.
Проколов на коже я почти не чувствовала. И старый табурет Нарсиса оказался на удивление удобным. Сидя с закрытыми глазами, я начала понимать, до чего же я устала; эта усталость копилась во мне много месяцев, а может, и лет. Слушая жужжание пчелы-листореза, я вспоминала истории, рассказанные мне матерью, они обычно начинались примерно так: Я знаю одну историю, ее рассказали мне пчелы…
И вдруг я поняла, что жужжание прекратилось. Я открыла глаза. Розетт свою работу закончила, и мне, конечно, очень хотелось взглянуть, что там получилось, но тут как раз звякнул дверной колокольчик – тот самый, что вроде бы исчез вместе со своей загадочной хозяйкой, – и кто-то вошел в салон.
Ну, эти-то шаги были мне очень хорошо знакомы. Легкие, как у лисы. И сам он похож на рыжего лиса – особенно при вечернем освещении.
– Я так и думал, что вы здесь, – сказал Ру.
– А я думала, ты уже уехал.
Он только плечами пожал.
– Еще не совсем.
И тут же снаружи до меня донесся голос ветра, доброго северного ветра, танцующего ветра, и этот ветер прошептал голосом моей матери: Видишь, Вианн? Всё возвращается.
Глава четвертая
Я шел домой по берегу Танн, любуясь последними отблесками заката. На реке уже начинали загораться огни – фонари на палубах плавучих домов, мягкий свет в каютах, – и пахло древесным дымом, специями и кипящим маслом. Из Маро, с бульвара Маленький Багдад тянуло соблазнительными ароматами готовящейся пищи. Но что-то все же стало иным. И я далеко не сразу понял, в чем дело. А потом вдруг до меня дошло: запах дыма на берегу реки, похоже, больше не будил в моей душе ни тревоги, ни страха.
Значит, отпущение грехов все же получено? Так вот каково оно, ощущение собственной невиновности. После стольких-то лет! Я словно снял с плеч тяжкую ношу и отложил ее в сторону. Это Розетт Роше меня исцелила. Заставила меня заглянуть в самого себя и показала, что именно мне необходимо там увидеть. Не я виновен в том, что тогда на речном судне начался пожар. Его устроил ты, отец мой. Ты сделал это для того, чтобы обрести надо мной полную власть, чтобы я всегда был у тебя под рукой. Мне бы следовало ненавидеть тебя. Но я не испытываю к тебе ненависти. Должно быть, ты просто был очень несчастливым человеком. И даже, возможно, любил меня – по-своему, конечно, такой странной, горькой, искаженной любовью. Как и я все эти годы не расставался с тобой, хранил в душе память о тебе, точно некую тайну, слишком страшную, чтобы в ней можно было кому-то признаться. Но теперь я могу наконец-то отпустить тебя. И ты, как и я, тоже сможешь почувствовать себя свободным.
А папку Нарсиса я непременно уничтожу – вот приду домой и сожгу ее в камине. Ведь Нарсис тоже заслужил отпущение грехов, и пусть о нем вспоминают добром. В конце концов, он был всего лишь ребенком, когда совершил тот свой страшный поступок, который преследовал его до последних дней жизни и отравил ему и отношения с людьми, и те мечты, на какие он осмеливался. Да, Нарсис тоже заслужил прощение, и я себе под нос начал произносить молитву, отпускающую грехи. Кое-кто вроде нашего епископа может сказать, что я искажаю суть церковных законов, но ведь и сам Спаситель был великим нарушителем всяческих законов и правил. И мне хотелось бы думать, что в данном случае Он бы отлично меня понял.
Но, открыв зеленую папку Нарсиса, я обнаружил, что в спешке оставил непрочитанной еще одну страницу, сложенную вдвое и засунутую в самый конец рукописи. Потому-то, наверное, я ее и не заметил. И я, развернув этот последний листок, стал читать при свете заката и речных огней последние, прощальные слова Нарсиса. А потом наконец навсегда закрыл папку с его исповедью и двинулся прямиком в кафе «Маро». Нужно было в последний раз выпить за старого Нарсиса. А если и она ко мне присоединится… ну, там видно будет. Не спеши, Рейно, дела следует делать постепенно, сперва одно, потом другое.
Как-то летом – я тогда был еще совсем молодым – на одном из наших полей, которые я в тот год оставил под паром, приземлился старинный биплан. Пилот предлагал людям покататься, и у ворот уже собралось человек десять любопытствующих.
– Вы владелец этого поля? – спросил пилот, стащил с себя летный шлем и оказался молодой темнокожей женщиной с курчавыми волосами и широченной улыбкой, сиявшей точно полсолнца.
Я признался, что это так.
– Если вы разрешите мне пользоваться вашим полем для взлетов и посадок, я вас бесплатно прокачу, – предложила она.
Но я колебался. На самолете я никогда не летал, хотя достаточно часто видел, как они расчерчивают небо своими следами. Но потом я представил, что смогу увидеть сверху и ферму, и деревню, и все свои владения, и согласился хотя бы ради того, чтобы навсегда сохранить это в памяти.
