Помощница проводила Садомского до двери, он вышел на набережную, но вместо работы отправился в тот индийский ресторанчик, где любил выпить отличного чаю с молоком. На этот раз Станислав Николаевич рухнул в кресло, неприличным жестом подозвал услужливого хозяина-индуса, который сам встречал дорогих постоянных гостей, и потребовал бутылку коньяка. За рассматриванием этой бутылки его и застала разрумянившаяся от прохлады и северного ветра Анастасия Валерьевна Панина.
– Стасик, я видела тебя, бредущего мимо Биржи. Сигналила, сигналила, а ты даже не повернулся. Но я же знаю, где тебя найти в обед, – щебетала Панина, снимая пальто и легкий шарфик. – Ой, что это, Станислав? Ты стал пить?
Садомский мрачно посмотрел на Анастасию Валерьевну и выпил бокал коньяка, залпом, как водку.
– Эх, Стасик, да я смотрю, у тебя депрессия. Но это делу не поможет! Официант, миленький, минеральной воды и чаю, вашего, с молоком. Так, вот тебе калий и магний для сердца, не молод уже, выпей и запей водой. А потом чаю, Стасик, чаю! А коньяк мы допьем после, у меня. И вообще, переезжай ко мне, я теперь абсолютно свободна, мне дан развод, все решилось. И ты решись, ты же такой слабый и незащищенный, Станислав! Я тебе нужна, а ты мне. Согласен? – Панина обняла мрачного Садомского, окунув его лицом в свою грудь. И Станислав Николаевич вдруг успокоился, затих, как ребенок, который так давно ждал маму и, наконец, дождался.
Две дамы неопределенно-среднего возраста, одетые в совершенно немыслимые для того места, где они находились, кружевные платья, сидели за столиком в уголке небольшого деревянного кафе, принадлежащего базе отдыха, примыкавшей к старинной деревне Шемети. Одна дама была блондинкой, с острым носиком, явно привлекающим мужчин в подпитии, в белом кружевном платье с глубоким декольте, в накинутой поверх него белой норковой шубке-коротышке, другая же, как будто в противоположность первой, была одета в нарочито темные тона, черные, как смоль, волосы струились поверх черного же легкого шарфа. Дамы ничего не ели, не пили, лишь смотрели в тусклое окно кафе и о чем-то тихо разговаривали. Официантка, она же администратор базы, лишь изредка с неудовольствием поглядывала на дам, уже не надеясь, что те закажут хоть что-нибудь или уйдут.
– Ну что, дорогая, мы тут с тобой сидим и тратим время? – спрашивала брюнетка блондинку.
– Ах, сестрица, разве время имеет для тебя значение? Уже пора принять, что оно бесконечно, – отвечала блондинка.
– Безусловно, но бесцельно прозябать в этой дыре довольно скучно. Чего ты ждешь?
– Вот их, – блондинка кивнула на прошедших за другой столик мужчину и женщину.
Брюнетка оглянулась и хмыкнула:
– Милая, это отработанный материал. У них уже всё случилось. С ними неинтересно – ни страстей, ни событий.
– Ну, как сказать, сестрица, – отвечала блондинка, – а вдруг она изменит ему с молодым и уедет на море, а он найдет их и убьет изменщицу и любовника? Или он бросит её с ребенком ради страстной роковой женщины, а она перережет себе вены?
– Все бы тебе ждать продолжения, а продолжения, ремейки и прочие сериальные тянучки всегда хуже начала. В мире миллиарды людей, обуянных страстями, живущих эмоциями, испытывающих первобытные потребности, – вот наш контингент. Есть ли смысл сидеть в этом скучном месте, где нет ничего, что бы нас питало? – парировала брюнетка. – Давай, поедем в город, там полно одержимых молодых парней, жаждущих страсти и секса, выпивки и драйва. Соблазним их, дадим их разуму одурманить себя туманом инстинктов, а потом позабавимся вдоволь.
– Тебе лишь бы гадость сделать какую-нибудь, – грустно заметила блондинка. – А как же возвышенные чувства, ведущие к необдуманным поступкам, к сумасшедшим вещам?
– Милая, а это не одно и то же? Ты всё время забываешь, что мы неразлучны, без меня нет тебя, без тебя – меня. Добро и зло никогда не живут отдельно, это лишь звенья одной цепи, никто из людей не может сказать, что вот это – добро, а это зло. Мы, как олицетворения таких категорий, субъективны и неопределенны.
– Ах да. Все время считаю тебя мерзкой тварью. Привыкла, прости, так уж заведено. Но ты права, в деревне скучновато. Поехали тусить в клубец, сегодня пятница? Наше время!
Брюнетка кивнула, и дамы, шурша платьями, под одобрительный взгляд администратора покинули территорию кафе. Администратор выглянула на улицу полюбопытствовать, на чем дамы приехали, но деревенская улица была пустынна – ни дам, ни машин, никого. «Блин, зачем я водку запила той просроченной “колой”?» – подумала администратор.
В реставрационных подвалах отдела серый человечек Вадим Павлович тщательно изучал фолиант, который выпросил у Садомского. Он щупал страницы, рассматривал корки, нюхал переплет, как всегда, разговаривая сам с собой вслух. У Вадима Павловича была такая привычка, он не таил в закромах своего разума тайн, он всегда говорил то, что думал, будь это на людях или в одиночестве, как сейчас. Возможно, это его странное свойство не давало ему профессионально расти, а может быть, он к росту и не стремился, ему работалось вполне комфортно среди любимых черепков.
