Оля повторила.
— Великолепно. Запомни — ни единого лишнего слова. Только то, что я тебе сказала. Будь такой, какая есть — напуганной, неловкой. Реви, не стесняйся. Признайся, что беременная.
— А про Юса? Что мне про Юса рассказывать?
— Если спросят, скажешь, что был он с террористами, — Нина нахмурилась, — а кто он у них был и кем был — не знаешь. Этим ты ему не повредишь, не бойся. Про Юса рассказывать — мое дело. Боюсь, мне придется рассказывать о нем куда больше, чем мне хочется.
— А кто он? Тоже офицер КГБ? Как и вы?
— Нет. Он бы обиделся, предположи ты такое. Он художник. Настоящий. Когда-нибудь я расскажу тебе о нем. Не сейчас. Запомни еще: тебя будут много допрашивать. И друзей твоих тоже. Но они знают, что говорить и кому говорить. Они умные ребята, твои друзья. Особенно Владимир. Если хочешь что-нибудь еще спросить у меня, спрашивай сейчас. Потом у нас вряд ли будет возможность поговорить.
Нина вынула из кармана радиомаяк, набрала код. Нажала на кнопку вызова.
— Готово. Через полчаса они будут здесь.
— Нина, а вы… вы спали с ним?
— Это все, что ты у меня хочешь спросить? Да, спала. Надеюсь, тебя это не слишком расстроило.
— Нет, — ответила Оля. — Нет.
— Отлично, — сказала Нина, застегивая рюкзак. Потом они сидели на камнях и ждали, глядя вниз. Долина уходила далеко на запад, и за створом ее, в буро-желтой пыльной дымке, низкими волнами катились холмы нагорья. Там были люди. И дорога. Далеко-далеко. Нина подумала, что очередная жизнь отслоилась, обвалилась с нее, как чешуйка отмершей кожи. Есуй. Даже язык не поворачивается выговорить. Есуй. И костры, и смрадные юрты, и жилистые, безволосые руки Сапара. А прежнее прошлое, отброшенное, мертвое, забытое, вернулось так вот запросто, и ожило. Нина усмехнулась. Ведь дома захотелось, тепла. Размеренности. Снова стать колесиком в машине. А почему бы и нет? Устала.
А может, и не только. Глядишь ты, тоже начнет тошнить, как эту, со шрамом. Она симпатичная. Теплая. От нее живое, сильное тепло. Недаром Юс на нее глаз положил. Он художник, он умеет видеть. Но с ней придется повозиться. Чтоб только не задергали вовсе. Но сейчас не то время, имперские друзья-коллеги стали осторожнее. Шума боятся. Так что тебя мы вытащим, будь уверена. Хоть ты еще долгонько под колпаком проходишь. Может, и всю жизнь. Нина вздохнула. Такие, как ты, — стадо. Волки приходят, выбирают, едят. А овце остается только ждать. Или обернуться чудовищем, как твой Юс. Хотя вовсе он не чудовище. Кто тут чудовище, понятно. Пещерное, людоядное. Тайносекретное.
Оля сидела, уперев подбородок в ладони, закрыв глаза. Нина осторожно погладила ее по голове. Поправила непослушную прядку.
— Вы что? Что случилось?
— Не пугайся. Ничего. Совсем ничего, — сказала Нина тихо. — Не спи. Они уже летят, видишь? Посмотри.
Снизу, почти черные в предзакатном солнце, шли вертолеты. Боевым строем, треугольником, — тонкие, хищные штурмовые «бураны». И за ними, натужный, пузатый «Ми двадцать четвертый».
— Много, — заметила Нина, щурясь. — Целый комитет по встрече. Вот что, моя милая, — если, не дай бог, начнут стрелять, забивайся между камней, вот сюда, и сиди тихо как мышь. Поняла?
— Поняла, — покорно отозвалась Оля.
