– Джамалудин. Мне надо с тобой поговорить.
– О чем? – удивился Джамалудин.
– О покушении на Гамзата Асланова.
– Да это все подстава! – громко сказал Джамалудин, – никакого покушения не было. Он сам на себя покушался, чтобы поднять вой и иметь возможность арестовывать направо и налево. Если бы он не сам все это устроил, неужели ты думаешь, он бы уцелел?
– Это центральный террор, если ты не в курсе, – сухо сказал Кирилл.
Тут Хаген оглядел русского с головы до ног и спросил:
– А какое тебе дело до того, кто покушался на Гамзата? Ты что, ему родственник, что ли?
С этими словами Хаген и Джамалудин прошли мимо по лестнице.
Кирилл молча смотрел из окна, как они садятся в машину. Людьми Джамалудина был забит весь двор, все они были вооружены до зубов и суетились как пчелы в улье, в который сунули пылающую головню.
В день, когда взорвали Гамзата, глава Чрезвычайного Комитета Федор Комиссаров был в Москве; поэтому так получилось, что сын президента и верховный москвич республики встретились с заметным опозданием. Федор Комиссаров поздравил Гамзата с необыкновенным спасением, а Гамзат еще раз поведал историю про портрет президента, помогший ему одолеть замыслы террористов. А потом Гамзат вздохнул и сказал:
– Республика стоит на краю пропасти, куда ее толкает кучка террористов, служащих своим заграничным хозяевам. Мой отец потерял здоровье на службе России, и вот теперь, когда он болен, эти твари перешли в наступление! Люди Джамалудина Кемирова – вот настоящие террористы! Они снесли памятник российскому генералу! Они пытаются убить всех, кто является верным другом России!
Федор Комиссаров выслушал эту тираду и вежливо спросил:
– Гамзат Ахмеднабиевич, у вас есть доказательства, что покушение на вас – дело рук Кемировых?
Гамзат прикусил язык.
Со времени неудачной облавы на Хагена прошло три дня. Гамзат немного успокоился, и теперь он понимал, что после того, как Комиссаров арестует Хагена, он просто пойдет и слупит с Кемировых деньги, чтобы их отмазать. А потом он пойдет и слупит деньги с самого Гамзата, потому что Хаген может рассказать много такого, за что с Газмата можно слупить денег.
Гамзат Асланов не был особенно храбрым человеком. Но он был умным человеком и понимал, что Федор Комиссаров приехал в республику торговать не собой. Он приехал торговать всеми, кто пожелает его купить. Поэтому вместо того, чтобы указать главе Чрезвычайного Комитета на Хагена, Гамзат коротко засмеялся и сказал:
– Кемировы – главные террористы республики. Еще надо разобраться, почему это теракт с захватом роддома случился именно в городе Бештой!
Федор Комиссаров слегка поморщился при напоминании о теракте в Бештое. Гамзат уловил его движение и сказал:
– Вы знаете, что директор роддома Асхаб Хасанов, который командовал одной из групп террористов – троюродный брат Джамалудина? Они вместе воевали в Абхазии!
Глава Чрезвычайного Комитета с интересом кивнул, а Гамзат сткунул по столу кулаком и сказал:
– Мой отец десять лет сдерживал натиск бандитов. Но сейчас он тяжело болен. Террористы перешли в наступление, и то, что они сделали первой мишенью меня, само говорит о том, что они считают меня единственным наследником дела моего отца.
Федор Комиссаров сосредоточенно изучал изумрудное навершие своего «Паркера».
– Ну что же, – сказал глава Чрезвычайного Комитета, – если дела обстоят именно так, почему бы вам не попросить своего отца рекомендовать вас в качестве преемника?
Вечером одиннадцатого марта Гамзат Асланов прилетел в небольшую частную клинику в тирольских горах, где третий месяц лежал его отец Ахмеднаби Асланов.
У президента Асланова была отдельная палата с комнатами для охраны и медсестер; все вокруг сияло белизной, и у изголовья больного сидел старший брат Гамзата, Гази-Магомед. С тех пор, как отец заболел, Гази-Магомед отходил от него только, чтобы помолиться. Даже спал он на коврике у постели.
Сам Ахмеднаби лежал в белоснежных простынях; из худой его руки поднимался вверх хоботок капельницы. Глаза президента были широко открыты, но он даже не повернул их при виде младшего сына.
Гамзат подошел к отцу и сказал:
– Отец, вот твое обращение к президенту России. Тебе надо его подписать.
Ахмеднаби Асланов по-прежнему глядел в потолок. Из правого уголка его рта ползла слюна, и Гази-Магомед приподнялся и вытер ее салфеткой.
Гамзат сказал настойчивей:
– Отец, это обращение о том, чтобы сделать меня президентом. Если ты его не подпишешь, наш род потеряет все. Нас убьют.
Ахмеднаби молчал, и в эту секунду Гамзат понял, что его отец просто не понимает слов сына. Президент Асланов был не мертв, но и не жив: он жил в своем персональном мире, так, словно Аллах, Господь миров, милостивый ко всем на этом свете и милосердный только к мусульманам на том, не решил еще, считать этого человека мусульманином или кяфиром, и решил пока подержать его в следственном изоляторе Ада.
