«Земляничный вор», висящую на стене. Прямо как отражение в зеркале!
Но Моргана так ничего и не сказала. Просто перевернула страницу и стала смотреть дальше. Затем наконец посмотрела на меня.
– Знаешь, – задумчиво промолвила она, – твои рисунки очень хороши. У тебя удивительно экономная манера. И столько юмора. Например, эта птица… – и она указала на портрет Рейно в виде вороны – совсем маленький рисунок, всего несколько линий, лишь обозначены глаза, клюв, сутана. – Послушай, это ведь здешний кюре, верно?
Я засмеялась и заставила Бама кувыркаться и танцевать в гуще синей отраженной листвы.
– А хочешь посмотреть кое-какие мои работы? – спросила Моргана. Я кивнула, и она ушла за занавеску из бус в заднюю часть магазина, где, видимо, располагались жилые комнаты, и вскоре вновь появилась с альбомом в руках. В альбоме оказались сотни фотографий людей с различными татуировками.
– Каждая татуировка уникальна, – сказала Моргана. – Я никогда не использую один и тот же дизайн дважды. И всегда прошу моих клиентов прежде очень хорошо по-думать, когда и зачем они намерены ко мне прийти. Потому что тату может быть сделано лишь однажды. Я никогда не повторяю сеансов.
Я пролистала весь альбом с фотографиями, на которых были запечатлены самые разные люди: молодые и старые представители всевозможных рас. У некоторых были сделаны большие и сложные тату. А у других наоборот – очень простые и совсем маленькие. Но даже я уже могла различить во всех этих композициях особую манеру Морганы: плотный, графичный, очень четкий и аккуратный рисунок, как на той картине «Земляничный вор», что висела у нее на стене. Название картины странным образом совпадало с моим прозвищем, а изображенное на ней как-то ухитрилось проникнуть в мои рисунки.
Одна черно-белая фотография меня особенно заинтересовала. На ней была девушка с маленьким тату в виде сердечка, очень простым – казалось, оно возникло в результате одного-единственного прикосновения. И все же рисунок был выполнен безупречно, словно чистейший образец каллиграфии. Но внимание мое в первую очередь привлекло не тату, а сама девушка; на фотографии ей было лет двадцать, и она улыбалась прямо в камеру, специально закатав рукав простой белой футболки, чтобы продемонстрировать маленькое черное сердечко на плече…
Я сразу узнала ее, эту девушку с сердечком, хотя в те времена, когда мы с ней познакомились в Париже, она была уже гораздо старше. Она и теперь иногда мне снится, и маме тоже, я это точно знаю, потому что слышу ее голос в маминых снах и чувствую, как меня зовет тот дикий ветер.
Моргана заглянула мне через плечо и пояснила:
– Это одна из ранних моих работ. В Париже. Я тогда только еще начинала. А знаешь, я ведь их всех помню. Каждого из моих клиентов. И только фотографии остались у меня на память о тех произведениях искусства, которые я для этих людей создала. Потому что искусство – как любовь. Оно дичает, если пытаешься сохранить его только для себя. Искусство создано, чтобы его дарили, а иначе оно просто начинает загнивать.
Я никогда раньше так об искусстве не думала. И снова посмотрела на фотографию Зози де л’Альба. Здесь, на странице альбома, она выглядела такой юной и невинной, а в ее глазах так и плясали огоньки.
Кто это? – спросила я.
– А я и не знаю – не спросила. Просто сделала то, что она хотела, и все.
И тут у входа звякнул колокольчик, отворилась пурпурная дверь, и на пороге возникла моя мама; лицо у нее было сердитое, испуганное и белое, как лист бумаги, а волосы разметаны ветром…
Глава пятая
Я увидела ее сквозь витрину. Рыжие, как бархатцы, волосы, живое личико – ну просто дитя из волшебной сказки, заблудившееся в зазеркалье. А в зеркалах я увидела отражение Зози – алая помада, крашеные светлые волосы, – и она смотрела на Розетт голодными глазами.
Я ведь давно собиралась зайти сюда и представиться новой хозяйке магазина. Я бы сумела подобраться к ней осторожно, как и к любому из соседей; принесла бы ей в подарок фиалковую сливочную помадку – в тон пурпурной маркизе над входом. Но стоило мне увидеть внутри Розетт и Зози, и я, забыв об осторожности, ветре и шоколаде, ринулась внутрь.
Я слышала, как у меня над головой звякнул колокольчик. Маленький серебряный колокольчик, как у Шута на колпаке во время пасхального шествия. Вместе со мной в помещение влетел порыв мартовского ветра, и я вдруг поняла, что передо мной незнакомая женщина лет шестидесяти с длинными волосами пепельного цвета, а ее руки точно рукавами от запястий до плеч покрыты татуировой угольного и серого цветов. Она была совершенно на Зози не похожа – и все же было в ней что-то от Зози: возможно, беспечная улыбка и острый взгляд ярких глаз. Я тут же посмотрела на ее туфли – Зози де л’Альба свои туфли просто обожала, – но туфель не было: я увидела только что-то непонятное, неуклюжее, темно-серое, словно пушечное дуло.
– Розетт, немедленно домой, – кратко приказала я.
