- Повезло вам... Ты просто счастливый человек, Стахей!
- Да-а-а-а... счастливый! Куда больше...
Согнувшись, сразу постарев еще лет на десять, Стахей Иванович пошел к лодке. Нечего ему было там делать, но дед долго ковырялся, не выходил к свету.
Витя с Людой взяли вещмешок, котелок, удочки. Хмурец вел Люду за руку к лодке, как маленькую. Я проверил, не забыли ли чего, забрал одеяла и весла, пошел вслед за ними.
Адам бросил в костер остатки дров, постоял немного, задумчиво глядя на огонь. Отблески костра играли на его лице красными бликами...
...Лодку несло по течению быстро. Изредка то один дед, то второй взмахивали веслами, направляли ее в нужном направлении. Огненная точка на острове видна была, пока мы не спрятались за поворотом.
До свидания, Партизанский остров! В этом году уже некогда будет сюда заглянуть. А на следующее лето - обязательно. Пройдемся и по местам боев с немцами, разыщем бывший лагерь партизан в Принеманской пуще, подземный партизанский госпиталь. Его тоже не могли найти немцы, и раненые партизаны благополучно пережили блокаду... Кто мне об этом рассказывал? Отец рассказывал...
О своих планах-мечтах я не говорю даже Хмурцу...
Лодка шуршит днищем по песку. Дед Стахей вылезает первым и пробует подтащить ее еще выше.
Старики остаются внизу поговорить, а мы карабкаемся на кручу по знакомому, размытому дождем склону. Витя тащит Люду на буксире, не выпускает ее руки из своей. Боится, чтоб не удрала...
- А где же Гриша? - осматриваюсь по сторонам.
Светло только возле костра, а вокруг почти непроглядная темень. Почему не бежит Гриша нам навстречу?
Заползаю на коленках в шалаш, ощупываю. Нет его, не спит... И тревожно заныло в груди...
- Гриша! - закричал я в одну сторону, в другую. Потом орали вдвоем с Витей... Тишина, только слышно, как устало вздыхают телята.
- Чего глотку дерете? - вдруг выступает из темноты Чаратун, бросает охапку хвороста. Одет он смешно - ватник деда Стахея, а ниже - голые, в царапинах коленки. - Давайте быстрее штаны, а то комары заедают.
И вдруг осекся, увидев свои штаны на Люде.
- А эт-то еще что за чучело гороховое? Вы в Немане его выловили или где?
- В Немане! - улыбается во весь рот Хмурец, шмыгает носом.
Люда решительно - раз! раз! раз! - сорвала с себя и швырнула ему штаны.
- На! Сам ты чучело!
Гриша поймал штаны.
- И пошутить нельзя!
- А это - тоже его? - расстегнула она ватник.
- Майка - его, а ватник мой... - успокаивает Хмурец. Люда, отбежав в сторону, приседает, быстренько снимает майку и тут же закутывается в ватник.
- На! - подбегает она к костру, швыряет через него майку. Но бросила неудачно - прямо в огонь! Мгновение - и майка почернела, вспыхнула...
Гриша подцепил на валежину обгоревшие лохмотья, помахал ими, разбрасывая искры.
- Вот ч-чучело... - смущенно и растерянно пробормотал он.
- Откуплю, не плачь. А ватник тебе принесу... - уже к Хмурцу обратилась Люда. - Где ты живешь?
Витя вел ее к лодке и на ходу объяснял, как найти его дом в Грабовке.
- Уху я уже два раза подогревал... Наверное, остыла.
Гриша говорит это громким голосом, как будто хочет побороть в себе смущение. Идет к шалашу, оттуда слышится шорох. Приносит к костру сверток, развертывает - в нем чугунок с крышкой.
- Остыла... Поставлю еще раз.
Адам, слышно, постукивает веслом о лодку.
- Ты скоро, Люда? - зовет он.
- Бегу-у-у! - прыгает с кручи вниз Люда.
Слышен голос деда Стахея:
- И зачем переть на рожон! Скоро утро... Похлебали бы ушицы, погомонили. Утром ехать совсем другое дело, не то что теперь, ощупью.
- Не могу, я тебе уже сказал. И так Юрка места себе не находит из-за этой сумасшедшей.
Две серые фигуры сходятся поближе - не то обнимаются, не то обмениваются на прощание тумаками.
- Стой там, я оттолкну! - голос деда Стахея.
Всплеск... Контуры лодки словно тают, как только она отходит от берега.
Пыхтит, с трудом взбирается на кручу дед Стахей.
- Ну, голуби... Подкрепимся... немного... - голос его прерывается.
Усаживаемся вокруг чугунка. Хорошо, что у нас свои ложки!
Уха душистая, густая, нет, правда, в целости ни одной рыбки. Но вкус отменный! Молотим в четыре цепа...
Потом приступаем к чаю - вскипятил Гриша в нашем котелке воды, подкрасил хлебной корочкой. Прихлебываем вприкуску с рафинадом - уничтожаем запасы деда Стахея... По очереди, из одной кружки. После нас долго, с наслаждением пьет Стахей Иванович. Покашляет, разгладит пальцем короткие усы и опять чмокает, дует, вздыхает...
Разморенный от такой благодати, Хмурец клюет носом. А мне спать не хочется. Я лежу на одеяле у костра и смотрю, как кружатся, пропадают в густой черноте рои огненных пчел.
