— Don’t worry… — он осекся и продолжил на более распространенном в родном регионе языке. — С ними обоими все в порядке… Ну, почти. Будет лучше, если я вас к ним отвезу.
Наталья Григорьевна безропотно дала себя одеть, посадить в машину и заговорила только у ворот поликлиники, что, однако, не помешало ее словам произвести в сознании Самохина, едва успевшего восстановить душевное равновесие, эффект разорвавшейся бомбы:
— Если ты мне поможешь отомстить, то я тебя усыновлю.
Димка издал нечленораздельный звук, словно на его шее затянулся аркан, а пассажирка продолжала:
— Я думаю, что этот подонок снова поднял руку на мою беспомощную дочь и, можешь не сомневаться, я его не только из Бразилии, я его из-под земли достану и туда же закопаю. А ребенку будет нужен отец! Согласен?
— Копать? — Димке очень-очень захотелось продавать тухлую рыбу обезьянам бразильской сельвы до конца дней своих.
— И копать тоже!..
Наталья Григорьевна смотрела прямо перед собой, и ее профиль отливал мрамором памятника окончательному приговору, который даже в небесной канцелярии обжалованию не подлежал.
Самохину стало жутко не по себе, словно уже стоял с лопатой в стертых до крови руках над могилой друга, а рядом реял призрак спятившего Горелова, который венчал его, Димку, с Марией, совмещая по ходу дела этот ритуал с отпеванием Семена.
Противоестественная картина все еще стояла перед остекленевшим внутренним взором и хриплый внутренний голос продолжал бормотать на внутреннее ухо: «Согласен ли ты взять в жены вдову невинно убиенного раба Божьего, земля ему пухом…», когда Самохин остановился у центрального входа и с трудом нашел в себе силы пробормотать:
— Третий этаж, седьмая палата.
Вылезая из машины, теща Саньковского буркнула:
— Счастливые номерки, ничего не скажешь, — и, смерив водителя взглядом плотника, снимающего мерку, добавила безо всякого перехода. — На твоем месте я бы подумала о принятии моего предложения.
И ушла, а Самохину стало до слез жалко своего друга, и он не в первый раз тут же раскаялся, что не находится сейчас рядом с ним.
В безжизненном свете больничных фонарей плавно кружился снег — замерзшие слезы звезд.
Четверг, 21 декабря 1995 года
Уже вторую неделю кряду Семену Саньковскому снилась водка. Просто уму непостижимо, насколько этот продукт оказался необходимым в подпространстве. Будущий отец грезил о нем емкостями, вмещавшими поначалу десятки, а затем и сотни декалитров горячительного напитка. Водка снилась ему фонтанами, ручьями, озерами, к которым он благодарно припадал, иногда напиваясь во сне до положения риз, когда, проснувшись, в буквальном смысле не мог стоять на ногах. Это, с одной стороны, пробуждало в нем признательность к родному организму, который достигал подобного эффекта единственно благодаря самовнушению, но с другой — наталкивало на мысль, что он рискует стать первым астронавтом, спившимся во сне. Впрочем, подобное положение дел не мешало Семену вспоминать во время бодрствования свои былые полеты, когда в теплой компании была раздавлена не одна бутылочка. Саньковский едва не плакал, когда в памяти всплывали лица Горелова и майора Вуйко, потому что людям свойственно забывать все неприятное, случившееся в прошлом. В немалой степени этому же способствовала и кислая рожа сидевшего на хлебе и воде Длинного, которая приобрела удивительное сходство с веником. В противоположность легендарному князю Гвидону, он, оказавшись в схожем положении, худел не по дням, а по часам. Его впалые щеки заросли клочковатой рыжей бородой, а взгляд обзавелся специфическим блеском, абсолютно независящим от освещения и наталкивающим на мысль, что если глаза — зеркало души, то отсутствие перед ними золотых рыбок способно сжечь ее, бессмертную, дотла. Очень бывало Семену неприятно наталкиваться в темноте на две фосфоресцирующие точки, словно два маленьких автогена прожигающие его насквозь. «Нет, не зря, — думалось тогда ему, — существует на Востоке секта, практикующая лечение, основанное исключительно на глотании живых золотых рыбок. Совсем не зря…»
Общаться друзья перестали дней десять назад, когда Длинный, заметив, что Саньковский в очередной раз собирается предпринять недвусмысленную попытку открыть консервы и приступить к пожиранию рыбы, злобно фыркнул в ответ на приглашение и отполз к иллюминатору.
Там, как и прежде, не было ничего. Вселенская пустота выдавливала глаза, проникала в мозг, взламывала сознание, как грецкий орех, и демонстрировала, что внутри тоже ничего нет. Абсолютно ничего, как в голодном желудке. Ни грана информации, ни крошки сознания — только бесплотный прах воспоминаний о том, чего никогда не было. Не существовал он никогда на свете, не думал и не мечтал в вакуумной оболочке своего призрачного «я», обреченного всегда не существовать…
Впав в голодно-депрессивный транс постящегося Иова, проглоченного китом, — такое сравнение вполне могло бы порадовать Саньковского, буде оно пришло ему в голову, — Длинный, чья природа тоже не могла терпеть пустоты, обернулся к Семену и почти провыл подобно юродивому, изрекающему пророчество:
— Мы летим в никуда!
