул внутрь – и словно уперся взглядом в стену. Сначала он не увидел ничего. Разглядеть что-либо было трудно. Дело в том, что самки меганереисов отличались от самцов. Перед тем как делать кладку яиц, они сбрасывали чешую, оставаясь, если так можно выразиться, «голыми». Их черная кожа была чем-то вроде дымовой завесы в водной мгле.
Оскар протиснулся внутрь расселины. Оказавшись внутри, он понял, что цель достигнута: это грот из тех самых, куда приходят откладывать яйца самки червя.
И тут он увидел. Увидел едва заметное зеленоватое свечение.
Яйца! Это могли быть только они!
Обычному человеку никогда бы не удалось разглядеть темную тень, темнее даже, чем мрак в пещере, если, конечно, такое возможно. Но зрение Оскара было острое. Кладка была только одна – сложена пирамидкой. Рядом что-то чернело и слегка извивалось. Видимо, самка только начала выделять из своего тела яйца. Она словно выполняла в воде непонятный танец.
Лезть на рожон здесь бессмысленно. Самка надежно охраняла кладку. Легко было представить, как та обкрутит его и зубами вырвет горло, точно кусок сосиски, запеченной в тесте. Он не имел права на ошибку, вот в чем суть.