свой автобус, теперь придется хоть до Чапаевки доехать, а дальше через поле пешком напрямик в село Новый Мир.
Григорий хотел было помочь ей донести до автобуса покупки, но с сожалением поглядел на свои занятые вещами руки.
– Вы что же, прямо с поезда?
– Да, с поезда Москва – Керчь.
– Говорят, в Москве спасу от дождей нет? – слегка склонив голову, спросила она. – Грибов должно быть много?
– Людей тоже не меньше, – рассмеялся Клинцов. Автобус был до отказа заполнен людьми. Они с трудом протиснулись в заднюю дверцу. Выехали на шоссе. В салоне было душно от разгоряченных тел. Шумно, как в растревоженном улье. Григорий старался оберегать Олю от толчков. На заднем сиденье какой-то длинноволосый молодец с гитарой срывающимся голосом тянул песню о мальчике, который хочет в Тамбов.
– Нам бы до дождя успеть, – услышав отдаленные раскаты грома, озабоченно вздохнула Лиханцева. Сказала как-то буднично и просто. Отчего на душе у Григория сделалось хорошо. Не было тех условностей и напряженности в отношениях, к которым он привык у себя на работе, в городе. Он возвращался домой и приходили воспоминания.
Рядом стояла совсем еще молодая женщина, которой, как и ему, когда-то было и шестнадцать лет. В Чапаевке они вышли из автобуса. Попутчиков до Нового Мира не оказалось.
Проселочная дорога вела через ощетинившиеся желтой стерней убранные поля. По металлическому мостике, переброшенному через ров – дренаж, по дну которого бежал ручеек, они продолжили путь по проселочной дороге. Вдоль нее еще несколько лет назад зеленели плантации виноградников с черными, фиолетовыми и янтарными гроздьями ягод. А ныне после корчевки кустов выращивают пшеницу, ячмень, овес и другие зерновые растения. Кое-где еще возвышались копны свежей соломы. Туфли Григорий сразу же покрылись серой пылью. Он истосковавшимися глазами оглядывал деревенские пейзажи.
На дальнем углу поля, возле лесополосы, За высокими акациями виднелся сельских погост, паслось стадо коров. Клинцов вспомнил, как и сам мальчонкой когда-то помогал матери пасти животных. Постоянного пастуха в селе не было, поэтому стадо пасли по очереди. Много молока давала их корова Марта, а затем и Жданка. Григорий пил его из глиняных кувшинов. Молоко было холодное и вкусное.
С запада доносились отчетливые раскаты грома, будто кто-то гнал порожняком по ухабистой дороге телегу. Небо там было затянуто свинцово-синей пеленой. В природе, казалось, все замерло в предчувствии надвигавшейся грозы. Разморенные дневной жарой, в придорожной канаве поникли запыленные ромашки и васильки. Ласточки низко метались над землей. В густом, воздухе плыл запах свежей соломы и трав.
– Не поспеть нам до дожди, – нарушила неловкое молчании Оля. Следом за ее словами впереди на дороге, поднимая фонтанчики пыли, ударили тяжелые капли. Потянуло прохладой. И вскоре дождь безжалостно поливал пешеходов. Григорий заметил неподалеку от дороги копну соломы и, оборачиваясь к спутнице скомандовал:
– Побежали!
За копной можно было укрыться от дождя. Сложив вещи, они рассмеялись. Одежда успела промокнуть насквозь. Прическа у нее распалась, длинные мокрые волосы сбегали на грудь. А светлое с голубыми цветочками ситцевое платье плотно облегало её гибкое тело. Уловив на себе пристальный взгляд Григория, Оля встала в полуоборот, и чтобы как-то сгладить стыдливость, тихо прошептала:
– На кого я теперь похожа, совсем растаяла.
– Солнце выглянет, быстро просохнешь, – успокоил он ее и пригласил.– Присаживайся.
Сам опустился на сухую солому. Женщина присела рядом. Дождь с отчаянной злобой хлестал копну с противоположной стороны.
– Попали мы с тобой в переплет, – весело поглядел он на взгрустнувшую Олю. Его радовал этот дождь, радовали ее мокрые волосы и злато-карие, влекущие своей теплотой и искренностью глаза.
– Хочешь апельсины? – он открыл крышку чемодана и, не дожидаясь ответа, подал женщине три оранжевых плода. Она благо кивнула головой и спросила:
– Надолго ли к нам?
– События покажут, – улыбнулся Григорий. – У матери совсем здоровье сдало. Приехал навестить.
– Да, мне твой брат рассказывал, – очищая с апельсина кожуру, подтвердила она. Григорий ощущал, как давнее забытое чувство наполняет его сердце. «Что ты, как мальчик, держи себя в руках», – подсказывал ему здравый рассудок. Но он ничего не мог с собой поделать.
– Оля… – растерянно прошептал Григорий. – Ты ведь все помнишь, не забыла?
–Такое остается на всю жизнь. Первая любовь, первый поцелуй, – прошептала она, смело глядя в его глаза. – И вы, ты читал мне стихи…
Она молча отвела взгляд в сторону. Клинцов бережно обнял ее за плечи, осторожно поцеловал в щеку и продолжил , прикасаясь мягкими губами к ее розовому уху с капелькой рубина в золотой серьге:
Далекие, милые были
Тот образ во мне не угас.
Мы все в эти годы любили,
Но, значит, любили и нас …
Оля с трудом, ощутив трепет страстного тела и непреодолимое желание, освободилась из его объятий.
