После этой истории житья Абдурахману не стало. Джамалудин читал каждую выходящую его статью и смотрел каждую передачу, и если Джамалудину казалось, что в статье что-то написано не так, он посылал своих парней, и они разъясняли Абдурахману сунну кулаками, а так как Джамалудин был тем еще богословом, то недоразумения случались очень часто. Один раз Абдурахману вышибли три зуба, а другой раз его поймали у телестудии и постригли под ноль.
Абдурахмана, конечно, очень огорчало, что ему, человеку, окончившему с отличием университет в Дамаске, Коран разъясняют такие ребята, как Хаген или Шахид, но никто не хотел вставать на сторону Абдурахмана в этом богословском споре. Если бы Абдурахман был взяточник, или бандит, у него бы нашлась куча друзей против Джамалудина, но Абдурахман отучился пять лет в Сирии, а на таких людей смотрели с подозрением. Считалось, что они черт знает чего в этой Сирии набрались. Один такой приехал из Сирии и сказал, что в Сирии, когда покойника хоронят, его близкие даже об этом не знают. Многого он там нахватался, в этой Сирии, а того не понял, что Сирия есть Сирия – а Кавказ есть Кавказ.
У Абдурахмана становилось все меньше друзей и все больше проблем, и в конце концов никто не захотел укрывать его от Джамалудина, кроме Арсаева, а у Арсаева была такая неприятная привычка: они никого не принимали к себе, если этот человек не замочил мента. Замочить мента – это был вроде лабораторной работы. Абдурахман сдал работу на «пять», замочив целый «Газик», и, по правде говоря, он сделал это без особой застенчивости, но он никак не ожидал, что пленку с «Газиком» через три дня подкинут в МВД. Абдурахман понимал, что это было сделано специально, чтобы у него не было дороги назад.
Что же касается второго человека, который был с Абдурахманом, то о нем нельзя рассказать ничего замечательного, кроме одной фразы. Он сказал эту фразу, когда потребовал выкуп за украденную им женщину. Женщина была на третьем месяце, и когда выяснилось, что она беременна, этот человек увеличил сумму выкупа вдвое. «Ведь получилось, что я украл двоих», – объяснил он.
И вот теперь двое членов «Ихван ас-Сафа», один с гранатометом, а другой со снайперкой, карабкались по узкому вентиляционному ходу, выводящему на смотровую площадку над тоннелем, площадку, которую сочли слишком далекой от города, чтобы выставить на ней пост.
Абдурахман один знал общий план операции. Второй человек не знал вообще ничего. Его просто вызвали час назад условным звонком на условное место и вручили гранатомет, и он совершенно обалдел, когда увидел, кто сидит за рулем белого «Хаммера». Абдурахман сильно волновался. Он ведь только один раз был в перестрелке и очень боялся опозорить себя в глазах Аллаха.
Первый вице-премьер Углов сидел в президиуме торжественного заседания, посвященного награждению героев-пограничников с Бештойской базы, и по правую руку его сидел зам генерального прокурора Федор Комиссаров, а по левую – мэр города Бештоя Заур Кемиров.
Заур сопровождал делегацию с утра. Он встречал ее на авиабазе, возлагал вместе с вице-премьером цветы на кладбище, открывал памятник Лисаневичу и посетил вместе с делегатами детский сад.
Еще до прилета делегации Заур Кемиров узнал об избрании Гамзата Асланова главой парламента, и он прекрасно понял, что это значит.
Он тоже читал Конституцию республики.
Кремль сговорился с Гамзатом, и это означало, что Кемировы обречены. Старый президент Асланов, несмотря на всю его любовь к власти, предпочитал скорее разводить людей, чем уничтожать их. Он закрывал глаза на фактическую независимость Кемировых, как он закрывал глаза на выходки Ниязбека или Сапарчи.
Молодой Гамзат не будет терпеть никого вокруг себя: кокаин, паранойя и четырнадцать покушений, включая историю с баллистической ракетой – это термоядерная смесь. К тому же Кемировы – это не только независимая сила, которую надо раздавить. Это еще и деньги, которые можно отнять.
Заур Кемиров украдкой покосился на вице-премьера. Он не расставался с делегацией несколько часов, но еще не обменялся с Угловым и тремя словами. Даже на открытии памятника Углов только вежливо улыбнулся и сказал вполголоса: «После, Заур Ахмедович, после». Заур тогда подумал, что с таким же успехом он мог бы приказать расстрелять этот чертов памятник из БТРа. Он хотя бы сохранил лицо. Все остальное он все равно потеряет.
Церемония закончилась, и мальчики в черных черкесках из местного ансамбля «Бештой» сплясали перед высокими гостями лезгинку. Углов встал.
– Ну что, Иван Витальевич, – спросил Комиссаров, – полетели обратно в Торби-калу? Та м Гамзат готовится… Или заедем на Красный Склон?
– Да нет, пожалуй заедем, – сказал Углов.
В этот момент между обоими федеральными чиновниками нарисовался старик в черкеске и папахе. Это был руководитель ансамбля, девяностотрехлетний Шамиль Атакаев.
– Как дети-то пляшут, а? – сказал он с гордостью, – это все наши дети, вон тот, с краю, племянник Зауру Ахмедовичу. А вон у того в роддоме погибли и мама и братик.
