Запыхавшись, добежали они до зеленой чащи вокруг радзюковой избы, вскочили в узкий низкий коридор калин, густо оплетенных хмелем.
В кустах радзюковы девчата бились с коровой, которая ни за что не хотела выйти на открытое место. Они тащили ее за рога, за хвост, хлестали по бокам вербовым прутом, но корова уперлась широкими копытами в землю и одуревшими глазами уставилась на что-то, одной ей ведомое. Захарчук зашел сзади и вдруг с криком ударил. Испугавшись, она подпрыгнула и теперь уже легко позволила загнать себя в стойло.
— Родители дома?
— Дома. Где ж им быть? — удивилась Стася, старшая из девчат.
Дождь уже лил вовсю. Небо гремело, сверкало, грохотало, в воздухе стоял непрерывный гул.
— Не иначе, град будет, — поглядывал в окно Захарчук.
— Не болтайте невесть что! Град! Откуда в эту пору град? — сердилась Радзючиха, крестясь при каждой молнии.
Они стояли у окна и смотрели. Полил дождь, такой частый, что стоял серой стеной перед окном. Сквозь нее едва виднелись навес и верба, растущая посреди двора. В одно мгновение повсюду разлились огромные лужи, понеслись узкие, быстрые ручейки, вода запенилась в каждой ямке, в каждом углублении. Ветер дул с такой силой, что верхушки верб почти касались земли, серебристые веточки хлестали по широко разлившимся лужам.
— Господи Исусе, господи Исусе, — шептала Радзючиха и спешила занавесить окно с той стороны, где сильнее всего сверкала молния.
Девочки сбились в кучку в углу, и маленький Захарчук старался не смотреть в их сторону. Что ему до девчонок, да еще до радзюковых! Очень уж они нос задирают, и кто их знает, почему.
По крыше забарабанил частый мелкий дождь. С кровли посыпались белые крупинки, рассыпались жемчужинками по траве, по лужам. Они высоко подскакивали, пока, наконец, не улеглись на земле белыми островками.
— А вот и град, — спокойно заметил Захарчук.
Радзючиха не выдержала. Накинув на голову юбку, она выскочила на ветер, под град и ливень. За вербами у них был участочек ржи — единственный клочок, который им удалось вырвать у песков и приозерных болот.
Частый град бил в хилые колоски, их рвал ветер, валил на землю ливень. Большие лужи стояли в бороздах, в них мокла поваленная, избитая, иссеченная рожь. Поломанная солома торчала во все стороны, взъерошенная, колючая, непохожая на себя. Там, куда град бил гуще, остались лишь голые плеши, засыпанные белыми крупинками.
— Господи Исусе, господи Исусе, господи Исусе, — беззвучно шептали губы женщины. Сухими глазами смотрела она на бедствие. Жгло веки, но слезы не приходили.
Ее до костей пронизывал ветер, и она, наконец, почувствовала болезненные удары ледяных шариков по голове, по лицу и по рукам. В одну минуту она вся промокла до нитки. И вернулась в избу.
— Ну что?
— Чему же быть? Все до последнего выбило. И соломы не осталось.
Радзюк беспокойно завертелся на скамье, но ничего не ответил. Захарчук дипломатически молчал. А мальчик был весь поглощен любопытным зрелищем.
На сарае, высоко, на самом гребне, расположилось большое косматое гнездо. Над ним торчала голова аиста с длинным клювом. Аист прильнул плашмя к гнезду, распростерся на нем и замер, низко склонив клюв.
— А он почему не спрятался? — вырвался у мальчика вопрос, хотя он совсем не намерен был разговаривать с радзюковыми девчатами.
— У него птенец.
— Один?
— Один. Трое было, так они их повыбрасывали из гнезда, аисты-то. Один еще жив был, так тато взяли и отнесли назад в гнездо. Так они опять выкинули. Ну, тут он уж совсем убился.
— А этого одного растят?
— А этого растят. Потому он так и сидит, чтобы птенец не промок…
— Вот и перестает лить.
— О, еще опять польет, раз аист не шевелится.
Град прекратился. Дождь стал реже, ветер утих. Но вдруг надвинулась новая туча, и дождь полил с удвоенной силой. А аист все сидел как ни в чем не бывало.
— Как бы у меня лодку не снесло, — забеспокоился Захарчук.
— А вы на воде оставили?
— На берег вытащил, привязал вроде крепко, да ведь ветрище-то какой!
— Ужо утихнет. О, вон аист зашевелился!
Аист и вправду шевельнулся, тяжело встал и принялся расправлять длинные яркие ноги. Потом наклонил голову и, видимо, присматривался к аистенку.
Посветлело. Ветер теперь шел верхом, гоня перед собой тучи, из которых еще падали редкие капли.
— Ну что ж, давай собираться помаленьку.
— Обождите еще немного, пусть хоть вода сойдет, — вежливо удерживал Радзюк. — Вот я выгляну, что там на божьем свете делается.
Вышли все. У самого порога стояла огромная лужа, вода протекла и в сени.
— Тато, тато, глядите! — закричала Стаська.
— Вот те на! Навес повалило.
Косматая шапка навеса, укрепленная на четырех жердях, лежала на земле, как трухлявый старый гриб.
— Мы и не слыхали!
— Как тут услышишь, такой грохот был, ведь без устали гремело.