– Не надо, не надо, Гриша, – задыхаясь от страсти, потухшим голосом произнесла она. – Запоздал ты со своей любовью. Другая я теперь, дочка и сын дома подрастают. Прошло все, отпылало, как закат.
– Прости меня, Оля, сам упустил свое счастье, – виновато прикоснулся он к ее руке. Она нежным взглядом простила его, задумалась, грустно склонив голову.
– Ты не боишься, что нас могут увидеть вдвоем? – спросил Григорий.– С детства знаю, что в любом селе, где все на виду, всеравно, что шило в мешке, ничего не утаишь?
– Привыкла я к бабьим пересудам. В селе это в порядке вещей, любят лясы точить, – ответила Оля, выжимая из волос воду. Дождь прекратился. Женщина встала, отряхнула с платья прилипшие соломинки.
– Пора в дорогу, – и появились на ее лице знакомые Григорию милые ямочки. Кучевые облака, едва не касаясь шпиля телеретранслятора, что на краю Чапаевки, отнесло ветром в сторону.
Гром ухал в отдалении и там темно– синие полосы задрапировали небосклон, спрятав от взора контуры Крымских гор. На чистый голубой, как эмаль окоем неба выплыло солнце, и все засверкало. Запах соломы стал еще острее. Давно Клинцов не дышал таким чистым, прозрачным воздухом, разве что когда выезжал в подмосковный лес.
Но такие выезды на природу были нечасты. И вот теперь он наслаждался голубизной дня, повеселевшими цветами. Откуда-то появились стрекозы, прогудел тяжелый бархатисто-золотой шмель.
– Где ты теперь работаешь? – снимая с ног белые туфли, спросила Лиханцева.
– В НИИ.
– Что это за НИИ?
– Научно-исследовательский институт. Занимаюсь проблемами экологии, средой обитания.
– Вот куда тебя занесло, – похвалила она. – Скоро знаменитым профессором станешь. В газетах и журналах фотографии и научные статьи печатать будут.
– Возможно, со временем, – смущенно ответил он.
– А ты где устроилась?
– Дояркой на ферме работаю, – вздохнула она. – Корреспондент недавно приезжал, расспрашивал о высоких надоях и фотографировал.
– Вот видишь, – оживился Григорий. – Ты быстрее меня славу обретешь. С литературой как? Рассталась? У тебя ведь к ней способности.
– Какие там способности. Сама иногда пишу сказки для детей, но больше читаю. Нравятся Астафьев и Бондарев, Распутин и Шукшин. Особенно его «Калина красная». Очень правдивая и душевная повесть.
– У тебя хороший вкус. Я тоже к этим писателям питаю симпатию, толково пишут, – поддержал ее Клинцов. Оля шла босиком по лужам.
– Простудишься, – пожалел он.
– Нет, мне привычно, – тепло улыбнулась она, подмечая его заботливость. Григорий вспомнил, как в детстве , закатав до колен штанишки, любил бегать по лужам. Раздолье ребятишкам было, когда балка пересекавшая село, наполнялась паводковыми потоками. Все это сейчас казалось далеким, окутанным в голубой туман. А в Оле что-то сохранилось от тех далеких лет.
Незаметно за разговорами они подошли к Новому Миру. Село открылось перед взором Григория в зелени садов, тихое, отрешенное от суеты и шума городской жизни.
– Дальше я одна пойду, – остановила его женщина.
– Муж ревнивый?
– Так будет лучше, – ответила она и ласково улыбнулась. Словно давняя, но все еще прекрасная песня возвращалась к нему.
Поднимая светлые брызги, бегали босоногие ребятишки. По узким мостикам, перекинутым через кювет у дороги, как по тоненьким жердочкам, подхватив руками подолы платьев, переходили девчонки.
Клинцов чувствовал на себе любопытные взгляды односельчан и становилось, как-то неловко, словно пришел в чужой дом. Его здесь не узнают. Он встретил высокого старика, который шел по улице, прихрамывая и опираясь на клюку. В его лукавых, глубоко запавших глазах, в библейской узкой бородке было что-то очень знакомое. Григорий вспомнил и с радостью произнес:
– Дедушка Макуха, здравствуйте ! Как поживаете?
Старик долго его разглядывал подслеповатыми глазами, видать ослабела память. Клинцов уже хотел назвать себя, но Макуха опознал его:
– Бува не Марьин ты сын, Гришка? Чай давно тебя не бачив.
– Угадал дедушка, угадал, – признался он. – Приходите в гости, выпьем за мое возвращение по чарочке.
– Это мы завсегда с охотой, – заблестели глаза у старожила. Григорий помнил, что старик и прежде не прочь был выпить, а уж за песнями дело не станет. Особенно любил он затягивать: «Где мои семнадцать лет» и «Распрягайте хлопцы кони..» Оригинальный старик, подобно шолоховскому деду Щукарю, зато столяр и плотник справный. Колеса для бричек и повозок, прялки, люльки для младенцев и прочие вещи мастерил – залюбуешься. Со всей округи к нему поступали заказы.
Для себя и своей супруги Ефросиньи сделал добротные гробы еще сорок лет назад и с тех пор здравствуют, не жалуясь на крепкое здоровье. А гробы, наверное, до сих пор на чердаке. Чтобы они не пустовали, хранит в них семечки, кукурузу и зерно.
– Ты таво, Гриша, будя час, заходи к нам с горилкой, – попросил, прощаясь Макуха.