Мы с ним ровесники. Если сложить наши прожитые годы, то будет сорок два. Он среднего роста, худощавый, высокий благородный лоб, умные, карие с лукавинкой глаза и темные волнистые волосы. Сашку к нам перевели из соседней палаты. Три года назад он перенес тяжелую операцию на сердце. Боли снова обострились. Моя и Сашкина койки расположены рядом у большого окна, выходящего в зимний сад. Когда налетает ветер, то голые ветки кленов и акации тоскливо стонут и стучат ветками в стекло, словно просятся к очагу. Черной шапкой висит почти у самой верхушки дерева сорочье гнездо.
Приятель часто смотрит в сад с облетевшей желто-бурой листвой, мягким ковром устлавшей землю. В такие минуты его охватывает грусть. Он сидит неподвижно с отрешенным взглядом. Тогда я не узнаю в нем прежнего веселого парня. Хотя бы снег выпал и белизна и чистота взбодрила бы моего приятеля.
Субботний день. Заканчивается обход больных. Сашкин лечащий врач Григорий Иванович, сдвинув на переносицу очки в желтой оправе, долго рассматривал на свет кардиограмму Барвина.
– Что вам мое сердце рассказало? – спросил Сашка, с интересом взирая на исчерченную пером осциллографа бумажную ленточку.
– Крепись, дружок, и готовься к операции, – дружелюбно произнес врач-кардиолог.
– Стараюсь, Григорий Иванович, – Сашкино лицо оживилось. – Курить совсем бросил. Может без операции обойдется?
– Нет, терапия должна уступить место хирургии.
Врач внимательно прослушал пациента и вышел из палаты.
– Ты, Саня, не унывай, – подал свой басовитый голос Дмитрий Герасимович. – Слышал ведь, что ученые изобрели искусственное сердце. Скоро люди вообще перестанут умирать. Запчасти для человеческого организма станут на конвейере выпускать, как для тракторов, комбайнов или других машин.
Он сделал паузу и продолжил:
– Вначале один африканский врач, а за ним и хирурги из других стран наловчились пересадку сердца делать от невольных доноров, пострадавших в авариях и не имеющих шансов выжить.
– Знаю. Но зачем мне чужое сердце, – вздохнул Барвин.
– Конечно, верно, чужое оно и есть чужое, может не прижиться из-за несовместимости, – согласился Дмитрий Герасимович. – Однако на что только не пойдешь ради сохранения жизни. Никто не спешит уходить туда, где, как сказал поэт «тишь и благодать», а тем более в молодые годы. Никто оттуда еще не возвратился, чтобы рассказать, что ждет?
– Вот ты, старина, – он обратился к дремлющему деду Митрофану. – Прожил много лет, ни один пуд соли с хлебом съел, что на это скажешь? Собираешься на погост или…
Старик спохватился, обвел всех сонным взглядом, стараясь понять о чем и о ком речь.
– Жить то хочешь, аксакал-саксаул? – с иронией сказал мужчина.
– А як же, уси житы бажают. У мэнэ онуки, та правнук, – улыбнулся щербатым ртом Митрофан и пригладил иссушенной с бледно-синими нитями вен рукой жидкие волосы. – Чекаю литку, щоб з правнуком Богданом на пасики пожыть. Дюже гарно, бжолы, мэд…
– И зачем существуют болезни, причиняющие людям страдания.
Это сказал Сашка. Я увидел печаль в его глазах. Всего неделя, как мы познакомились, а ощущение таково, что будто долгие годы знаем друг друга. Мне нравится его любовь к книгам. Он прочитал все, что удалось найти в небольшой больничной библиотеке. И теперь на его тумбочке лежит книга рассказов Александра Куприна.
Мы с ним в палате одни. Дед Митрофан спит, как сурок, а Дмитрий Герасимович ушел к Верочке за порцией инъекций или витаминами в жидком виде. Из процедурной доносится холодный металлический звон инструментов, приглушенные женский и мужской голоса.
– Ты читал «Гранатовый браслет»? – перехватив мой взгляд, спросил Барвин. Утвердительно киваю головой.
– Правда, здорово?! Вот это настоящая любовь, – с восторгом говорит он. – Такая, наверное, только в книгах бывает. Знаешь, я тоже пробовал писать, но с трудом дается. Может, Господь способностями, талантом не наделил и зря стараюсь?
– Все прекрасное достигается с трудом, поэтому и ценится высоко, – успокаиваю я его. Мы заводим разговор о художественной литературе, классиках и современных писателях и я удивляюсь широте и глубине Сашкиных познаний.
За окном вечереет. Синь словно пленкой затягивает проемы рам. Вдруг Барвин замирает, прислушивается. В этот миг раздается стук в стекло. Я замечаю по ту сторону окна тонкие пальцы, а потом девичье лицо с большими глазами и губы в нежной улыбке. Сашка преображается в озорного мальчишку. Он объясняется жестами и девушка за окном понимающе кивает головой. Стремительно покидает палату. Через полчаса возвращается, неся в руках пакет, сверток и книги. Складывает их на тумбочке.
– Угощайся, – предлагает он. – Мать не смогла сама прийти.
– Кто эта девушка?
– Танечка, мы с нею по соседству живем. Славная, добрая девушка.
–И красивая, – к его радости замечаю я. – Она твоя невеста?
– Похоже, что так, – соглашается он. – Только зачем я ей с проблемами, почитай, инвалид.
Сашка опустил голову и продолжил:
– Я ей однажды сказал, что, мол, зачем я тебе больной с пороком сердца. Она обиделась и ответила, что сердцу не прикажешь, хотя за ней парни на выбор увиваются.