— Он так и сидит? — спросил хаджи Ибрагим в трубку. — Ни с кем не разговаривает, ничего больше не просит? Целеустремленный юноша. Что ж, не делайте с ним ничего. Не дергайте, не пытайтесь отвлечь. Если все-таки потребует чего-либо, соглашайтесь. Если можно исполнить, исполняйте. Если нельзя, обещайте, тяните время. Если захочет выйти, сопровождайте. Не пускайте дальше чем за сто метров от вертолета. Вертолет, надеюсь, в порядке? Отлично. Садитесь на станции, заправьтесь, и давайте на Сарез, как и планировали. Я? Нет, Рахим, куда мне, старику. Буду дома сидеть, ждать вестей. Главное будет тут, ты уж поверь мне. Да, скоро. До свидания, Рахим.
Хаджи Ибрагим положил трубку. Хлопнул в ладоши.
— Да, господин? — спросил Юсуф.
— Мы уезжаем. Сообщи всем. Полчаса на сборы.
— Все?
— Все.
— А кто останется смотреть за домом?
— Те, кого мы набрали на прошлой неделе.
— Но они же ничего тут не знают!
— Вот именно, мой мальчик, вот именно.
Спецназовцы работали, как на учениях. Горохом высыпались из вертолетного пуза, разбежались, залегли.
— Выходите с поднятыми руками!! — заорали надрывно в мегафон.
— Нас всего двое здесь! — крикнула Нина. — Две женщины. Одна больная! Не может идти!
— Выходите с поднятыми руками!!
— Да вот я! — Нина встала на камень, замахала руками. — Я — офицер ФСБ! Не стреляйте! Нужны носилки!
Мегафон замолчал. Потом из двери в вертолетном пузе выбрались двое с носилками. Слева, справа спецназовцы вскочили, резво побежали вверх по склону.
— Не двигаться! Не двигаться! — проревел один, выскочив из-за валунов позади. И тотчас же появились другие, зелено-пятнистые, в шлемах, с измазанными кремом лицами.
— Руки за голову!! На землю!!
— Заткнись! — рявкнул знакомый голос. — Отставить!
На гребень, пыхтя, выбрался майор.
— Что, она?
— Она, — отозвался закамуфляженный парень рядом с ним. — Здравствуйте, Нина Степановна. Вадим Вадимович просил поздравить вас с возвращением.
— Здравствуй, Витя, — ответила Нина изумленно. — Я… то есть ты…
— Все в порядке, Нина Степановна, все в порядке. Сейчас мы в Кызылрабат, а потом домой. У вас получилось?
— Да, у нас получилось.
— А это кто? — спросил майор.
— Мы ее на Вахане нашли. Альпинистка. Ее из альплагеря еще в июле выкрали, когда там заварушка у местных была. Осторожнее с ней. Она беременная.
— От сволота, — майор сплюнул. — Давно их не утюжили. А Семен где?
— Он там остался. За перевалом.
— А, мать их! Ну, поквитаюсь я еще с ними.
— Носилки! — отрапортовал солдат.
— Хорошо. Кладите. Эй, осторожней, бабу тащить собираетесь, не ящик. Так где, за перевалом?
— Сразу на той стороне. Под самым взлетом. Ему пуля в спину попала. Над крестцом. Он автомат взял и остался, нас прикрывать.
— Вас прикрывать? Давно?
— Утром. Часов в десять.
Майор не ответил. Спрыгнул с валуна, побежал вниз по склону, обваливая за собой камни.
— Сюда, Оля, только не бойся, не бойся, хорошо? Хорошо? Сюда вот ложись, — Нина помогла ей улечься на узкие брезентовые носилки, поправила волосы, пристегнула ее ремнями. — Скоро уже дома будем, очень скоро.
Солдаты подняли носилки, понесли вниз.
— У вас с собой? Или вы спрятали по дороге? — спросил Витя.
— С собой. В рюкзаке.
— Сколько?
— Один.
— А остальные?
— Это долгая история. И я предпочла бы рассказать ее лично Вадиму Вадимовичу.
