Когда отец закончил свой рассказ, мы с ним вытащили наружу тело тетушки Анны и на тачке отвезли его по тропинке в ту рощицу, что тянулась вдоль земляничных посадок. Мы ни о чем не сговаривались, но обоим было ясно: мы не хотим, чтобы тело оставалось поблизости от нашего дома. А потом мы сбросили его в колодец – это был старый колодец с хорошей чистой водой и очень глубокий, выкопанный аж до глинистого слоя. Мы так и не сказали друг другу ни слова. Мы даже ни одной молитвы не прочли. Молча сбросили тело в колодец и тщательно закрыли его деревянной крышкой. А потом пошли домой и просто легли спать. Спал я, как зверек, без сновидений, пока часов в десять утра отец не разбудил меня, сообщив, что к нам идет священник.
На мгновение меня охватила страшная паника. Но отец просто улыбнулся и сказал:
– Ничего. Я придумал историю.
Сегодня утром я даже после долгой прогулки так и не смог заставить себя позавтракать. Как и на мессе сосредоточиться не сумел. Я произносил старые знакомые слова, даже не думая об их смысле и не чувствуя ничего, кроме жжения в том месте, где к моей коже прикасалась игла Морганы, и мучительных переживаний, вызванных ее рассказом о гибели в том пожаре родителей Ру.
Исповеди я принимал еще хуже. Мне хотелось в голос кричать от нетерпения, пока мои прихожане один за другим обстоятельно каялись в своих жалких грешках – проявлении гордыни, гнева или обжорства. Мне самому хотелось перед ними исповедаться. Это я грешник! Это я устроил пожар в Маро, когда погибли два человека! Мне хотелось истерически смеяться, плакать, рвать на себе волосы, и все же я заставлял себя молча сидеть за перегородкой в исповедальне, хотя все тело у меня чесалось, кололо и жгло. А рядом со мной лежала зеленая папка Нарсиса. Еще одно незаконченное дело. Мне оставалось прочесть еще шесть страниц рукописи, и я наконец буду свободен хотя бы от этого.
Этот мой последний день на земле, отец мой, мог бы быть наполнен и более вдохновляющими деяниями. Мне кажется, в этот день должно было бы случиться нечто значимое, нечто совсем иное, чем мои рутинные дела и обязанности. Мне хотелось, чтобы в моих действиях был какой-то смысл. Ведь я стоял на пороге немыслимого. Но все было точно так же, как и всегда: Каро Клермон и Жолин Дру ревниво следили друг за другом, усевшись в разных концах зала; Гийом Дюплесси впервые вышел на утреннюю прогулку без поводка своей умершей собаки. А чуть дальше, возле булочной Пуату, уже успела выстроиться очередь. Из кафе «Маро» тянуло запахами жаркого, восточных специй и вина. И так будет всегда; и всегда над рекой будут звучать голоса играющих детей. Интересно, если я прямо сегодня умру, как быстро все меня забудут? Впрочем, кому придет в голову оплакивать такого, как я – лицемера, убийцу?
Я точно знаю: сегодня я непременно должен повидаться с Ру. Мой долг – исповедаться перед ним; и все же я, как ребенок, продолжаю всеми способами откладывать эту встречу. Как и те недочитанные страницы исповеди Нарсиса. Встреча с Ру представляется мне пересечением границы чужой территории, где царит хаос. Я заглянул в chocolaterie – надеясь, что, может, у Вианн найдется какое-нибудь чудесное лекарство от моей беды, – и оказалось, что она пребывает в прекрасном настроении; что-то тихонько напевая себе под нос, она ставила в вазу букет цветов и улыбнулась, увидев, что я вхожу все с той же зеленой папкой под мышкой.
– Я как раз шоколад сварила, – сказала она, – может, соблазнитесь?
Мне очень хотелось ответить утвердительно, но в желудке у меня был словно ком колючей проволоки, а в висках стучала боль.
– Да, я знаю, сейчас Великий пост, – с пониманием кивнула Вианн, – но иногда ведь просто необходимо позволить себе маленькую слабость. – Она кивнула в сторону тату-салона. – Я слышала, наша приятельница вчера ночью куда-то уехала со всеми своими пожитками.
– Похоже, что так.
Она поставила вазу с цветами на стол.
– Может, она просто не могла позволить себе столько платить за помещение, как вы думаете? Или поняла, что не очень-то вписывается в жизнь нашего городка? В любом случае хорошо, что она уехала. Теперь Ланскне наконец-то сможет вернуться к нормальной жизни. – Вианн помолчала, внимательно на меня посмотрела и сказала: – По-моему, я видела, как вы от нее выходили – было уже довольно поздно, около полуночи. Она что-то неприятное вам сообщила?
Я молча покачал головой. Мне казалось, что тату на моей левой руке просвечивает и сквозь рукав, и сквозь пластиковую нашлепку, так что Вианн хорошо его видит. Я, правда, так и не сказал, что делал в полночь в тату-салоне Морганы, но почувствовал и любопытство Вианн, и ее озабоченность. Именно это – ее озабоченность, ее беспокойство на мой счет – и оказалось для меня невыносимым. Мне бы так хотелось ей исповедаться! Просто сесть за стол, выпить чашку горячего шоколада и рассказать обо всем, что не дает мне покоя. Но как только моя тайна стала бы ей известна, отец мой, она бы наверняка с отвращением от меня отвернулась. Разве могло быть иначе? Любой с ужасом отвернулся бы от меня, узнав о моем преступлении. А потому я так ничего ей и не сказал, только заставил себя улыбнуться и сразу же ушел, охваченный тихим отчаянием, и решил все же разыскать Жозефину. Нет, я понимаю, конечно, что Жозефина и Ру – старые друзья, так что ожидать от нее отпущения грехов я никак не могу. И все же мне хотелось ее увидеть. Еще хотя бы один раз, прежде чем новость о моем признании в содеянном успеет распространиться по городку. Пусть, прежде чем все в моей жизни переменится, я испытаю еще одно последнее мгновение покоя.
