Ты с Морганой встречался? – спросила я.
Он кивнул.
И что? Я уселась за стол, жестом пригласив его ко мне присоединиться. Выпей шоколаду, предложила я, мама его только что сварила. И расскажи, что ты делал у Морганы.
Жанно сел, но я заметила, что он быстро глянул в сторону моей мамы.
– Ладно, смотри, только моей матери ничего не говори, – сказал он, улыбнулся и задрал рукав куртки.
Неужели решился! – в восторге воскликнула я и заставила Бама плясать на стойке.
Мама, правда, выглядела несколько удивленной, но ничего не сказала.
– Я давно собирался тату сделать, – сказал Жанно. – Только не знал, какое именно. А тут как раз этот салон открылся, и… – он усмехнулся и закончил: – И мне вдруг показалось, что в этом так много смысла.
Я очень внимательно изучила татуировку на внутренней стороне его запястья. Ее, правда, покрывал слой какой-то прозрачной защитной мази, но видно было достаточно хорошо. Моргана изобразила головку одуванчика, очень похожего на те, что растут на обочинах дорог, и от него во все стороны разлетались по ветру семена. Рисунок был очень точный и изящный. И я сразу узнала стиль Морганы: немного фантастический, и цвета такие, не совсем естественные…
– Интересный дизайн, – похвалила мама. – Что заставило тебя именно его выбрать?
Жанно пожал плечами.
– По-моему, это означает, что я все время двигаюсь дальше и дальше. Иду туда, куда влечет меня ветер. Мне бы самому такой дизайн и в голову не пришел, но когда она закончила работу, я сразу понял: все правильно, это именно то, что я хотел.
– Так это Моргана выбрала для тебя рисунок? – спросила мама.
Он кивнул.
– Она всегда так делает. Говорит, что клиенты никогда не знают, чего хотят, пока им это не сделаешь. Говорит, все дело в доверии. И она совершенно права. Ведь, честно говоря, и я бы продолжал выдумывать бог знает что, а потом, пожалуй, выбрал бы какую-нибудь ерунду вроде змеи, или черепа, или молнии, или еще чего-нибудь совсем уж убогого. – Жанно усмехнулся, сделал большой глоток шоколада и сказал: – Так или иначе, теперь я это сделал! И у меня такое ощущение, словно на моей руке это давным-давно.
По-моему, тебе это очень подходит, сказала я. Мне нравится!
А мама ничего не сказала.
– Если мать узнает, мне лучше домой не приходить, – вздохнул Жанно. – Хотя двадцать один мне уже исполнился, вряд ли я буду вечно дома жить.
Мама налила ему чашечку мокко и сверху добавила crème Chantilly. Жанно попробовал и воскликнул:
– М-м-м! Это просто потрясающе, мадам Роше! – За столько лет он так и не научился называть ее мадемуазель Роше.
– Значит, ты собираешься уехать из Ланскне? – спокойно поинтересовалась мама.
– Да, как только у меня конкретный план появится. И дело не в том, что мне здесь не нравится. Просто в мире еще так много всего интересного – только и ждет, чтоб его кто-нибудь открыл. Анук это хорошо понимает. Потому ее жизнь и полна событий и приключений.
Мама улыбнулась, но мне было ясно, что она пытается понять, что именно Жанно имеет в виду. Хотя, конечно, он и Анук постоянно поддерживают связь друг с другом – с помощью электронной почты и мобильника. Жанно однажды даже в Париж съездил, но пробыл там всего пару дней. Мне известно, что его мать очень неодобрительно к этому отнеслась. Да она и раньше никогда его дружбу с Анук не одобряла.
– Знаешь, насчет приключений ты несколько преувеличиваешь, – сказала мама и вновь наполнила его чашку. – Когда побываешь в стольких местах, в скольких ухитрились побывать мы с Анук, то невольно начнешь понимать, что люди везде более или менее одинаковы.
Жанно усмехнулся.
– Может, я бы в это и поверил, если бы мне было столько же лет, сколько вам. А пока что я птица вольная. И наконец-то обрету свободу! – И он, в два глотка допив шоколад, выскочил на площадь, страшно похожий на счастливого пса, впервые спущенного с поводка.
А я после его ухода внимательно посмотрела на маму. Цвета ее ауры, казалось, заполняют весь дом. Я попыталась убедить ее, что Жанно и не думал называть ее старой, что просто его слишком взбудоражил поход в тату-салон, но мои доводы ничуть не помогли. А может, вовсе и не слова Жанно сделали цвета ее ауры такими туманными и мрачными? Может, дело в его тату? Может, это оно так сильно ей не понравилось?
Разве тебе не понравилось его тату? – спросила я.
– Держись подальше от этого места, – невпопад ответила она.
Но Моргана – мой друг!
– Она тебе не друг. Ты о ней ничего не знаешь. Помнишь, что в прошлый раз случилось в Париже, когда кое-кто притворился нашим лучшим другом?
Она, конечно же, имеет в виду Зози, догадалась я. Кстати, я видела фотографию Зози в том альбоме с коллекцией татуировок. Мне даже захотелось рассказать об этом маме, но потом я решила, что сейчас лучше не стоит. В конце концов, это же всего лишь фотография, причем даже не цветная. И потом, Моргана совершенно на Зози не похожа. Ну ни капельки!
