етом. Отмеченный, с несолидной для себя поспешностью, прополз под столом на четвереньках и встал в центре. Некоторое время он пытался вспомнить точки прикосновения, а затем короткими касаниями указательных пальцев сыграл незатейливую мелодию из пяти нот. При этом его лицо озарилось такой гордостью, словно подобные симфонии кроме него никто и никогда не играл. Хотя почему не играл? Играли! Много музыкантов опробовали здесь свое мастерство. Очень многие. У кого как получалось. Кто и таких нот сыграть не мог. А один до того доигрался, что здесь же и с ума сошел. Правда, перед умопомрачительством стал у него вырисовываться некий ритм в композиции. Но, видимо, не смог приручить инструмент до конца. Так и умер через год, со счастливой улыбкой и пуская слюну. Что? Конечно, никто не хочет Гермеса запереть в сумасшедший дом! Еще чего! Тут за всю историю несколько посланников свои умения показывали. Подурачатся несколько часов и бросают это дело. Хотя все признавали – невероятно интересная штука. После таких заверений Отмеченный поменялся местами с посланником и уставился на него в ожидании.
С чего начать? Гермес погладил хрустальное покрытие и сам же содрогнулся от щемящего душу стона. Коснулся в другом месте, и послышался говор лесного ручейка. Нажал на призму – раздалось размеренное уханье большого барабана. А вот эта грань плафона исторгла звуки аккордеона. В то же время со стороны продолжались сыпаться инструкции. Оказывается, любой звук может повторяться с нужным интервалом и сколько угодно времени. Надо только постараться удержать эту команду в памяти. Сила прикосновений тоже играет большую роль. Не всегда это – простое усиление звука. Чаще – переход на новый инструмент и большую численность. Там эхо, вот это все – специальные эффекты. По историческим данным еще и пол должен светиться какими-то особыми пятнами, но живых свидетелей такого явления не осталось. Даже видеть их лично Отмеченному Властью не удалось.
Затем еще с полчаса за Гермесом пристально наблюдали. Тот, нисколько этим не смущаясь, совершал невозможные в последовательности движения и упивался раздававшейся какофонией звуков. Каждый раз с восторгом вслушиваясь в незнакомые обертоны. Отмеченный успокоенно вздохнул и стал прощаться. Пояснив, что и он в молодости точно так же баловался. Что довольно-таки безобидно. Посланник понял, что здесь просто элементарно опасаются за уникальное творение и проверяют любого желающего за ним постоять. Обидеться, что ли? Оказалось, что не стоит этого делать. По тем же историческим данным, инструмент невозможно повредить. Так категорически заявил Отмеченный Властью перед своим уходом. И отправился на тризну.
Теперь Гермес уже без всякого надзора принялся за свои сумасбродные экспромты. Чего только он не делал! Разве что ногами не стучал по изящным и хрупким лепесткам, прозрачным плафонам и разноцветным геометрическим фигурам. Постепенно пришло осмысление, что у совершенно круглого инструмента есть левая и правая стороны. Затем стала вырисовываться непонятная связь между любой точкой на одной прямой, ведущей от музыканта наружу. Причем не только перпендикулярно к окружности, но и наискосок. Через некоторое время обнаружилось, что большинство точек реагировали лишь на одно воспоминание о них. А еще через два часа посланник стал впадать в транс. И даже не заметил, как пол под его ногами озарился цветовыми вспышками.
Независимо от сознания, а может и вопреки ему, Гермеса унесло. Далеко. Высоко. Туда, где еще никто не бывал. Туда, где обитает лишь нечто неподвластное и необъяснимое. Вокруг него грохотал прибой и пели птицы. Слышалась колыбельная, и взрывались вулканы. Скрежетали недра, и самозабвенно заливался соловей. Песни всех влюбленных сплелись в сказочный венок, а стенания всех несчастных перешли в скорбный шепот. Грохот всех водопадов не заглушал журчанья даже маленького родника. Звук раскрывающихся цветочных бутонов перекрывал все звуки и грохот войны, пожарищ и ураганов. И над всем этим властвовал детский, жизнеутверждающий смех.
А потом Гермес замер. Застыл, сраженный бессилием. И на долгое время оглох от обрушившейся на него тишины. Мир звуков перестал для него существовать. Он с удивлением смотрел на свои израненные пальцы. На свою кровь, забрызгавшую почти каждый предмет на грандиозном инструменте. На сотни тысяч людей, до предела заполнивших огромнейший амфитеатр. На их рты, открытые в беззвучных криках восторга и радости. На улыбки, искрящиеся глаза и вздымающиеся в приветствии руки. Лес рук. Океан рук. Безбрежный океан рук. Потому как верхний край амфитеатра сливался со сферой. Но даже на самой сфере, прямо над его головой тянулись к нему руки с летательных платформ, собравшихся со всех концов Вселенной.
И понял Гермес, что отныне он не посланник. А кто-то совершенно и кардинально иной. Вот только кто именно?
Хохочущий Шилимбо
Более жизнерадостного человека, чем Петр Губанов, вряд ли можно было отыскать во всем мире. Причем его непомерная веселость очень часто принималась окружающими за сумасшествие. Да еще в тяжелой форме. Та экзальтированность, с которой Петр воспринимал любую неординарность жизни, выливалась в громкий и несдержанный хохот в любом месте, в любое время дня и ночи и в любой обстановке. Ко всему прочему Губанов и сам умел так остроумно пошутить, что вполне мог сделать карьеру самого популярного артиста разговорного жанра. Единственное, что его при этом подводило, так это собственный… смех.