От неожиданности друг вздрогнул и едва не подавился.
— Ты что, Длинный, совсем рехнулся?
Тот не обратил на реплику никакого внимания и снова заголосил:
— Мы уже покойники, только еще не знаем об этом!
Подобное заявление не внушило бы оптимизма и более пессимистически настроенному человеку, нежели Саньковский. Поэтому он попытался уличить друга в нелогичности подобного взгляда на реальное положение вещей.
— Стоп, стоп! — произнес Семен и продолжал, взвешивая каждый слог. — Вот скажи мне, ты выпить хочешь? Водки, коньяка, пива, наконец, а? И плотно закусить?
На какую-то долю секунды взгляду Длинного вернулась жажда жизни, и он кивнул.
— Так вот, Длинный, что я тебе скажу, — Саньковский облизал губы. — Наличие желание, как говорили сионские мудрецы, есть отрицательная характеристика трупа!
Друг тряхнул головой, уронил на пол пенящуюся слюну и быстро-быстро забормотал кликушеским голосом:
— Мы летим в никуда в консервной банке, которую никто и никогда не вскроет, чтобы закусить двумя высохшими трупами! Мумиями, возомнившими себя фараонами космоса!!!
Обеспокоенный не на шутку регрессивным состоянием напарника, Семен настороженно прищурился на него, а затем деланно рассмеялся, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей.
— Нет, Длинный, тут ты не прав. Настоящими, с большой буквы Фараонами Космоса были старший лейтенант Горелов и майор Вуйко, вечная ему память. Вот кто показал всей этой космической… — Саньковский напряг память, и нужное слово послушно выпрыгнуло на язык, — сальмонелле, что с милицией лучше не связываться. А какие мы с ними песни пели, эх!.. Жаль, что не понять тебе никогда всей романтики дальних странствий…
— Романтики?!! — заорал тогда друг совсем уж нечеловеческим голосом и со всей дури ткнул пальцем в иллюминатор. — Вот это, по-твоему, романтика?!!
— Ты бы поаккуратнее, а не то или палец сломаешь свой музыкальный, или стекло вышибешь, — поморщился Семен. — А романтика дальних странствий, должен тебе сказать, это не само путешествие, а воспоминание о нем. И если ты будешь так вопить всю дорогу, тогда, конечно, никакой романтики не останется.
— Хорошо, не буду! — процедил Длинный сквозь свои лошадиные зубы и с тех пор в самом деле не проронил ни слова. Молчал, как золотая рыбка во льду, короче.
Первое время Саньковский прилагал титанические усилия его разговорить, стараясь прибавить путешествию привлекательности.
— Солнечная система, — вещал он, — принадлежит к галактике Млечного Пути, которая еще также называется Чумацким Шляхом. Почему так называется, знаешь? А потому что шлях этот совпадал с направлением пути чумаков, ездивших за солью! Вот и представь себе, что мы два чумака…
В ответ на такое предложение слышалось только злобное фырканье. Тогда Семен начинал импровизировать на тему приключений двух пауков в консервной банке и их психологической совместимости, но это ни к чему не приводило, даже к кровопролитию, и он попытки растопить намерзающую с каждым днем корку отчуждения прекратил.
Вплоть до сегодняшнего дня.
Проснувшись условным утром, Семен некоторое время лежал с закрытыми глазами, перед которыми мелькали этикетки разнообразных марок коньяка, — в последнее время организм научился имитировать и его вкус, что говорило о растущих потребностях, — затем встал, потянулся и бескомпромиссно заявил Длинному:
— Все, хватит играть в молчанку. Считай, что ты выиграл.
Тот на его слова отреагировал приблизительно так же, как черепаха на призыв, написанный вилами на воде, но Саньковский отступаться не собирался. Сегодня был особенный день.
— Сегодня особенный день, — честно сообщил он об этом Длинному. — Поэтому предлагаю умыться, побриться и как следует его отпраздновать.
Как Семен и предполагал, упоминание о празднике не могло пройти мимо продолговатых ушей. Прямо на его глазах они дернулись, потом зашевелилась вся голова вместе с непричесанными волосами. Она обернулась, и на него подозрительно прищурился глубоко запавший глаз.
— Да, Длинный, да. Поднимайся и ты узнаешь подлинную причину того, почему мы с тобой оказались здесь и сейчас.
Такое сообщение подействовало на друга еще круче, нежели выступление Сталина 22 июня 1941 года на весь советский народ. Он даже не смог ограничиться простым любопытством, обычно выражавшемся в вопросительном подергивании головой, роднившем его с жирафом до полной идентификации, и разверз уста:
— Пошел к черту!
Саньковский просиял улыбкой, словно услышал приглашение Святого Петра переступить порог рая. Ассоциации с тем фактом, что и Люцифер в свое время слышал нечто подобное, не возникло. Не задумываясь о том, что порог — это палка, если говорить образно, о двух сторонах, он поспешил ковать приятеля, пока тот еще теплый со сна.