У Лешки мелькнуло в голове; вот почему его на это дело подбили. Из-за собак он им и понадобился.
Он перетаскивал обрезки. Он старался набрать те, что покороче и не будут волочиться по земле, и нес их, прижимая к себе. Если удавалось поднять и дотащить охапку обрезков почти бесшумно, то, когда укладывал обрезки на повозку, они отвратительно звякали.
Лешка, Лешка, давно ли ты собирал металлолом с пионерским отрядом, а теперь куда-то воровски волочишь эти несчастные обрезки!
— Ну как, справляешься?
Он вздрогнул: он совсем забыл о возчике.
— Я никогда не подсобляю. Если б подсоблял, я б озолотился. Однако воздерживаюсь. Здоровье не позволяет.
Теперь возчик ходил следом за Лешкой, заткнув кнут за голенище сапога, чиркал спичкой, раскуривая папиросу, и громко говорил о том, что врач ему строго-настрого запрещает курить, а то он помрет.
— А я говорю, — громко сказал возчик, — когда-никогда придет та минута.
— Лешка озирался. Двор — проходной, и в те и в эти ворота могут войти. Или кому-нибудь взбредет в уборную из дому выскочить.
Попробовали б они, Славка и Лабоданов, сейчас тут вместо него крутиться. Еще черта с два бы справились.
Он тащил, и длинные-обрезки волочились по земле, гремя, и Лешка продолжал остервенело тащить их, а этот никчемный тип — возчик — стоял как истукан, вместо того чтобы помочь.
У него зло мелькнуло: втравили его в это дело, а сами за его спиной готовятся урвать деньги, попользоваться. Но некогда было сейчас об этом думать.
Где, когда он испытал такое же вот отчаянное напряжение?
Ну да, в море, когда налетел шторм и шаланду тряхнуло… Но тогда было совсем по-другому.
— Может, все уже? — спросил возчик; он жалел ишака.
Но Лешка добросовестно наполнял повозку. Ну, теперь все.
За кучей обрезков у стены он достал заранее припрятанное старое, драное одеяло, накрыл воз.
— Ну, теперь все. Поезжай! — Возбужденно махнул рукой.
Возчик мочился, зайдя за повозку. Он равнодушно обошел воз, потыкал в одеяло кнутовищем.
— Поезжай! — нетерпеливо приказал Лешка.
Они выехали на улицу, и Лешка почувствовал неимоверное облегчение. Но тут же с повозки, вздрагивающей на булыжнике, стали валиться обрезки, и Лешка бросился поднимать их.
— Перевязать надо было. Бестолковшина! — ругался возчик.
Возчик остановил ишака. Они подоткнули со всех сторон одеяло, и возчик, ворча и вздыхая, жалея ишака, уселся на повозку и велел влезть Лешке. Лешка влез и не сел, а лег животом на одеяло и, не обращая внимания на то, как впивались железные обрезки, прижимал груз всем телом, придерживал руками.
Ишак плелся страшно медленно. Слева над крышами, нагоняя их, бежала луна, скошенная на четверть. Лешка видел ее, повернув набок голову. У него не было ни одной мысли в голове — только острая, обжигающая тревога.
Возчик разговорился. Он жаловался на ишака: купил, чтобы иметь приработок, а прокормить его оказалось накладно, да еще фининспектору плати.
Лешка вдруг вспомнил: не навалил мусор поверх железа, как учил его Славкин знакомый, когда договаривались обо всем, а теперь, если отвернуть одеяло, сразу видно, что везут.
Сворачивали на Торговую. Здесь, слава богу, асфальт. Повозка мягко пошла под гору. Только бы проехать благополучно.
Во второй раз он сделает все как надо, как его учили: завалит обрезки сверху мусором, чтобы в случае чего мог сказать: вывозит мусор на свалку. А ему-то казалось-пустячное дело.
Звякнуло о мостовую упавшее железо.
— Езжай! Не останавливай. Езжай!
— А чего так гнать?
Разве объяснишь? Все время надо быть начеку, хитрить, не подавать виду. Случись что-пропадешь с ним запросто.
Только бы проехать улицу. Там у поворота на мост к заводу всегда болтаются комсомольские патрули. Еще остановят, чего доброго. Было жутко, и в голову бог знает что лезло.
В домах большей частью было темно. На улице попадались лишь немногие прохожие. В каждом из них Лешке чудился патруль.
Неожиданно загудело на металлургическом, и Лешка невольно прильнул лицом к одеялу. Гудок, сначала слабый, тревожно разрастался, распластывался над городом с резким характерным подвыванием.
Повозка стала.
— Ты чего? — спросил Лешка.
— Не слышишь? Гудит безо времени.
Возчик повернул голову к заводу, откуда властно, неся тревогу, рвался гудок. Редкие прохожие останавливались и тоже смотрели туда, захлопали кое-где ставни, люди высовывались из окон.
— Поезжай, дяденька, — просил Лешка. — Ладно, чего там, без нас разберутся.
Возчик не трогал с места.
— Не слышишь, что ли, воздуходувка воет. Наверно, воздух не пошел в домну…
Они поволоклись дальше. Кончилась улица, и город оборвался. Они продолжали спускаться вниз, теперь уже по выбитой дороге, между молодыми садами; скошенная луна бежала за ними. Лешка вдруг почувствовал себя невыразимо одиноким и чужим всему на свете-и этой домне, так тревожно, щемяще гудевшей, и яблоневым деревьям сбоку от дороги… Что он тут делает на этом возу, куда едет?