Мир на глазах светлел. Быстро неслись тучи, все более очищая небо. В его сером омуте появились голубые полосы, солнце сверкнуло на мокрых листьях деревьев, заиграло тысячами искр в капельках воды. Вдруг прояснилось. Бодрящий воздух хрустальным куполом встал над омывшейся и чисто выполосканной землей. Аист на сарае стоял и отряхивал от дождя широкие крылья. Теперь у его красных ног маленький Захарчук заметил маленькую головку аистенка.
Пробираясь лугом, они промокли до пояса. Вода здесь быстро впитывалась в песок, но в ямках среди медуницы и чебреца еще стояли лужи. Лодка была на месте, но облик озера за это короткое время совсем изменился.
Они сели в лодку и медленно поплыли. На воде лежал слой листьев, ветру удалось вырвать с корнями целые кусты резака, частухи и стрелолиста. Они валялись, брошенные на берег.
— Ольху сломало.
Верхушка дерева лежала в воде. Повалило и большую трухлявую вербу, и лишь ствол ее торчал над водой. Ветви были в глубине, от поверхности ко дну, — диковинное водяное дерево, непроглядная чаща!
— Ох, и язей здесь будет уйма… — вздохнул Захарчук, минуя подводный лес.
Заплескали весла.
— Кто-то плывет.
— Лущак и Гроховский.
— Ну, как там?
— Э, плохо. Ну и гроза была! Дерево повалило. Я как раз говорю, что язей здесь будет уйма.
— Либо будет, либо нет. Вы не слышали, что граф хочет старый рукав арендовать?
— Граф? Не болтайте пустяков! Что у него, прудов мало?
— Староста из Мацькова говорил. Будто уже и к старшине граф ездил.
— Э, на что ему это, еще и старый рукав?
— Спросите лесничего, он вам то же скажет. Вроде недоволен, что к его берегу лодки привязывают…
— Да что, убудет его берега, что ли? Или за эту кривую вербу так держится? Так никто ее не съест.
— Я там не знаю, за что он держится. Хочет арендовать — и все. А по ту сторону потока, в Мацькове, казалось бы, что ему надо? А ведь тоже арендовать хочет.
Захарчук покраснел.
— Как же это так? Что же в конце концов мужикам останется? Все он под себя подомнет, что ли? Мало у него и без этого?
— Милые вы мои, да ведь у кого много есть, тому всегда еще больше хочется. А ему, вишь, уж очень тошно, что вдоль его берега лодки ходят.
Захарчук сплюнул в воду и глубже загреб веслом. Большие круги уходили назад, сливались за лодкой в серебристую полосу, далеким эхом-отголоском катились к берегу.
— Тато, утка!
— Ну и что, что утка? Соли ей на хвост насыпешь, что ли?
— А вон у Сташека на удочку поймалась.
— А что ж не пойматься, жадная, она все проглотит. У меня как-то раз, тебя еще тогда на свете не было, прямо в вентерь влезла.
С прибрежного тростника сорвалась цапля. Несколькими взмахами больших крыльев она взмыла вверх и поплыла за лес.
— Вредная птица… Засесть бы этак с ружьем…
— Что ж не засядете?
— Не бойся, лесники сразу пронюхают. А потом из-за какой-то дурацкой цапли человеку в тюрьме сидеть, овчинка выделки не стоит.
— А когда вы лося подстрелили…
— Чшш…
Захарчук опасливо оглядел водную гладь, высокие деревья, чащу тростника.
— Да ведь нет никого!
— А ты знаешь? Сидит где-нибудь этакая сволочь, и будь здоров! Сто раз тебе говорил, что ни о каком лосе я и знать не знаю. И держи язык за зубами, есть ли кто, или нет! Еще беду накличешь!
Мальчик съежился на лавочке и больше не заговаривал. Быстро плескалось весло. На дне лодки вдруг затрепыхался линь.
— Я его погляжу.
— Погляди. Только смотри, как бы он, шельма, не выскочил.
— С чего он выскочит.
Мальчик погрузил руку в воду. Верткая рыба скользнула между его пальцами.
— А щука уже вверх брюхом плавает.
— Всегда так. Некрепко в ней жизнь держится, в разбойнице.
— А Матус рассказывал, что такого сома раз поймал, больше двух пудов в нем было.
— Все может быть. А только теперь уж таких нет. Выловили. Попадается сом в кило, два, ну уж самое большее в три… А больше не бывает. Хо-хо! Не такая рыба прежде была.
— Плыцяк вчера карпов наловил.
Захарчук вдруг заинтересовался.
— Карпов, говоришь? Где же это?
— Говорил, что в Остшеньском протоке. Есть там карпы?
— А конечно есть, если графский шлюз открыть! Тут они валом валят из пруда в проток, только хватай! Жирные такие, толстые, их ведь откармливают… Раз, помню, ночью у него рыбу выпустили, так прямо руками можно было брать. Лесники бегали как сумасшедшие, да что поделаешь? Ведь они уже в крестьянской воде были, у тех уж никаких прав на рыбу не было.
Мальчик вздохнул. Ему иной раз удавалось поймать на удочку лишь окунька или плотву. Рыба не клевала ни на дождевых червей, ни на кузнечиков, ни на жуков, которых можно было пригоршнями собирать на орешнике и на кустах шиповника.
Захарчук поглядел на небо. Погода совсем прояснилась, грозы как не бывало. Видимо, она надвинулась внезапно и разразилась в одном месте, как раз над озером.
— Переметы на ночь поставим. Может, какой угорь поймается. Дачница из Лесин заказывала угря.