Ветер что-то ленился, и я заставила его слегка подергать ее за юбку, так что она была вынуждена придерживать ее обеими руками.
– Ну что ж, ничего удивительного, – неприязненным тоном продолжала она. – Мой отец, наверное, думал, что помогает невинной маленькой девочке, только со мной ваши трюки не пройдут! И если ты думаешь, что я без борьбы позволю тебе забрать его землю, то очень скоро будешь думать иначе.
– Моя земля. Мой лес, – прогудела я теневым голосом, и ветер подул чуточку сильнее.
Но мадам Монтур ничего этого не заметила.
– Мой отец был очень сложным человеком, – сказала она. – И его завещание полностью это подтверждает. Так что ты пока даже не начинай подсчитывать будущие доходы. Еще не поздно все переменить!
И с этими словами она захлопнула дверь; мы с Бамом так и остались стоять на пороге, вид у Бама был довольно свирепый, и он что-то гневно стрекотал. Налетел новый, более сильный порыв ветра. Ветер засвистел в дверных петлях, загремел на крыше отставшей черепицей, но мадам Монтур из дома больше не вышла, хотя я точно знала: она стоит за дверью, смотрит на нас сквозь замочную скважину, слушает вой ветра и ждет, когда я уберусь.
Тогда я грозно сказала теневым голосом: Сука!, и ветер стал сдувать черепицу с крыши одну за другой, точно игральные карты. Две, три, четырепятьшесть – черепица сперва взлетала в монотонно-серое небо, а потом падала во двор рядом с курятником и с треском разбивалась о пересохшую землю. Я еще постояла немного, потом бегом бросилась через поле в мой лес, уселась там у колодца желаний и съела весь шоколад, который принесла для Янника.
Но и шоколад не помог: мне по-прежнему было почему-то грустно, и тогда я вытащила альбом и нарисовала мадам Монтур в виде уродливого жадного фламинго. Получилось смешно, и я даже рассмеялась, хотя мне все еще было грустно. Это же несправедливо! Мать Янника не имеет никакого права вмешиваться в его дела и решать, с кем ему дружить, а с кем не дружить. И потом, раз у нее и так есть и ферма, и поля, то зачем ей еще и мой лес хочется заполучить?
Пусть этот ветер дует, пусть унесет ее прочь, шептала я, наклонившись над колодцем желаний. Пусть произойдет Случайность, и пусть она никогда не вернется назад!
Колодец шепотом откликнулся: Никогда не вернется назад! – а ветер подхватил этот шепот и унес его прочь. Никогда не вернется назад! Никогда не вернется назад! Это звучало почти как тот магический шепот, который Оми Маджуби называет васвас[22], но на самом деле это был голос ветра, то раздраженный и ворчливый, то нежно воркующий, а то безумный…
Я вырвала листок с рисунком из альбома, разорвала на кусочки и разбросала, чтобы их унес ветер, и они полетели над моей земляничной поляной, как птицы. Может, и Нарсис сейчас подхвачен этим ветром, вдруг подумала я, и наблюдает за мной. Мама говорит, что мертвые всегда среди нас, что они остаются среди нас так долго, как мы их помним. Возможно, именно поэтому Нарсис и оставил мне свой лес. Пока растут кустики земляники, он будет здесь. И пока я буду его помнить.
Назад я возвращалась по берегу реки. Пошел несильный дождь, и легкая рябь, поднятая ветром на гладкой коричневой поверхности Танн, была похожа на перья. Ру жег мусор на берегу рядом с тем местом, где стоял на якоре его плавучий дом. Белый дым столбом поднимался вверх.
Ру заметил меня и помахал рукой. Я подбежала, поцеловала его, обняла и почувствовала его запах. Так от него пахнет, когда он ночует под открытым небом, у костра. До чего же и мне хочется хоть иногда иметь возможность ночевать под открытым небом! Вот стану старше, тогда, может, так и буду делать. Выкопаю в моем лесу костровую яму и стану жить там, питаясь одной земляникой.
– Тебе давно пора дома быть. Поздно уже, – сказал Ру.
Мне захотелось погулять.
– Но ты же знаешь, как Вианн всегда беспокоится.
Это правда, подумала я. Она вообще слишком много беспокоится. Из-за реки. Из-за ветра. Из-за других людей. Из-за дождя. Из-за духов. Я вот никогда и ничего не буду бояться. Ни духов, ни чего бы то ни было еще. Я так Ру и заявила, но он только улыбнулся и сказал:
– Всем нам поначалу так кажется. Ты сама все поймешь, когда станешь взрослой.
Вот только взрослой я никогда не стану. Хотя много раз слышала, как многие говорят: «Погоди, вот станешь взрослой…» Звучит почти как заклинание. Или проклятие.
Ты же ничего не боишься, сказала я Ру, а он опять улыбнулся и возразил:
– Ты бы просто удивилась, если б узнала, скольких вещей я боюсь.
А потом он поцеловал меня в макушку и спросил:
– Я слышал, Анук на Пасху к нам, вниз, собралась?
К нам, вниз. Какое странное выражение! Словно Париж – это какая-то гора. Хотя он, конечно, на севере, а мы на юге… А с другой стороны, я, например, ни разу не слышала, чтобы Ру сказал «домой», он вообще слово «дом» не употребляет.
Ру бросил в костер еще охапку листьев и сообщил:
– Я, наверное, чуть дальше пройду по реке.