Признаюсь, Рейно: мне было немного страшно. Но, как я и надеялся, вид из-под облаков оказался просто замечательным, а пение ветра так вдохновляло, что если бы я верил в Бога, то, наверное, почувствовал бы на себе Его взгляд, когда любовался, как мой мир развертывается подо мной, словно рулон ткани. Я увидел сверху и свою ферму, и поля подсолнечника, и грузовик размером с кубик сахара, и рассыпавшуюся по полю группку людей с поднятыми к небу лицами.
Вот тогда-то я впервые по-настоящему его и увидел, лес моего отца. Деревья за двадцать лет успели вырасти и обрести густые кроны, но полной зрелости еще не достигли. Это был дубовый лес-подросток, в центре которого виднелась небольшая поляна, которая, как я лишь сверху сумел разглядеть, имела форму сердца.
Я все смотрел на эту поляну и не мог оторвать глаз. Это было самое настоящее сердце – к одному краю поляна суживалась, центр ее составлял земляничник, а купа деревьев наверху образовывала выемку. Сколько же расчетов пришлось моему отцу сделать, думал я, когда он, планируя сохранить эту форму сердца, высаживал все новые и новые деревья? Сколько труда он вложил в этот божественный вид? Я вспомнил годы, проведенные в школе; те годы, когда я особенно остро ощущал отсутствие в моей жизни отца. Я вспомнил, с каким презрением относился тогда к его хобби. И только сейчас понял смысл тех слов, которые он сказал мне в день моей свадьбы.
«Любовь – это то, что видимо только Богу».
А тогда мне и невдомек было, какой смысл он вкладывает в свою загадочную фразу. Мой отец редко говорил о любви; еще реже показывал свою привязанность. Возможно, сказывалось влияние тетушки Анны, а может, те немногие слова любви, какие были ему известны, он полностью истратил на Наоми. Но сейчас я наконец увидел ее, ту лесную поляну, имевшую форму сердца, – словно безмолвное завещание отца, словно его просьбу горевать об усопших, словно его самое последнее нерушимое обещание.
Любовь – это то, что видимо только Богу. Полагаю, что итымог бы так сказать, Рейно, зная, что Он видит все даже в самой глубине нашей души. Что ж, если Он когда и заглянет мне в душу, то вряд ли увидит там больше, чем я уже тебе рассказал. Исповедь, может, и полезна для души. Но любовь гораздо полезней. Любовь спасает нас, избавляет от грехов, даже когда мы сами считаем себя неисправимыми грешниками. Свою жену я никогда по-настоящему не любил – во всяком случае, не любил так, как она того заслуживала. И со своими детьми я никогда близок не был. Наверное, это все-таки моя ошибка. Но Мими… Да, Мими я действительно любил. А еще я любил Розетт Роше, которая была так на Мими похожа. На-деюсь, когда-нибудь Розетт увидит, что та поляна в лесу имеет форму сердца, и поймет, что любовь там окружает ее со всех сторон, и не важно, видит она ее или нет. И я надеюсь, что ты, Рейно, когда-нибудь почувствуешь то, что способен видеть только Бог, – то, что произрастает из сердец таких людей, как мы: обремененных разными недостатками, израненных, с изломанными душами. Я очень надеюсь, что когда-нибудь ты это встретишь, Рейно. А пока присматривай за Розетт ради меня и вместо меня. И непременно расскажи ей мою историю. И скажи ей, чтоб заботилась о моем лесе. И обязательно собирала там землянику.
День дурака
Глава первая
Сегодня День дурака, и в нашей chocolaterie полно покупателей. Бестселлеры сегодня – мои шоколадные рыбки, к каждой из которых приложены любовно нарисованные Розетт «братик» или «сестричка», которых, согласно традиции Дня дурака, нужно незаметно прикрепить к спине одного из друзей, и тот, ничего не подозревая, будет носить это украшение целый день, пока кто-нибудь не сжалится и не скажет, что у него на спине. Я уже видела множество таких бумажных рыбок не только на спинах детей, заполонивших площадь, но и на спинах взрослых, включая старого Маджуби, который так искусно притворялся, что понятия не имеет об этой старой шутке, что его внучка Майя просто умирала от смеха.
Однако у моих покупателей сегодня возникает много и совсем других вопросов. Мне уже многие сообщили, что Монтуры уезжают и, похоже, даже покупателя на ферму успели найти. Да и сам Янник Монтур говорил об этом, когда заглянул в магазин за шоколадной рыбкой. А вот и еще новость: кто-то слышал, как наш месье кюре сегодня в церкви смеялся в голос – подобных звуков до сих пор от него не слышал никто из жителей Ланскне.
Жолин Дру – она всегда садится в церкви на самую переднюю скамью – показалось даже, когда она заглянула в приоткрытую дверь ризницы, что на руке у нашего кюре было заметно нечто вроде татуировки; об этом Жолин рассказывала тем самым тоном – вполголоса и с придыханием, – каким обычно пользуется, повествуя о чем-то скандальном.
– Никакого тату у месье кюре нет! Только не у него! – тут же заявила Каро, с самого утра щеголявшая с бумажной рыбкой, прицепленной к спинке ее жакета. Рыбка появилась там сразу после мессы, и я подозреваю, что тут замешана либо сама Жолин, либо Пилу, либо Ру, который все утро проторчал в тату-салоне, помогая Розетт туда перебираться.