Сашка замолчал, глядя в темное окно на желтый, расплывчатый свет фонарей. Потом, обернувшись, сокровенно признался:
–Знаешь о чем я жалею? – и сам же ответил. – Страшно умирать, осознавая, что нет наследника, сына или дочери. Надо, чтобы в ком-то пульсировала твоя кровь, тогда жизнь продолжится, не оборвется…
– Да, наше продолжение и счастье в детях, иначе жизнь не имеет смысла, – отозвался я.
Он задумался, лицо побледнело, лоб покрылся испариной. Тревожное, смутное предчувствие овладело мною. За окном, стуча голыми ветками, стонали и тяжко вздыхали деревья. Охватывала, сжимала сердце холодными обручами жуть. Ночью я долго не мог заснуть. В голове путались разные мысли. А когда заснул, то сквозь сон слышал чьи-то торопливые шаги, тревожные голоса.
Сашка, Сашка, что с ним? В полумраке я нащупал постель на соседней койке. Она была разобранной, пустой и холодной.
Ночью у Барвина случился сердечный приступ. На сей раз, Григорий Иванович оказался бессильным – Сашкино сердце остановилось. Я не смог в это поверить. Сашка, Сашка, спазмы сжимали горло. Митрофан кряхтел, стирая со впалых щек скупые слезы и повторял: «На все воля Господня».
Дмитрий Герасимович отказался от микстуры и испуганно взирал на аккуратно заправленную койку. Когда в палату вошла с покрасневшими от слез глазами Верочка, он заканючил: «Сестричка, попроси, чтобы Григорий Иванович меня выписал. Я уже здоров и аппетит появился.
В коридоре я увидел сломленную горем Сашкину мать. В ее карих, как у сына глазах, застыли слезы.
Рядом с ней я узнал Татьяну. Она беззвучно плакала, держа в руке пустой пакет. На полу были рассыпаны краснобокие яблоки.
МАЙСКИЙ МЕД
– Гляди, дед, Степаныч, к нам кто-то в гости едет, – окликнул Василий старика, заметив, как по дороге, ведущей к пасеке, клубится серая пыль. Пасечник Иван Степанович Панасенко, семидесятилетний крепыш, неохотно оторвался от самодельного верстака. Отложил в сторону рубанок и, смахнув ладонью с пиджака стружки, выпрямился. Потом обернулся к внуку и лукаво усмехнулся:
– Мабуть, хтось медка захотив. Поглянь, у тэбэ очи молоди, хто цэ мог буты?
Василий видел, как дед, приложив широкую ладонь к морщинистому лбу, тщетно старается разглядеть возницу. Телега с впряженной в нее лошадью между тем приближалась, издавая шум и скрип колес. Василий приподнялся с березовых бревен, сложенных у сторожки. Поглядел на дорогу. Увидел из-за крупа лошади, взмахивающую концами вожжей девичью руку и потом уже и всю возницу.
– Девчонка какая-то, – ответил он и продолжил с интересом наблюдать. Когда от телеги до сторожки оставалось не более полста метров и дедово зрение заработало. Пчеловод весело сообщил:
– Так цэ ж Маша, нашого коваля Мыколы Дремова донька. Гарна дивчина. Ось побачишь.
Лицо старика оживилось, спрятанные под густыми бровями глаза заблестели. Даже внук с удивлением отметил солдатскую выправку деда.
– Степаныч, ты никак парад собрался принимать?
– Парад, парад, – нараспев произнес он. – Гостя то яка прыихала, а ты, басурман, нос повесил.
Упрек деда подействовал на парня. Он и сам понял, что гостья необычная. Она, как заправский ездок, встала с сиденья и натянула вожжи. Лошадь послушно остановилась. Девушка, придерживая подол платья, легко спрыгнула на землю.
– Добрый день, Иван Степанович!
– Добрый, добрый, сударушка! – засуетился старик. Маша встретилась взглядом с Василием и смутилась. Кивком головы приветствовала его. Старик поспешил на выручку:
– Это, Машенька, мой внук. Василием кличут. Нонча из миста прыихав на каникулы и сразу до мэнэ, на пасику.
– Значит, студент? – улыбнулась Дремова. Парень утвердительно кивнул головой. Неотрывно смотрел на ее черные, сбегающие на плечи волосы, на смуглые руки. Сравнивал ее со своими однокурсницами и сделал вывод, что она их краше. Невольно пришло на память: «Хороша Маша, да не наша».
– Меня к вам завскладом прислал, обернулась девушка к Ивану Степановичу. – Велел мед привезти, который вы накачали. В райцентр повезет сдавать в заготконтору.
Старик прищурил глаза, почесал рукой затылок.
– Ось Кузьма, бисова душа. Дивчину прислав. Знаю я його, три бидона сдам, а два запышыть. На машыну, кажуть, кошты копыть. Мы тэж не лыком шыти.
Пасечник поглядел на Машу и властно изрек:
– Сам я повезу мед.
– Что вы, дедушка? – запротестовала было девушка, но, встретив твердый взгляд, сдалась. – Будь по-вашему.
– Ось и добрэ, – отозвался старик. Подошел к копне, взял охапку душистого сена и подал его лошади.
– Ешь, Нюрка, ешь, – и ласково потрепал ее по гриве. Пока лошадь, позвякивая уздечкой, уминала сено, Иван Степанович и Василий погрузили на телегу три бидона с медом.
– А тепереча, – дед взглянул на внука. – Докы я не возвернусь, потчуй Машу майским медом. А коли што болить, то прополисом и маточкиным молочком. От усих хвороб панацея.