«Бештой» был, разумеется, самодеятельным ансамблем. Все дети, плясавшие в нем, были местные, а в городе все знали друг друга.
– Прекрасные дети, – сказал Углов, – поехали, Заур Ахмедович.
Они уже садились в машину, когда Углов внезапно сказал:
– А вот что, Заур Ахмедович. Поехали-ка посмотрим ваш завод.
Было три часа десять минут, когда племянник Арзо Хаджиева Булавди подъехал к блокпосту, охранявшему поворот на авиабазу Бештой-10, вылез из джипа и пошел к капитану Евсееву, несшему, парадного дня ради, службу на блокпосте.
Это был очень продуманный блокпост. Он был весь обложен мешками с песком, и в мешки была вделана деревянная пустая рамка для пулеметчика. Перед блокпостом, в укрытии из толстых бетонных плит, стоял БТР, а на верхушке небольшой скалы, к которой прилегал пост, в гнезде из мешков сидел еще один пулеметчик. Ущелье в этом месте резко сужалось, так что напротив пулеметчика была отвесная рыжая скала.
Ничего удивительного в визите Булавди не было: Евсеев полагал, что они друзья. Друзьями, по мнению Евсеева, они были потому, что Булавди часто водил Евсеева в баню и поил его водкой, и кроме того, он каждый месяц платил Евсееву пять тысяч долларов за совместный бизнес по поставке контрабанды из Турции.
Булавди было двадцать семь лет, и он бы в самом расцвете мужской стати: высокий, стройный, с правильным смуглым лицом и черными углями глаз.
Если бы можно было одной фразой, как интегралом, описать мир, в котором жил кадровый майор ФСБ и командир подразделения спецгруппы «Юг» Булавди Хаджиев, то эта фраза была бы – ненависть к русским.
Булавди ненавидел русских за все: за смерть родителей и сестры, за разоренный Грозный, за двоюродного брата, труп которого им продали в Ханкале за десять тысяч долларов, за неверие в Аллаха и за патроны, которые пьяные солдаты меняли на водку.
Но больше всего он ненавидел их за растоптанную, оскверненную душу народа. Когда было так, чтобы чеченец воровал чеченца? Когда было так, чтобы чеченец унижал чеченца, чтобы один чеченец командовал всеми!
Все бы мог простить Булавди – и кровь, и родных, и даже чужих солдат на своей земле, но вот этот осиновый кол, вбитый посереди души народа, вбитый навсегда, безвозвратно – этого он простить не мог. Русские заставили чеченцев воевать против чеченцев, русские заставили чеченцев продавать других чеченцев, и то, что они купили при этом самого Булавди, дела не меняло.
Булавди родился в Грозном. Города, где он родился, больше не было. Не было и друзей, половина которых были русские: две трети погибли, а один, недавно встреченный им в Москве на улице, шарахнулся от Булавди, как от дьявола.
Булавди помнил, как в начале войны его командиры, с особенным горским понтом, отпускали его ровесников, русских солдат, со словами, «что ж они мальчишек-то посылают на убой?». А потом на его глазах в Буденновске Шамиль расстрелял таких же мальчишек, и о понтах уже речи не было: у всех в глазах была смерть. А потом, когда все кончилось, и они были в Чечне, Шамиль подошел к заложникам и сказал: «простите нас, если сможете». После Буденновска утекло много крови, и Булавди не помнил, чтобы Шамиль с тех пор извинялся.
Та к получилось, что Булавди тоже был в роддоме. Он примчался туда через час после взрыва, вместе с дядей, потому что Арзо сказали, что его дочка, Мадина, тоже была в числе заложниц (это было совершенно не так, но после взрыва и не такие слухи можно было услышать), и когда Булавди увидел выложенные во дворе трупики, крошечные, словно трупики обгоревших кошек, он стал на колени и зарыдал. Он рыдал и не мог понять, как это случилось. Как люди, воевавшие за Чечню и за Аллаха, могли пройти всего за семь лет от одного до другого, – от отпущенных новобранцев до сгоревших новорожденных, и в том, что этот путь произошел, Булавди видел вину одних только русских, ибо никогда, ни при каких обстоятельствах, Булавди Хаджиев не признал бы, что чеченец может быть в чем-то виноват.
Умонастроение Булавди было в общем-то типичным для тех бойцов из отряда «Юг», которые задумывались о том, что они делают и кому служат. Многие же не думали, а просто следовали за командиром: решил Арзо перейти к русским, они пошли за ним к русским, решил бы Арзо пойти в ад, они бы залетели с автоматами в Ад, тем более что Ад был гораздо лучше, чем русские.
Сейчас же Булавди, нацепив на лицо улыбку, приветливо смеялся и хлопал Евсеева по плечу, и его бойцы уже вытаскивали с заднего сиденья джипа водку и закусь; Евсеев как раз хотел посоветоваться насчет бизнеса, даже собирался выкупить у кого-нибудь место на рынке.
Евсеев что-то говорил, Булавди кивал, и сквозь стеклянный фонарь блокпоста смотрел вниз, туда, где его джип стоял прямо рядом с русским БТРом.
Как мы уже сказали, это был очень продуманный блокпост. Его учредили в этом месте сразу после налета Вахи Арсаева, и с тех пор, как его поставили, блокпост блокировал единственный подступ к авиабазе.