Возчик что-то монотонное говорил о себе, о том, что работал на заводском транспорте, пока не получил язвы, и с тех пор вот сидит на инвалидности. Лешка не слушал. Ныло расслабленное тело, впивалось железо. Впереди по косогору уже лепились побеленные, залитые светом луны домики начинался Вал, отросток города, слободка. Они сошли и, подталкивая воз, помогали ишаку карабкаться на подъем.
Гудок смолк. Втянулись в тесную уличку. Такие же побеленные домики под черепицей-татаркой, как в старом городе. А за ними пустырь. Глухо тут ночью.
«Ремонт велосипедов…» Сюда, значит. Лешка обогнул дом, вошел во двор и сразу понял: его ждут. Кто-то выдвинулся ему навстречу от крыльца, заслонив кого-то другого, шарахнувшегося в дом. Здоровый мужик в военном галифе и сапогах.
— Кто тут?
— Мне тут дядя Саня нужен, сторож…
— Привез, что ли?
Деловитый, спокойный вопрос. Голос немолодой, надтреснутый. Лешка представлял себе сторожа ветхим старичком, а этот верзила Какой-то.
Они вместе вышли за ворота, подогнали повозку во двор к сараю. И пока разгружали, а появившаяся женщина в фартуке, должно быть, жена дяди Сани, стала помогать так расторопно, хозяйственно, спокойно, так мирно, точно Лешка привез уголь или картошку, и возчик не удержался, тоже стал понемножку перетаскивать обрезки в сарай, и вместе они в два счета разгрузили повозку, — пока это длилось, Лешке все время казалось, что это происходит не с ним, а он видит все это в кино. И весь его путь сюда и погрузка показались ему совсем несложным, неопасным делом.
— Маловато. Еще разик, значит!
Лешка сразу пришел в себя. Ему вдруг показалось неправдоподобным, что этот грубый, здоровенный человек, приземисто стоящий перед ним, широко расставив ноги в сапогах, отвалит ему деньги за такое пустяковое дело. Да он вытолкает его в шею, как только Лешка привезет второй воз. И он вдруг, ощутив в себе глухую решимость, шагнул к нему и, немного стыдясь, хмуро проговорил:
— Мне тут получить надо…
Сторож помедлил, глядя на него.
— За полдела не спрашивают.
Женщина отряхнула фартук и исчезла. Лешка не двигался с места, и сторож сделал знак головой, чтобы он шел за ним. Он вошел за ним в дом и в освещенных сенях увидел большое мучнистое лицо, цепкие глазки, вдавленные под нависшие веки. Он был куда старее и не так крепок, как это показалось в темноте, а скорее тучен. И все-таки это не был сторож. Ряженый какой-то, подставное лицо.
Сторож сказал, вразумляя, отечески, с одышкой произнося слова:
— Большое дело начинаем, не к лицу мелочиться.
Он достал из кармана галифе деньги, сто рублей, и протянул Лешке.
— Половина. На вот. Поторапливайся со вторым возом, — сухо добавил он.
Лешка торопливо пошел, унося в кармане деньги.
Во дворе за их отсутствие особых, перемен не произошло.
Зияла под луной развороченная куча железных обрезков. У Игната Трофимовича свет погас. В Полинкином домике все еще светилось окошко. Под акацией стоял «Москвич» — значит, шофер прикатил ночевать к матери Жужелки.
Лешка принялся за погрузку проворнее и смелее прежнего.
В случае чего, если кто вылезет во двор, как-нибудь отбрешется.
Его радовало, что он выдрал деньги у толстого воротилы, пусть только попробует не заплатить сполна.
— Чего стоишь? Помоги! Быстрее кончим, — напористо сказал он возчику.
И возчик послушался, стал грузить.
За белыми ставнями у старухи Кечеджи вдруг залаяла Пальма. Лешке послышалось-кто-то идет по двору. Он перестал грузить, прислушался. Шаги то приближались нерешительно, то замирали вдруг. Лешка пошел навстречу и увидел Жужелку.
— Что ты тут делаешь? — сонно спросила она.
— Не ори! — Он старался заслонить собою повозку.
— Я не ору. — Она смотрела с недоумением на его всклокоченную голову. Он был в старой рубашке, которую обычно не надевал.
— Что ты делаешь, правда, я не пойму?
— Ничего особенного. А откуда ты взялась?
— Ниоткуда. Я тут сплю. Проснулась, слышу-какой-то шум.
Жужелка ежилась, ссутулила плечи, стесняясь того, что она в неподпоясанном платье, с нерасчесанными волосами, и украдкой смотрела через его плечо на ишака с повозкой, на развороченную кучу железного хлама.
— Одно тут дело. Это тайна. Только ты ничего не видела.
Поняла? — возбужденно сказал он.
Мерзкая Пальма не переставала лаять за ставнями. Возчик громко ворчал и без дела топтался у повозки.
— Не пойму ничего, — сказала Жужелка.
Под ее испуганным взглядом он показался себе необыкновенно сильным и мужественным. Ласково и твердо он взял ее за руку.
— Иди спи. Считай, что все это тебе приснилось. — И вдруг почувствовал: если она сейчас не уйдет, он поцелует ее. — Уходи! — настойчиво приказал он. — Иди, иди. И не оборачивайся.
Он вернулся к повозке ошеломленный, взбудораженный только что пережитым.
Гнусная собака Пальма, чтоб ей сдохнуть, лаяла, надрываясь, уже осипла совсем.