— Резонно. Только не знаю, получится ли. Наши старшие коллеги тоже заинтересовались, как вы понимаете. Даже очень. Это к тому же их вотчина.
— Понимаю.
— Наверняка они будут, скажем так, активно интересоваться. Возможно даже, делать предложения известного свойства. Но помните: вы прежде всего — наш сотрудник, и мы очень заинтересованы в продолжении сотрудничества.
— Я это понимаю, Витя. Очень хорошо понимаю. Кстати, а что с Сергеем Андреевичем?
— О, это тоже долгая история, — Витя усмехнулся. — Вам он уже не повредит. Обещаю.
— Это приятно слышать.
— Мне тоже, поверьте. Нам нужно идти. Стемнеет скоро. Чалый, Павлов — взять рюкзак! — скомандовал Витя. — Нести осторожно. Крайне осторожно!
От людей, от машин и камней закатное солнце проложило длинные тени. Нина спускалась вниз, аккуратно ступая с камня на камень, и каждый шаг был словно год заплутавшей где-то, затерявшейся было в безвременье жизни, внезапно нашедшей хозяйку и навалившейся ей на плечи, будто больной раненый зверь. И не было больше ветра над долиной медленной мелкой реки, и горькой полыни, и тяжести беркута на руке, и мохнатых псов, бегущих за всадниками, и юрт, и снежно-белого грохота, унесшего с высоты человеческую грязь. Ничего этого уже не было. Нина глянула на свои руки и чуть не вскрикнула от ужаса, — в закатном свете они казались сморщенными и серыми, как у ветхой старухи.
Юс не спал. Проваливался в дрему, выплывал из нее снова. Неловкий, усталый пловец в роящейся, слоистой темноте. Там никого и ничего не было — ни звуков, ни лиц, только плотная чернота, бархатистая, обволакивающая. Над поверхностью ее еще жили Голоса: визгливые, бранящиеся, равнодушные, холодные, увещевающие, смеющиеся. Как тогда, в больнице, они вытаскивали на свет его прошлое, копошились в нем, тыкали Юсу в лицо, но теперь нерешительно, робко, с оглядкой. Юс знал, почему: потому что источник, заполнившей все темноты, лежал у него на коленях, и тонкое длинное щупальце обвилось вокруг его кисти. Через это щупальце из Юса утекала жизнь, утекала быстро, оставляя внутри промерзшую шелуху. И там, внутри, жизнь эта сжималась в крошечное раскаленное семя, готовое вырваться наружу и в одно мгновение выплеснуть его, Юса, жизнь в мир, развеять ее пылью, испепелить, — и все вокруг вместе с ней.
Из округлого вертолетного окна Юс видел, как Оля карабкалась вверх по склону. Потом скалы качнулись и под мерный слитный рокот ушли вниз, под ноги, утонули в ветре, и в окна хлестнуло солнце. Сперва Юсу никто ничего не говорил. Ему освободили место, сели вокруг. Каримжон сидел напротив, чумазый, с взлохмаченной седоватой бороденкой, со своей снайперской винтовкой на коленях. Смотрел прямо в лицо Юсу, неотрывно, как сыч. Рахим пробовал заговорить. Сперва Юс даже разбирал слова. Что-то о деньгах и еде. Но Юса скоро укачало, и голос Рахима куда-то уплыл, смешался, стал одним из тех Голосов, крошечным их подголоском, мелким, ничтожным. Глупым.
Вертолет сел за биостанцией, на крошечной площадке в распадке между холмами. Там уже ждали две полные автоцистерны, ждала аварийная команда, ждал даже привезенный из Ферганы врач. Юс так и не вышел из вертолета. Вокруг не шумели. После заправки и недолгой беседы Рахима с главой аварийной команды у вертолета остались только те, кому с утра предстояло лететь вместе с Юсом. Двоих из них Рахим заставил остаться под дулом пистолета. Ледяной ночью памирской осени вертолет быстро выстыл. Но Юс не чувствовал холода. Сидел неподвижно, глядя перед собой, в темноту.