Дальше пройду. Это я хорошо понимаю. Я знаю, что Ру любит весной пускаться в плавание, чтобы «отряхнуть с ног пыль Ланскне». Хотя все последние шесть лет его судно так и стояло на приколе возле Маро, и я уже стала думать, что теперь так будет всегда.
Он заметил, какое у меня стало лицо, и принялся объяснять:
– Розетт, я же вернусь. Я же совсем ненадолго. А это место всегда было мне не по душе. Уж больно много здесь религиозных фанатиков и любителей совать нос в чужие дела. Да и слишком давно уже я здесь живу. Пожалуй, чересчур давно.
Я смотрела на него, прекрасно понимая, почему он все это говорит. Все это из-за Нарсиса, из-за моего леса, из-за возложенной на Ру обязанности быть за все это ответственным. Нарсис оставил эту землю под опеку, а это означало, что Ру должен о ней заботиться и сохранить ее для меня. А значит, он обязан находиться рядом со мной – по крайней мере, пока мне не исполнится двадцать один год. Но Ру терпеть не может подобных ограничений. Он не хочет ни конкретный адрес иметь, ни паспорт завести. По-моему, если бы он мог обойтись вообще без имени, он бы так без имени и жил. Мне хотелось сказать ему: Ты должен остаться. Нарсис хотел, чтобы теперь ты за все это отвечал. Если ты уедешь, что тогда помешает мадам Монтур отнять у меня лес? Но ветер уже начал меняться; он рвал дым на куски, как бумагу, и единственное, что я осмелилась сказать вслух своим теневым голосом, это «Нарсис», и мне очень хотелось надеяться, что Ру все поймет.
Он отвернулся. Тяжко вздохнул, а потом сказал:
– Старик знал, что делает. Он думал, что сможет удержать меня в Ланскне, накрепко привязав к куску земли, как и сам себя к своей ферме привязал. – Голос Ру звучал тихо, но я чувствовала, что под этим внешним спокойствием бушует пламя гнева. – На что он, собственно, рассчитывал, а? Что в итоге я это место полюблю? Что предам себя? Предам себя настоящего? И ради чего?
Я заплакала. Мне всегда неприятно было, когда Ру сердился. И тут я вдруг услышала тот ветер, который насмешливо и настойчиво нашептывал свои васвас, и поняла: а ведь это я виновата. Я призвала ветер, чтобы он прогнал прочь мадам Монтур, а он вместо нее хочет унести Ру…
– Розетт… – начал он, но я прервала его:
Я все это ненавижу. Ненавижу быть особенной, не такой, как все. Если бы я была такой, как все, ты бы захотел остаться!
– Ты ни в чем не виновата. И я обещаю тебе… – Но я прекрасно видела, что он лжет. И тот ветер уже вовсю крутился вокруг, задувая мне в глаза дым костра. И в воздухе уже чувствовался привкус золы, он был похож на вкус пыли, песка, пороха. Вот что происходит, твердила я про себя, когда пробуешь сама призвать тот ветер. Именно так он и мстит тебе. Отнимает, отнимает у тебя одно за другим, пока все не унесет…
Я бросилась бежать, а Ру все звал меня, просил вернуться, но казалось, что он уже где-то далеко-далеко, за миллион миль от меня. Я успела пробежать по берегу Танн половину пути до дома, и ветер все это время бежал рядом со мной, дикий, серый, голодный ветер; и с каждым шагом мы все больше походили друг на друга – как волк и девочка из одной недоброй волшебной сказки.
Глава девятая
Я ушел из тату-салона с ощущением тревоги и легкого головокружения. Оказалось, что я как-то незаметно провел там гораздо больше времени, чем рассчитывал, и тени на площади уже успели стать по-вечернему длинными. Видимо, Моргана Дюбуа обладала даром придавать особое значение самым обыденным вещам, и столб дыма или стая черных дроздов вдруг словно обретали некий глубокий, даже зловещий смысл. Надеясь восстановить душевное равновесие, я решил сварить кофе и продолжить чтение истории, завещанной мне Нарсисом. Однако, вернувшись домой, я так и не смог нигде обнаружить знакомой зеленой папки. Я искал и на кухне, и на письменном столе, и за креслом, которое про себя именую «моим креслом для чтения». Там я нашел свою записную книжку, очки и забытую еще с утра грязную чашку из-под кофе. Но от зеленой папки с исповедью Нарсиса не осталось и следа. Я никак не мог понять, куда она могла подеваться, и тут вдруг вновь почувствовал тот слабый запах увядающих гардений…
Ну что ж, отец мой, признаюсь: я действительно крайне редко запираю входную дверь, выходя из дома. Как и большинство жителей Ланскне; мы здесь вообще к этому не привыкли. Исключение составляют такие, как Каро Клермон, которая считает, что приток в Маро «всяких иностранцев» и речных цыган превратил наш городок в потенциальное место преступлений. На самом деле это полная чушь. Никаких преступлений здесь не совершается. Ну, по крайней мере, с тех пор, как старый Франсуа Жироден сломал себе шею, пытаясь украсть свинец с церковной крыши. И потом, отец мой, разве в моем доме найдется нечто такое, что кому-то захотелось бы украсть? Однако исповедь Нарсиса явно украдена, и этот запах только подтверждает мои подозрения: за кражей стоит Мишель Монтур. И сделать это ей ничего не стоило: только выждать, когда я выйду из дома, затем войти и взять папку. А больше некому да и незачем ее красть. Кому еще в Ланскне есть до нее дело?