Ведь если шутка получалась удачная, то Петр первым складывался от гомерического хохота, и как бы зрители тоже ни корчились от такого зрелища и глубины рожденной экспромтом шутки, наступал момент, когда смеяться становилось больно, а то и вредно для организма, у которого могли и тормоза отказать. Что и подтверждалось часто подмоченной ниже пояса одеждой.
Зато сам Петр мог смеяться сутками напролет. При этом еще и острить, непревзойденно шутить или едко высмеивать тех, кого угораздило попасть в его прицел внимания. Чем и доставал любого врага, радовал своих многочисленных друзей и веселил всех оказавшихся поблизости зрителей.
Жил он бедно, но сносно. Как говорится: за звездами не гонялся, но и голодным спать не ложился. Помимо своей жизнерадостности Губанов отличался полным презрением к компьютерам и телевизорам. А все свободное время, которого у него была уйма, уделял чтению литературы. Вот только не каждая литература его радовала. И не то чтобы он не читал классиков, читал! Но делал это лишь с одной целью – найти в произведениях великих авторов нечто веселое и довести этот момент в своем воображении до абсурда. А потом долго и продолжительно смеяться…
Но чаще всего он сразу брался за книги, от которых ухохатывался на любой странице и на любой строчке. Такими книгами являлись сборники анекдотов, монологи известных юмористов и фэнтези. Причем фэнтези любая: от самой лучшей и популярной, до захудалой и никем не читаемой. Достаточно было Петру прочитать строчку: «В тот же момент бесстрашный хоббит нащупал в подпространстве нить и с ее помощью переместился в самую гущу схватки диких троллей со светлыми эльфами», как его до самой глубины пронзал радостный смех, прерываемый время от времени выкриками:
– Короткий! Волосатый! Нить он нащупал! И прямо в схватку?!!! Да еще с троллями! Дикими?!!! И эльфами? Светлыми?!!!.. А хоббит твою мать! Вот чудеса-то!!!
Немного успокоившись, Губанов переводил взгляд на другую строчку, запоминая словосочетание: «Беспощадный Палач вдруг почувствовал в своей оболочке возродившуюся душу и возблагодарил Триединого: – Спасибо, господи! Теперь я смогу убивать врагов веры без надоевших мне сомнений!» и разражался новым взрывом смеха.
– Палачу душу вернули! И кто?! Трижды единый! Ну теперь-то он порежет всех исчадий ада на лапшу!!! А вина-то их какова? Лишь одна: они не там родились! Вот бы этого автора в руки такого же палача!!! Тоже бы еретиком умер! Не иначе!!!
Вот так и жил Петр Губанов до своего тридцатилетия. И именно в день его третьего юбилея и свершилось нежданное и таинственное происшествие. Уже собравшись выходить из дому на встречу с друзьями, именинник заметил по часам, что время раннее и полчаса у него в запасе имеется. А посему решил себе поднять настроение, которое и так никогда не опускалось даже до нахмуренной брови, небольшим отрывком очередного фэнтезийного опуса. Удобнее усевшись в кресле, новорожденный открыл накануне купленный роман наугад и ткнул пальцем в первую попавшуюся строчку.
«Черт шумно выдохнул, и в воздухе ощутимо запахло паленой серой». И тут же книга задрожала в его руках от сотрясаемого смехом тела:
– А если бы он пил тройной одеколон?! Да и какой из читателей поверит, что от козлоногого пахнет именно серой?! Скорее навозом!!!
Затем его глаза пробежались еще по одной строчке: «Конечно, – согласился черт. – Договор будем подписывать кровью».
От резко накатившего хохота Губанов вытянулся в кресле струной и стал сползать на ковер. Даже обязательные комментарии на этот раз не могли прорваться сквозь шумные вздохи для набора новой порции воздуха. Лишь разок проскользнуло слово:
– … Кровью?!!!
Несколько минут новорожденный хохотал на мягком ковре, лишь сумев кое-как встать на четвереньки. Но за это время что-то странное произошло в комнате. По неясным признакам в помещении вдруг ни с того ни с сего появилось эхо. От этого стало еще смешней. Но и эхо усилилось тоже. Тогда Петр попробовал осмотреться и протер глаза, залитые слезами. Его взгляд тут же выхватил из обстановки новую деталь: в противоположном кресле сидело странное существо и громко смеялось. Вернее издавало звуки, очень похожие на смех. Но его лицо с бородкой и короткими рожками среди кучерявых волос выглядело серьезным. Отсмеявшись и над этим явлением помутненного разума, Губанов наконец приложил определенные усилия и таки забросил свое тело в кресло. И даже смеяться перестал. Почти. Да и эхо стихло. Тоже почти. Но лишь только пальцы собрались раскрыть подхваченную книгу повторно, как взгляд на всякий случай опять проверил противоположное кресло. И о, чудо! Уродец продолжал там сидеть как ни в чем не бывало. Мало того, по всей видимости, он и уходить не собирался. А присмотревшись к его ногам-копытцам, Петр осознал, что перед ним не кто иной, как обыкновенный, хоть и сказочный, сатир.