Лицо Розетт тут же сообщило о ее полном нежелании мне подчиняться. Пурпурная дверь с грохотом затряслась в дверной раме. А в зеркалах мелькнул Бам, ухмылявшийся и строивший мне рожи.
– Немедленно ступай домой, Розетт, слышишь? Немедленно!
Она нахмурилась, но подчинилась и вышла за дверь, еле волоча ноги. У нее за спиной Бам еще раз обернулся, скорчил мне ужасающую гримасу и потащился следом, спотыкаясь на ходу.
Женщина с татуировками улыбнулась:
– Вы, должно быть, мать Розетт?
– Вианн, – представилась я, с трудом подавив безумное желание спросить напрямик: А ты на этот раз как себя называешь?
Впрочем, она уже двинулась к двери и, наклонившись – причем довольно неуклюже, – подняла с пола пакетик с фиолетовыми помадками.
– Вы что-то уронили.
– Господи, какая я растяпа! Я же это вам принесла.
Она посмотрела на пакетик, перевязанный фиолетовой ленточкой и украшенный маленьким бумажным цветком, и сказала:
– Сливочная помадка с засахаренными фиалками? Но ведь это мои любимые конфеты!
Ты лжешь, подумала я. Исходившие от нее чары были похожи на запах цветов, сорванных в полночь, – темные, непонятные, сладостные, провокационные.
Она попробовала помадку.
– Восхитительно! Вы, должно быть, с той стороны площади? Я видела ваш магазин. Он очень красивый.
– Я все собиралась к вам зайти, – призналась я. – Хотя только сейчас поняла, чем вы занимаетесь. Вы ведь мастер тату, да?
Она улыбнулась.
– Интересно, чем же я себя выдала? Но, прошу вас, присядьте. Выпейте кофе. Не могу, правда, обещать, что он будет столь же хорош, как ваша помадка, но больше мне вас в данный момент угостить нечем.
Я села в одно из пурпурных кресел, расставленных вокруг кофейной машины, но и не подумала налить себе кофе. Хозяйка салона села напротив, и только тут я снова обратила внимание на ее туфли – только это были вовсе не туфли, а искусственные ступни, прикрепленные к гладкому стальному стержню, уходившему прямо в коленный сустав…
Старинная китайская пословица гласит: У зла нет ног. Именно поэтому двери в храмах всегда снабжены очень высоким порогом – защитой от бродячих демонов. У этой совсем недавно приехавшей в Ланскне женщины тоже не было ног – ирония этой аналогии от меня, естественно, не ускользнула. И я вспомнила о Кавиле[20], безногом божестве майя, которое передвигается на ходулях из молний, а змеиным хвостом погоняет ветер. Моя мать очень любила индейские легенды, а мне они казались какими-то слишком чужими и пугающими, чтобы доставлять истинное удовольствие. Однако же один из их главных богов – ветер Хуракан – столько лет был моим постоянным спутником и куда более близким знакомым, чем Гайа, Гестия[21] или Иисус.
Она перехватила мой взгляд, и я тут же сказала:
– Извините. – Господи, с какой стати я извиняюсь?
Она снова улыбнулась.
– Ничего страшного, – сказала она. – У меня действительно ампутированы ступни и большие берцовые кости. Я всю жизнь хожу на протезах. Эти «ноги» у меня, можно сказать, на каждый день, но есть и другая пара, которая выглядит более натурально, и к ней несколько пар хорошеньких туфель – на тот случай, когда мне хочется приодеться. – И она протянула мне руку: – Меня зовут Моргана Дюбуа.
Мы обменялись рукопожатием. Руки у нее оказались неожиданно теплыми. А я вдруг почувствовала себя обманщицей: этакой представительницей местного прихода, приветствующей новую жительницу городка. Вот уж полная глупость, думала я. Ведь я и сама нездешняя.
– А вы давно здесь живете? – спросила Моргана.
Пришлось подумать. Ведь время ведет себя совершенно иначе, если достаточно долго прожить на одном месте: времена года сменяют друг друга, трава вырастает и вянет, шрамы на мебели темнеют от времени. И становится так легко вообразить себе, что теперь это мой родной край; и так легко поверить в силу корней, дающих ростки, и в силу воспоминаний.
– Пять лет, – сказала я. И уже от одного того, что произнесла это вслух, почувствовала себя как-то странно. Такие, как я, мыслят и считают время не в годах – только в днях, неделях или, может быть, в месяцах. Годы – это для других. Годы – для тех, кто не слышит зова ветра.
– Вам повезло, – сказала Моргана. – А для меня девять месяцев были самым долгим сроком, который я сумела прожить на одном месте. Почему-то через некоторое время начинаешь испытывать непреодолимую потребность оказаться где-то еще, если вы понимаете, о чем я.
Пришлось улыбнуться и ответить:
– Думаю, да.
– И потом, работы под конец становится гораздо меньше. А когда этот источник иссыхает, приходится следовать за карнавалом дальше.
– За карнавалом?
– За шоу фриков. За ярмаркой. В те места, куда те, для кого эти места не родные, стекаются, чтобы понять, кто же они такие. – Она бросила на меня лукавый взгляд поверх своей чашки. – Татуировка способна в равной степени и обнажить многое, и скрыть. Вот вам, например, я бы посоветовала что-нибудь маленькое. Какого-нибудь зверька или, может быть, птичку, – но непременно что-то живое, с бьющимся сердцем.