Глава седьмая
Сегодня опять выслушивал исповеди, отец мой. В основном очень скучные, полные всяких мелких грешков и повседневных забот. Жолин Дру не ладит с сыном, Каро Клермон нарушила пост, Франсуа Пансон втайне мечтает о даме, которая раза в два его моложе и, к счастью, понятия не имеет, что является объектом тайной страсти старика. Гийом Дюплесси использует исповедь, чтобы еще раз погоревать о своем умершем старом псе, а младший сын Лорана Дюмона, Пьер, решил шокировать меня совершенно неправдоподобными заявлениями о своих связях с преступным миром.
И лишь одна-единственная исповедь мне действительно небезразлична, однако ее смысл и цель по-прежнему от меня ускользают, ибо я так и не сумел дочитать до конца историю Нарсиса, хотя его голос со все возрастающей настойчивостью продолжает звучать у меня в ушах – суховатый и, как ни удивительно, не такой уж недобрый.
Тик-так, шепчет он, намекая на быстротекущее время, когда я поднимаюсь на кафедру проповедника. Тик-так, напоминает он, когда я читаю молитвы. Тик-так, говорит он мне прямо во время проповеди, чем дольше моя папка будет находиться не в твоих, а в чужих руках, тем большей опасностью это будет тебе грозить. Как ты думаешь, сколько людей уже успели ее прочесть? Мишель Монтур? Ее сын? Кто еще? Вианн Роше? Каро Клермон? Может быть, даже Жозефина?
Мишель Монтур приходила сегодня в церковь, но об исповеди не попросила; судя по тому, как остро она на меня поглядывала, можно было догадаться, что она пришла исключительно для того, чтобы последить за мной. Янника с ней не было, и ее муж, Мишель, тоже не пришел. Когда она проходила мимо меня в дверях церкви, то полоснула меня взглядом, как бритвой, но промолчала. Ей явно хотелось спросить о папке Нарсиса, но место было уж больно людное, и потом, она не хотела, чтобы у меня были хоть какие-то преимущества в этой «схватке умов».
Итак, исповедь Нарсиса она еще не прочла. Значит, папка по-прежнему где-то у нее в доме. Мой телефонный звонок солиситору не принес результатов. Мадам Мак была раздражающе корректна и преспокойно отказалась обсуждать со мной что бы то ни было, кроме моей роли душеприказчика Нарсиса. Заверила меня, что сделать мне осталось совсем немного. Разве что поставить подпись под некоторыми документами. Все это очень просто и не вызовет никаких затруднений.
То есть Мишель Монтур пока что к мадам Мак не обращалась. И ее угроза опротестовать завещание Нарсиса связана, должно быть, именно с его исповедью. Тем больше у меня причин желать незамедлительно вернуть зеленую папку, но тут уж я ничего поделать не могу. По крайней мере, мальчик Янник на моей стороне. Обещал прийти ко мне сразу, как только узнает что-нибудь новое. А до тех пор самое лучшее – мне ничего не предпринимать, решил я.
И вот сегодня я вышел из дома, твердо намереваясь вести себя спокойно и для начала немного повозиться в саду, но потом передумал и двинулся на прогулку по берегу Танн. Речные крысы уже снова собирались неподалеку от Маро, как это почти всегда бывает перед Пасхой; они обычно стоят здесь пару недель, а потом снова перемещаются куда-то вверх по течению. Я заметил шесть или семь новых плавучих домов, стоявших на якоре; на берегу вокруг костра расположилась небольшая группа людей, и все они дружно уставились на мою сутану священника. Двоих я, впрочем, узнал: это приятельницы Вианн – Бланш и Зезетт. Но, кроме имен, мне о них больше ничего не известно. Статная Бланш явно родом из Западной Африки; Зезетт гораздо моложе, хрупкая, с бритой головой и множеством татуировок.
– Месье кюре! – окликнула меня Бланш, когда я проходил по мосту. – Идите к нам. Поздоровайтесь с Сафир. Мы сегодня день рождения празднуем!
Сафир – это дочь Зезетт. Я какое-то время ее не видел и думал, что ей, должно быть, лет двенадцать-тринадцать. Каково же было мое удивление, когда передо мной предстала молодая женщина такой ошеломительной красоты, на какую не может не обратить внимания даже священник.
– В среду восемнадцать исполнилось, – с гордостью сообщила Зезетт, когда я осмелился спросить, сколько же Сафир лет. – Я ей по случаю дня рождения первое тату заказала! Хотите взглянуть?
Я хотел было сказать, что уж этого я вовсе не хочу, но Сафир уже успела закатать рукав блузы, и на внутренней стороне руки, на нежном местечке между подмышкой и локтем я увидел несколько бледно-желтых цветов с листьями цвета капустного листа. Это было очень похоже на рисунок викторианских обоев или иллюстрацию из старинной книги по ботанике. Несомненно, один из дизайнов Морганы Дюбуа. Этот рисунок на коже молодой девушки выглядел столь же естественным и свежим, как капелька росы на одном из тех бледно-зеленых листьев…
– Это примула, – сказала Сафир. – Мой цветок по дню рождения – по революционному календарю