И все же, несмотря на столь библейские мысли, ваш Бог, Рейно, никогда не казался мне менее реальным, чем в эти минуты. Реальным был только я сам; и я прекрасно понимал, что никогда уже не буду прежним. Некоторые деяния способны полностью преобразить человека. Мне было всего одиннадцать, ноэто я уже понимал. И знал, что уже никогда не смогу играть на берегу Танн, или просто гулять в лесу, или собирать землянику – во всяком случае, никогда не смогу делать это, как раньше, ибо теперь я стал убийцей.
Тетушка Анна умерла не сразу. Она прожила еще несколько минут. Но лицо ее уже успело приобрести какую-то странную, смешную форму, а один глаз полностью провалился куда-то внутрь головы. Вторым глазом она просто смотрела на меня и молчала. Глаз был голубой и ярко горел, но я так и не смог понять, какое пламя там полыхает – то ли гнев, то ли страх, то ли ненависть. Она так и не сказала ни слова, хотя дыхание ее было слышно отчетливо. И кровь все текла, потихоньку собираясь в лужу вокруг ее головы, окрашивая красным кружево воротничка и оставляя похожий на гравюру рисунок на каменном полу. Потом дыхание смолкло. Ярко горевшие глаза погасли и остекленели. Кровь тоже течь перестала.
А кринка с вареньем так и не разбилась. Хотя, конечно, трудно разбить кринку с таким толстым донышком. Я обтер ее носовым платком и снова поставил на полку. Тягот войны я практически не испытал, но все же успел осознать, что еду никогда нельзя выбрасывать просто так.
Мне потребовалось несколько часов, чтобы прочесть эти страницы, тесно исписанные мелким почерком. Я была одна у себя в спальне и до поздней ночи, пока читала, постоянно слышала голос Нарсиса – и того Нарсиса, каким я его знала, и Нарсиса-ребенка, каким он был когда-то, голос того мальчика, который на всю жизнь сохранил память о своем страшном деянии и, даже сходя в могилу, по-прежнему чувствовал его невыносимую тяжесть, что и заставило его исповедаться Рейно.
Но почему все-таки Нарсис выбрал именно Рейно? Он ведь даже верующим не был, да и Рейно всегда недолюбливал. И все же потребность исповедаться именно ему оказалась настолько сильна, что Нарсис не смог ей сопротивляться. Почему? В этой папке наверняка найдутся ответы на все эти вопросы, а потому папка пока должна остаться у меня – по крайней мере, до тех пор, пока я эти ответы не найду. Я понимаю, конечно, что эта исповедь не для моих глаз предназначалась, но я должна дочитать ее до конца. Хотелось бы мне знать, что из этого известно Розетт? Знает ли она о существовании исповеди Нарсиса? Надо бы прямо ее спросить, но, боюсь, мне она ответить не пожелает. В этой папке явно содержится нечто, связывающее их всех – Нарсиса, Рейно, Розетт, Моргану – и имеющее отношение к тому дубовому лесу, который теперь принадлежит моей дочери. Мишель Монтур, например, абсолютно уверена, что этот лес таит некую тайну. И если я сумею эту тайну раскрыть…
Кошка пересекла твою тропинку в снегу и замяукала. Дул Хуракан.
Почему именно эта фраза так часто звучит у меня в ушах по ночам, когда весь мир спит? Сперва мне казалось, что ее произносит голос моей матери – во всяком случае, звучало очень похоже. Потом я решила, что это, пожалуй, голос Зози де л’Альба. А теперь у меня из головы не идет Моргана Дюбуа и тот наш с ней разговор; у меня такое ощущение, словно она и сейчас разговаривает со мной из-за закрытого ставнями окна своего салона.
Почувствуй меня. Найди меня. Повернись ко мне лицом.
И я снова достала материну колоду карт. Смерть. Шут. Башня. Перемена. А под ними тройка пик, карта глубочайшей печали. Следом – четверка бубен, сила. Затем я вытаскиваю четверку крестей – это победа. Но чья? Мы обе, Моргана и я, планеты опасные, оказались на одной орбите и неизбежно будем вынуждены столкнуться. Одной из нас хочется оседлать ветер и скакать на нем верхом; вторая хочет заставить ветер умолкнуть. Одна хочет быть дубом с глубокими корнями; вторая – семенами одуванчика. И потому – ради моей дочери, ради меня самой – одной из нас придется уйти.
Телефон рядом с моей кроватью один раз слабо звякнул, точно крошечный колокольчик. Анук. Она, должно быть, до сих пор не легла спать, хотя уже очень поздно. А я была так поглощена чтением истории Нарсиса, что забыла, как всегда, пожелать ей спокойной ночи.
Приезжаю чуть раньше. Одна. В пятницу увидимся. У меня кое-какие новости! А. хх
Интересно, что это за новости? Звучит как грядущая перемена, а в моем мире перемены далеко не всегда вызывают такой восторг, как хотела бы надеяться Анук, мое милое летнее дитя. Перемена вообще часто бывает опасной, а голос перемены слишком сильно напоминает голос ветра.