У Гриши и Стахея во всем молчаливое согласие. Хлопец хозяйничает у костра, убирает после еды, несет что-то к шалашу. И когда они успели так подружиться? Наверное, в прошлую ночь, когда вместе воевали с ревматизмом и комарами...
- Стахей Иванович, у меня все не идет из головы... - садится наконец у костра Чаратун. - Если человек ранит другого или убивает, то он преступник, его судят... Так что - тогда вашего брата тоже судили? Когда вам косой по ногам шарахнул...
- Да нет, внучек... Что ты, не приведи господь! Как это можно родного брата засадить в тюрьму? Никуда я не жаловался... - Стахей Иванович с натугой переломил о коленку валежину. - Правда, когда я еще хлопцем был, в Черном Камне жил, за Неманом... Деревня так называется - Черный Камень... Тогда два соседа судились за землю. А в польском суде одни обдиралы сидели... Пока всех денег не выманили, обоих водили за нос. Все распродали: коров, лошадей, землю... Каждый старался дать взятку побольше, чтоб на свою сторону судей склонить... Оба торбы нацепили, пошли куски собирать... Вот до чего суды довели! А я, чтоб не было больше ссор, продал свою долю отцовского надела Альбину, брату, значит, и сюда, в Грабовку переехал, в примаки пристал.
- Как в страшной сказке... - Хмурец уже не дремлет, смотрит, обхватив коленки, в огонь, глаза его блестят.
Гриша задумчиво поправляет головешки, в небо роем взлетают искры.
- Кабы только в сказках страшное было! - голос деда Стахея прерывается. - Когда блокаду на партизан эсэс делала, Черный Камень дотла сожгли... Людей только души две-три и спаслось. В сарай загнали всех, заперли, облили стены керосином... И с автоматов еще косили. Потом пограбили все, деревню подожгли со всех концов...
Дед Стахей помолчал.
- Ходил я через несколько дней на то место, взял горсточку пепла... дед расстегнул воротник, подергал за тесемку. - Вот... Третий десяток лет ношу... Может, и от брата, от его семьи щепотка пепла тут есть...
Так вот, оказывается, какой у него "крест" на шее!..
Меня словно сковало - не могу шевельнуть ни рукой, ни ногой. У Хмурца лицо белое, неподвижное. Гриша смотрит в землю, уголки губ подергиваются.
- Простите, детки, старого дурака... Я думал, вам уже можно о таком говорить. Но, видно, рановато... Сердчишки у вас еще слабенькие...
Дед помолчал, глядя в огонь. По его щекам медленно ползли крупные, с огненным отблеском, слезы...
- Когда под Минском, в Хатыни, памятник большой открывали всем сожженным деревням, позвал меня председатель сельсовета... Того сельсовета, где Черный Камень числился... Показывал ему место того сарая, который с людьми... Набрал председатель земли в ящичек, возил к тому памятнику за захоронение...
Все долго молчали.
- А ты, Рыгорка, спрашиваешь - подавал ли я в суд... Один я теперь остался - ни жены, ни брата, ни Миколки-сына... Умру - и никакого роду не останется от Суровцов на земле...
- Деду, а может, ваш сын еще вернется, - пробовал утешить его Гриша. Может, он в плену был или в Америку какую попал, да не пускают назад... Я где-то читал, такие случаи были.
"Ух, балда! Дубина!" - ругаю я мысленно Чаратуна. Ну, разве можно такие вещи говорить Стахею Ивановичу? Он и так себе места не находит, а тут на тебе...
Дед встряхнул головой.
- Когда это было! Случаи те... Не забывай, лет сколько минуло, как война кончилась... А мой Миколка красивый был. Еще при панской Польше в подпольных комсомольцах состоял... - дед уже почти успокоился, в голосе его зазвучали нежные нотки, он как будто рассказывал не о взрослом сыне, а о совсем маленьком. - На летчика захотел учиться в тридцать девятом году... Я отговаривал его: "Что - на земле тебе места мало? Слава богу, земли теперь достаточно, только работай..." Смеется: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!" А в сорок первом его служить прислали сюда, к западной границе. "Тата... - написал однажды, - сегодня я на своей "Чайке" пролетел над одной очень знакомой мне деревней. Крыльями помахал, хотел, чтоб заметили те, о ком я думаю часто и кого очень и очень люблю..." Красиво умел писать, даже стишками... - Дед большим и указательным пальцем правой руки проводит по обе стороны носа, вытирает слезы, голос его опять дрожит... - А вскорости написал - сын родился, внучек мой... Писал, что на лето приедет ко мне Настя с дитем... Прятал я то последнее письмо, берег - и не сберег... Ага... А на третий или четвертый день войны слух прошел: на каком-то нашем аэродроме, недалеко отсюда, много самолетов немец побил... Не успели даже в воздух подняться. С неделю места себе не находил... И не выдержал - пошел. У людей спрашивал, люди довели до того аэродрома... И что? Два или три наших самолета обгоревшие стояли... Где летчики, никто не знал. Схватили меня там фашистские патрули, хотели застрелить. "Шпиён!" - кричат. Чего здесь болтаюсь, высматриваю, выспрашиваю? А потом спустили шомполами шкуру со спины и прогнали. Если бы попал к ним в лапы позже, когда партизаны появились, живьем бы не выпустили... Точно знаю!
Дед ненадолго умолк, зажмурил глаза. Может, задремал, сидя?