Но, войдя в кафе «Маро», я обнаружил там только Мари-Анж, которая сообщила, что Жозефина куда-то вышла и не сказала, когда вернется. Значит, никакого последнего мгновения покоя не будет. Как не будет и никакой отсрочки смертного приговора. Мне не уйти от исполнения своего долга. Я обязан найти Ру и во всем ему признаться. А потом… Завтра все эти события уже будут принадлежать тому миру, в котором меня не будет. Интересно, а Нарсису когда-нибудь приходила в голову мысль: как тут все будет, когда я умру? Волновал ли его этот вопрос? Или же он был рад наконец избавиться от бремени, висевшего на нем всю жизнь?
Уже свернув в сторону Маро, я понял, что под мышкой у меня по-прежнему папка с исповедью Нарсиса. И шесть последних страниц, исписанных мелким неразборчивым почерком, все еще мной не прочитаны. Ну, хорошо. Потрачу еще десять минут – и покончу хотя бы с этим. История будет рассказана до конца, исповедь сделана и принята. И я наконец буду свободен от его постоянного присутствия.
Глава четвертая
В салоне было темно. БАМ! Ну, конечно, вспомнила я, ведь жалюзи-то опущены. В воздухе висел слабый аромат ладана, но в основном уже пахло пустым домом. Этот чуть влажный запах вызывал у меня ощущение заброшенности, казалось, здесь давно никто не живет.
В углу скорчился Бам, выглядевший на удивление маленьким и бледным, словно выцветшим. А у двери стоял ящик с фанерной крышкой – словно принесенный подарок, специально оставленный там. На крышке большими буквами было написано всего одно слово: РОЗЕТТ. Я открыла ящик, и внутри оказался целый рулон виниловых листков для упражнений, машинка для набивки тату, чернильница, пакетик со специальным порошком для нанесения татуировки и бутылочка татуировочных чернил в угольно-серой бумаге. Ни записки, ни письма. Только все необходимое для нанесения татуировки – инструменты, чернила, чернильница и пробный материал из винила.
Я вспомнила, как мне приснилась Моргана, убеждавшая меня отрезать себе ступни. И этот сон был вовсе не таким страшным, как, наверное, могло показаться. Должно быть, это было просто некое послание от нее, подумала я. Я взяла все то, что было в ящичке, переложила к себе в рюкзак и тихонько выскользнула из пустого салона, а потом по знакомой тропе, тянувшейся вдоль берега реки, направилась к лесу. Мне хотелось подумать, а мой лес – это такое место, где думается лучше всего; там среди деревьев царит покой, там возле моего колодца желаний нет никого, кроме птиц.
Как только я вышла из города, сразу стало заметно, какой ущерб нанесла вчерашняя ночная гроза. Земля была сплошь покрыта сорванными листьями, похожими на клочки рваной бумаги. Упало большое дерево – правда, не один из моих дубов, а старая толстая осина в самом конце улицы Свободных Горожан. И небо все еще было какого-то странного, почти розового, цвета, а в нем метались тучи растревоженных птиц. К счастью, мой лес почти не пострадал; ему буря особого ущерба не нанесла, только на поляне по-прежнему были заметны пятна свежей земли, где копались Янник и его мать, и металлическая решетка была сломана, а на земле валялись камни, которые они сумели вытащить из бортика колодца.
Я нашла сухое местечко и, скрестив ноги, устроилась на одном из крупных камней с отколотым краем. Бам тоже уселся рядом со мной – он для разнообразия был на редкость тихим, и даже я видела его неясно. Мысли у меня в голове так и метались; столь многое было мне не понятно, столь многое нужно было распутать. Например, почему моя мать сказала голосом Морганы: Иногда дети улетают от нас прочь. А мы изо всех сил пытаемся их удержать.
И еще тот магический круг из песка, и песня, с помощью которой мама обычно разговаривает с ветром…
Чем же ты занималась вчера ночью, мама? Неужели это ты отослала Моргану прочь? Но ради чего? Ради того, чтобы я была с тобой и в безопасности?
Мне следовало спросить у нее. Да, конечно, надо было спросить. Хотя иногда мама мне лжет. Правда, только потому, что любит меня; так вообще очень многие взрослые поступают. И мама тоже – оттого что боится. Я знаю, что боится. Я же вижу, каковы цвета ее ауры.
Чего же ты так боишься, мама?
Впрочем, есть один способ это выяснить: надо воспользоваться своим теневым голосом, тем самым, что всегда говорит правду. Здесь, в моем лесу, меня никто не услышит, никто не сможет мне помешать, и я узнаю, в чем дело. А чтобы все понять еще более ясно, можно воспользоваться моим альбомом для рисования – это всегда помогает. Ведь и Моргана учила меня пользоваться для нанесения татуировки не только чернилами, но и зеркалами.