Однако любой мозг любит новое, не исключением был и мозг Вадима Павловича, а тут такая интересная книга. Тайком, пока Садомский бывал в отлучках, Вадим Павлович фолиант перечитал и оценил его как невнятное творчество одинокого средневекового человека. Но переводить на такое прекрасный пергамент было, по его мнению, верхом расточительности. Да и пергамент казался старше чернил и переплета с тяжелыми кожаными корками.
– Ну-с, что же ты за маг, который писал ерунду на дорогом материале? – спрашивал пустоту реставрационной Вадим Павлович, с лупой рассматривая страницы. Неожиданно он взял со стола скальпель и осторожно начал подрезать лист древнего фолианта. Это был смелый шаг – портить артефакты ему претило, но догадка была верной.
– Ах ты, я же говорил, говорил! Слишком толстые листы, пергамент обрабатывали тщательней, зачем в седьмом веке переводить такой прекрасный продукт? Вот, вот, сейчас взглянем, вроде поддается…
И верно, под острым скальпелем лист пергамента медленно расшивался на два отдельных. Вадим Павлович закончил почти хирургическую операцию, раскрыл полученные два листа из одного и задумчиво начал рассматривать разворот в лупу.
– Однако, это же… это древнеперсидская клинопись… Я совсем не силен в ней, так-так… – Вадим Павлович мелкими шагами почти побежал куда-то в глубину помещения, долго копался, чихая от пыли, затем появился вновь у препарированного фолианта с толстой книгой в руках.
– Так-так, словарь нашел, посмотрим… Точно, древнеперсидский. Получается, что этим надписям гораздо больше лет… Я ошибался, я датировал седьмым веком переплет и чернила! А тут склеенные для чего-то по две страницы, пергамент более древний. А если это древнеиранский, в чем нет сомнения, то это примерно от шестисотого до трехсотого года до нашей эры… Это же невозможно! Очень интересно, и что тут пишут? – Вадим Павлович приник к лупе, стукаясь очками об её стекло. Он то и дело листал толстую книгу, принесенную из недр реставрационной, и вновь впивался вооруженным глазом в слабо проступающий с препарированной страницы новый, только что показавшийся на свет древний текст на давно забытом языке.
К вечеру серый человек вновь взялся за скальпель, расшивая пергамент, и вновь клинопись, порой совсем невидимая от времени, проступала на развороте новых страниц. Вадим Павлович работал всю ночь, прерываясь лишь на чай в термосе, что был у него всегда с собой, а к утру и десяти процентов пергамента расшито не было. Но он был почему-то весел, возбужден и доволен.
– Ах, какой молодец Станислав Николаевич, какой человечище! Ведь эдак и докторскую защитит, и научные труды опубликует, пожалуй, и на премию тянет, и на гранты. Ну, великий человек, обнаружил столь значительную вещь! Нет, все-таки руководитель наш очень умный, очень. Вот чуть помогу ему, как не помочь, человек занятой он. Ах, Станислав Николаевич, какой молодец!
Вадим Павлович бормотал всё это, стараясь перевести открывшиеся ему тексты с помощью мудреного словаря. Вскоре его несвязное бормотание перешло вновь в русло понятного монолога.
– Так-с, так это же «Авеста»… Именно она, судя по тексту. Точно, Станислав Николаевич обречен на всемирную славу. Ведь тексты «Авесты», по преданию, были написаны на двенадцати тысячах воловьих шкур, а Александр Македонский при покорении Ирана сжег их все. А вот и не все! Может, и мне премию выпишут, премия бы мне, конечно, не помешала, это факт. Анкетиль-Дюперрон перевернется в гробу! «Авеста» в оригинале! Древнейший текст, все-таки надо провести радиоуглеродный анализ, да-с… А пока запишем, запишем всё тщательнейшим образом, как Станислав Николаевич появится, чтобы было всё в лучшем виде! Ведь совсем новые тексты, их нет в известных источниках! Ах, какой молодец Станислав Николаевич, такую вещь обнаружил, настоящий ученый!
Вадим Павлович взял карандаш и бумагу, задумался немного, сломав грифель. Неспешно подточил карандаш скальпелем, почесал нос, пробормотав:
– Так, как-то надо приблизить к существующим переводам… Будем подражать Брагинскому.
Он занес грифель над белым листом, и из-под него побежали слова, которых люди не видели уже больше двух тысячелетий:
«Скажи мне, великий Ахура-Мазда, что ты дал людям самое драгоценное?
– О, Спитама Заратустра, самое драгоценное у людей, что я дал, – это разум.
– А зачем ты дал людям разум, о, творец плотского мира, святейший Ахура-Мазда, чтобы люди плодились и умножали себя?
– О, Спитама Заратустра, разве дерево, которое роняет семена на землю и умножает себя, имеет разум? Нет, не для этого дал я его людям.
– Тогда, великий Ахура-Мазда, ты дал разум, чтобы люди поклонялись тебе и прославляли тебя?
– Спитама Заратустра, разве ты будешь рожать детей для того, чтобы они прославляли тебя и поклонялись? Нет, не для этого я дал разум.