В общем, отец мой, я собираюсь пойти на ферму и напрямик предъявить этой женщине обвинение в краже. Хоть и подозреваю, что она тут же изобразит оскорбленную невинность, да и вся эта история наверняка еще больше повредит моему, и без того шаткому, положению в приходе. Эта женщина тверда, как морской сухарь. Она говорит о церкви с придыханием, однако подобное показное раболепство – это лишь маска; уважения к Богу в ее душе не больше, чем к собственному сыну. Зачем она выкрала исповедь Нарсиса? Ведь она, конечно же, должна понимать, что я сразу догадаюсь, кто взял папку.
Я нервно метался по комнате, продолжая размышлять о целях этой кражи и о том, как мне самому теперь поступить. И вдруг меня как громом поразило – я снова вспомнил те слова: Мой отец, этот убийца! По некой причине, которую я пока что для себя не уяснил, Нарсис решил обратиться со своей исповедью именно ко мне. Что, если в его записках есть упоминание и о том пожаре на речном судне, случившемся более тридцати лет назад?
Я бессильно плюхнулся в кресло, словно меня вдруг парализовало. И аромат гардений сменился запахами ночной реки, костров, горящих на берегу, пищи, готовящейся в котелках над огнем, дрожжевой вони речного ила, – все это вдруг обрело для меня смысл: и необъяснимое желание Нарсиса втянуть меня в те проблемы, что возникнут после его смерти; и его решение написать для меня эту исповедь; и в первую очередь его странная фраза: Мой отец, этот убийца. И теперь папка с его исповедью в руках Мишель Монтур, и она, разумеется, все прочтет, и я буду…
Обесчещен. Выставлен напоказ. Приговорен. Уничтожен.
В некотором смысле именно этого я, пожалуй, и заслуживаю. Тень совершенного мною отвратительного поступка уже омрачила значительную часть моей жизни. В какой-то степени я бы, возможно, даже облегчение испытал, увидев, что занавес наконец раздвинут. Я так долго корчился под тяжестью этой ноши. Так не проще ли ее сбросить и со всем покончить?
И все же страх перед тем, что все откроется, был весьма силен; меня даже озноб охватил, и тонкие волоски на руках встали дыбом, как колючки кактуса. Это ведь случилось так давно, отец мой. С тех пор во мне столь многое изменилось. Я успел почувствовать себя не то чтобы совсем освобожденным от греха, но, по крайней мере, значительно более достойным уважения со стороны тех, кто теперь имеет для меня немалое значение. И если им – если ей – придется узнать обо мне правду, жизнь моя полностью лишится смысла. Лучше умереть, отец мой, чем видеть, как она разочарована…
Но, пожалуй, я слишком драматизирую ситуацию. Пока не стоит так паниковать. Итак, что я должен сделать? Прежде всего – забрать у Мишель папку, пока она еще не успела ничего прочесть. Почерк у Нарсиса убористый и невнятный, читать трудно, и особенно быстро она вряд ли продвинется. Думаю, еще совсем не поздно потребовать папку назад.
Я налил себе вина – только для куража, отец мой, – неторопливо выпил и налил еще. Я понимал, что времени у меня мало, но все же не решался сдвинуться с места, точно загнанный зверь, пытающийся скрыться в собственном логове. Тепло камина, ласковое тепло выпитого вина… все это словно убаюкивало меня, уговаривало уснуть. Но я внезапно очнулся, словно почуяв запах дыма, вскочил, как встрепанный, схватил куртку, висевшую за дверью, и выбежал на улицу, где ветер осыпал лепестки с куста жасмина, цветущего возле моих дверей, а красное небо над полями было, казалось, наполнено нежным щебетанием птиц.
Глава десятая
Я бежала, пока совсем не задохнулась. Было довольно поздно, и подсвеченные красным облака крутились в небе, как флюгер, хотя ветер уже немного утих. Было уже действительно поздно, но пойти домой я все еще не решалась. А что, если ветер опять за мной последует? А что, если он вздумает еще кого-нибудь забрать?
И я пошла по тропинке вдоль берега Танн назад, к ферме Нарсиса. Мне все-таки хотелось повидаться с Янником и узнать, что ему мать обо мне наговорила. Может, думала я, мне удастся определить, где его комната? Тогда я бы забралась туда через окошко, и мадам Монтур ничего бы не узнала. А может, и сам Янник сумеет незаметно выйти из дома. Мы с ним могли бы убежать в мой лес и спрятаться там, а питались бы лесными орехами и ягодами.
Начинало темнеть. Солнце опустилось в груду пурпурных облаков, снова стал накрапывать дождь. Вокруг не было ни души. Потом я вдруг услышала за спиной чей-то топот и на всякий случай спряталась в густой зеленой изгороди – вдруг это мама или Ру вздумали меня искать? Но оказалось, что это не мама и не Ру, а Рейно. Лицо у него было сердитое, расстроенное; я видела по цветам его ауры, что он чем-то сильно огорчен. В длинной темной куртке с поднятым от дождя воротником он был похож на «плохого парня» из какого-нибудь фильма – шпиона или, может, убийцу.
Я пряталась, пока он не протопал мимо, потом вылезла и двинулась по тропе следом за ним через поле, но не потому, что так уж хотела идти за ним, просто мне и самой было нужно в ту же сторону. Интересно, вдруг подумала я, а ему-то что в такое время на ферме понадобилось? Родителей Янника он явно недолюбливает. Это всем заметно. Его вороньи брови прямо сразу дыбом встают, стоит ему Мишель Монтур увидеть.