Я написала:
Конечно, приезжай. Будем ждать в пятницу! ххх
И все же мне было неспокойно и отчего-то хотелось, чтобы Анук придерживалась старого плана. И потом, я очень надеялась, что к приезду Анук Морганы здесь уже не будет. Анук такая доверчивая. И, разумеется, никакой опасности не заметит. И ей наверняка понравится эта пурпурная дверь, которая почти того же цвета, что и ее, Анук, волосы. Она будет очарована Морганой, ее металлическими ступнями, ее альбомами, разнообразием ее вариантов тату. А я не смогу помешать ей слушать этот шепот, это тихое требование…
Найди меня. Почувствуй меня. Следуй за мной.
Сорок восемь часов – не слишком много. Однако я знаю, что нужно сделать. За эти сорок восемь часов нужно переменить направление ветра. Нужно направить наши жизни по иному пути, чтобы не встретиться с жестоким Хураканом. Нужно, чтобы за эти сорок восемь часов Моргана отсюда исчезла, растворилась в воздухе, точно не ко времени выпавший снег. Сперва это кажется безнадежной задачей, ибо на Моргану Дюбуа, похоже, мои убеждения не действуют. Но я знаю кое-кого более восприимчивого. Кое-кого, способного предпринять любые действия, особенно если он поймет, почему ее нельзя здесь больше терпеть. Кстати, он давно уже доказал, что более чем восприимчив к моей магии шоколада.
Попробуй. Испытай меня на вкус. Проверь.
Пока что, правда, Франсис Рейно – вопреки моим на-деждам – так толком и не отреагировал на ту угрозу, которую представляет собой Моргана Дюбуа. Он оказался человеком куда более слабым и толерантным, чем я могла предположить. И проповеди его тоже звучали весьма неубедительно; он говорил больше о Зле как таковом, а не о том специфическом зле, которое воплощено в бизнесе Морганы. Мне это хорошо известно, потому что Каро Клермон весьма пылко этим возмущалась у меня в chocolaterie, выпив чашечку моего особого шоколада.
– Наш месье кюре, похоже, утрачивает контакт с паствой, – презрительно заявила Каро. – Его проповеди практически лишены смысла, а на прошлой неделе во время исповеди я почувствовала, что он совершенно меня не слушает…
Но Рейно – это поистине сердце Ланскне. И его влияние распространяется не только на ту относительно небольшую группу людей, которые регулярно посещают церковь. Если Франсис Рейно на моей стороне, у меня еще есть шанс на победу. Действуя вместе, мы сумели бы обрушить власть Морганы даже за оставшиеся сорок восемь часов. Я, в конце концов, Вианн Роше. И мне известны все его любимые лакомства.
Глава четвертая
Янник Монтур явно меня избегает. Очевидно, даже такой соблазн, как шоколадный торт, не способен заставить его пойти против матери. Я разочарован, отец мой. Ведь я надеялся, что в самое ближайшее время исчезнувшая папка Нарсиса ко мне вернется. Неужели мальчик солгал? Неужели папка по-прежнему у мадам Монтур?
Всю последнюю неделю я молился, страдал и потел в равных количествах. Я не могу толком ни есть, ни спать, а мои проповеди превратились в нечто невнятное, позорное, отвратительно структурированное и страдающее бесконечными повторами. Вчера, например, я начал проповедь, намереваясь процитировать Левит[34], 19:28: Ради умершего не делайте нарезов на теле вашем и не накалывайте на себе письмен. Я – Бог ваш. А в итоге вместо этого страшно долго рассуждал об отметине Каина[35] и о том, что преступление никогда не изглаживается из памяти и преследует человека даже после смерти.
Эта женщина из тату-салона, Моргана Дюбуа, посматривает на меня то ли с сочувствием, то ли с озабоченностью – уж не знаю, связано ли это с содержанием моих убогих проповедей или же она чувствует, что я неспокоен, и хочет понять, в чем дело. Но мне, так или иначе, ее сочувствие совершенно не требуется – как, впрочем, и ничье иное. Единственная отдушина – это мой сад, и я изливаю на усы дикой земляники то мстительное чувство, которое не могу направить на своих мучителей в человечьем обличье.
Оми Маджуби, поскольку она слишком стара, осмеливается, не заботясь о приличиях, высказывать то, на что другие не решаются.
– Что-то вы совсем больным выглядите, месье кюре, – заявила она, проходя мимо и заглянув в мой сад. – Слишком много васвас слушаете! А самосы, испеченные моей маленькой Майей, совсем кушать перестали.
Она была совершенно права. Жаль, что я не мог так ей и сказать. Моя исповедь уж точно не для ее ушей. Если бы я по-прежнему во все это верил, я мог бы сесть в автобус, съездить в Ажен и найти себе другого исповедника. Но ведь ты, отец мой, уже отпустил мне мой грех. Однако же за это время он разросся, как кустики дикой земляники, способные с невероятной скоростью удваивать свое количество. Так, всего одна раковая клетка может породить множество других таких же, и тогда конец. А ведь я уж совсем было поверил, что греха на мне больше нет. Увы, слишком поздно я понял, что ты следовал не завету Господа, а собственному коварному плану. И то отпущение грехов было обманом, а мое покаяние – пустым и бессмысленным. Так кому мне сейчас исповедаться? Неужели отцу Анри Леметру, молодому священнику из соседней деревни? Или, может, нашему епископу, чья любовь к Богу стоит лишь на втором месте после любви ко всяческой канцелярщине? Жертвы моего тогдашнего преступления – Пьеро, по п