Гамзат отдал бумагу, распятую на жесткой досочке, своему брату, присел возле отца и вложил в его правую руку золотой «Паркер» с гербом республики на колпачке.
– Подержи, – сказал он брату, и поднес руку отца к бумаге. Он сжал его пальцы и принялся выводить подпись, которую он столько раз видел на документах.
Но едва Гамзат приложил перо к бумаге, как рука его отца дернулась, и вместо аккуратной подписи весь лист, от правого нижнего края до левого верхнего, пересекла жирная черная черта.
Некогда всесильный хозяин республики Северная Авария-Дарго с мертвым, залитым кровью мозгом, человек, который вот уже два месяца ходил исключительно под себя и ни разу не проговорил осмысленного слова, повернул голову и сказал:
– Президент – я.
Закрыл глаза и уснул.
В конце марта, когда на перевалах еще гуляли метели, а абрикосы и вишни в садах возле Бештоя уже набухли розовыми цветами, Джамалудин взял Кирилла в горы. «В турпоход», – пояснил аварец, и Кирилл, проклиная себя, принял предложение.
Поход оказался действительно походом. Никого не воровали и не сажали в пень; никому не резали глоток. Они просто ушли на три дня в горы, на лошадях, и в первый же день смирная кобылка по кличке Зара, на которую усадили Кирилла, переходя вброд обросший ледком ручей, начала вертеться на одном месте и бить воду копытом, а потом она в эту воду улеглась, прямо с Кириллом в седле, под оглушительный хохот пятнадцати вооруженных горцев.
Кирилл сгорел со стыда и обсыхал два часа.
Они шли, ничуть не придерживаясь административной границы с Чечней, но скорее по аварской территории, в поисках ранних групп боевиков. К некоторому облегчению Кирилла они никого не встретили, хотя пару раз натыкались на старые, еще зимние кострища, как охотник замечает старую лежку кабана. Оба раза стоянки располагались совсем рядом с селами. Было видно, что люди ушли из сел, чтобы в село не приехали БТРы, но все село знает, где они сидят, и носит им еду.
За лошадьми Кирилл ухаживал наравне со всеми, а во время намаза сидел в сторонке. Все делали вид, что не замечают, что русский с ними не молится, – не считая Хагена, который пару раз довольно жестоко цеплялся к нему и шутил, что неверный распугал всю дичь. Хаген вообще не долюбливал кучу народов.
В его черном списке фигурировали евреи, американцы, англичане, грузины, чеченцы и карачаевцы. Для каждого представителя данного народа, с которым Хаген был лично знаком, обязательно делалось исключение.
На вторые сутки, ночью, Кирилл ворочался под черным бархатом неба, прибитом к мирозданию гвоздиками звезд, в теплом спальном мешке, и рядом лежал Джамалудин. Кирилл умудрился больше ни разу не упасть с лошади, но у него было такое ощущение, что выше колен ему переломали каждую косточку.
– Это правда, что Владковский тебя кинул? – вдруг спросил Джамалудин.
Кирилл болезненно поморщился. Они виделись с Владковским последний раз полтора года назад. Владковский уже уехал из России, а Кирилл тогда еще был представителем России при ООН. Кирилла привезли на яхту, которая стояла около Большого Кораллового рифа, и на белоснежной палубе Владковский кинул Кириллу пачку бумаг:
– Это бомба! – сказал Владковский, – это их уничтожит! Ты должен сделать запрос в ООН!
Кирилл пролистал бумаги: это были документы, согласно которым новый президент России отмыл через санкт-петербургские банки пару миллиардов долларов колумбийской наркомафии. Кроме того, это была очень грубая фальшивка.
– Это липа, – ответил Кирилл.
– Какая разница, липа это или нет! – вскричал Владковский, – ты подашь запрос или нет?
– Нет, – ответил Кирилл.
До Москвы Кирилл добирался десять дней, потому что на остров его привезли на самолете Владовского, а обратно он летел кукурузником. Ближайший кукурузник летал раз в неделю с соседнего острова, до которого можно было добраться только на пироге.
Когда он добрался до Москвы, оказалось, что все фирмы, на которых Кирилл оформил свою долю в бизнесе перед тем, как принять диппост, перепродали эту долю третьим компаниям, и самое плохое во всей этой истории было то, что человека, который подписал необходимые бумаги, звали Ольга Водрова. Бывшая секретарша Владковского. Бывшая – теперь уже – жена Кирилла. Взбешенный Владковский бил наотмашь. Он вообще был часто взбешен в последнее время. Он считал, что все его продали, и он делал все, чтобы его продали те, кто еще остался ему верен.
– Без Влада я был бы никем, – ответил Кирилл, – он меня не кинул.
Возможно, это было даже правдой. Кирилл так и не стал выяснять, звонила Ольга Владу или нет. Выяснить было не сложно, но противно. Кирилл не так любил ставить все точки над «и», как его собеседник, который ставил эти точки обыкновенно из пистолета Макарова.
– А ты его?
Кирилл помолчал, потом спросил:
– А ты всех живых… привозишь на кладбище?