Над полями уже повисла ночная мгла. Вокруг не было ни огонька, только на ферме светились окошки, и луны тоже видно не было, потому что все небо затянули облака. И это даже хорошо, потому что в таких густых сумерках я легко могла следовать за Рейно, сама оставаясь невидимой. Я шла за ним до самых ворот, а потом, притаившись в кустах, смотрела, как он идет прямиком к парадной двери. Он постучался, и через некоторое время дверь отворилась. На пороге возникла мать Янника. Мне отчетливо был слышен ее голос, похожий на голос хищной птицы – возможно, сорокопута, у которого такой острый, смертельно опасный клюв.
– Может, в дом пройдете, отец мой?
Голос Рейно звучал гораздо тише, и я не все сумела расслышать, но поняла: находиться там ему очень неприятно. До меня донеслось …всего пару минут вашего времени, и я догадалась, что он с трудом сдерживает ярость. В голосе его, правда, ярости совсем не чувствовалось, но, хоть он и стоял ко мне спиной, я прекрасно видела, как бешено пылают краски его ауры.
А голос мадам Монтур хоть и звучал пронзительно, но с интонациями самыми невинными, и было совершенно очевидно, что она лжет. У нее тоже была некая аура, ровно светившаяся самодовольно розовым светом. Было ясно, что она ни за что не отдаст Рейно то, что ему нужно, как бы он ее ни убеждал, и будет лгать и лгать без конца. Но, сколько бы я ни вслушивалась, я никак не могла понять, почему Рейно так огорчен. Наверное, это как-то связано с Нарсисом, решила я. И с моим земляничным лесом. Я подобралась еще чуточку ближе, стараясь держаться в тени под стеной дома. В одном из окон горел желтый свет. Может, это окно Янника? – подумала я. Рядом с окном у самой старой каменной стены росла большая раскидистая яблоня, на которую ничего не стоило влезть и заглянуть внутрь – мне, во всяком случае.
Я легко преодолела три круга ветвей и заглянула в освещенное окно. Там действительно была спальня Янника – я поняла это по его одежде, валявшейся на полу, – но самого Янника в комнате не оказалось. Заметив, что окно лишь прикрыто, я подсунула пальцы под раму, приподняла ее, открыла окно и влезла внутрь. Я очень хорошо умею лазить – Анук говорит, это потому, что я – обезьянка.
Комната Янника была очень похожа на мою, только куда сильней захламлена; прямо на полу стоял большой телевизор с подключенной стационарной игровой приставкой. Янник, видимо, играл в какую-то «стрелялку», но отчего-то не доиграл, прервав игру на середине. На экране все еще торчал какой-то непонятный тип с арбалетом, скорчившийся за скалой. Снизу доносились голоса – дверь была закрыта неплотно, – и я прислушалась.
Мадам Монтур говорила:
– Уверяю вас, я понятия не имею, о чем вы толкуете, отец мой! Если кто-то вломился в ваш дом, то вам следует вызвать полицию. И мне решительно не нравится ваше заявление о моей причастности к данной краже! – Она лгала – мне это было совершенно ясно. С теми же интонациями она уверяла меня, что Янник спит.
– Мадам Монтур, я вынужден сообщить вам, что лгать священнику – это особо тяжкий грех. – Теперь уже и голос Рейно звучал достаточно резко, но мать Янника только рассмеялась в ответ:
– Нет, это просто нелепо, отец мой. Вы же признаете, что оставили дверь открытой. Да кто угодно мог к вам в дом забраться!
– Забраться в дом и не украсть ничего, кроме исповеди вашего отца? Вряд ли, мадам Монтур. Слишком много совпадений. И самое главное – папка исчезла в тот же день, когда я отказался ее вам показать.
Речь, безусловно, шла о Нарсисе, и я придвинулась ближе к двери, пытаясь хоть что-то увидеть в щель между дверными петлями, но так ничего и не смогла разглядеть.
– Я считаю оскорблением уже одно то, что вы допускаете, будто я способна на подобное! – Удивительно, до чего все же самодовольно звучит голос мадам Монтур, когда она откровенно лжет. – Вы бы лучше обратили внимание на этих речных странников, на Ру и его приятелей, которые целыми днями болтаются на берегу, а работать, похоже, и не думают. Если вас, отец мой, действительно обокрали, то куда более вероятно, что это их рук дело. Между прочим, Ру питает вполне законный интерес к завещанию моего отца и, разумеется, хочет, чтобы все вышло именно так, как там и написано. Может, надеется и еще кое-что из отцовского имущества к рукам прибрать.
Она назвала Ру вором! От негодования я заверещала, как рассерженная белка, и тут же, спохватившись, зажала рот рукой и с минуту даже не дышала – так боялась, что они меня услышали.
Затем снова раздался голос Рейно, звучавший очень холодно:
– Не говорите глупостей, мадам Монтур. К Ру эта папка не имеет ни малейшего отношения. И никакой имущественной ценности записи Нарсиса не имеют. Это всего лишь некие размышления о жизни, которые он счел нужным завещать мне. Но если вы действительно знаете, кто взял папку, то ваш долг сообщить мне об этом. Я, в конце концов, душеприказчик Нарсиса и могу отложить вступление завещания в силу, если сочту, что произошло нечто из ряда вон выходящее.