Они перебежали на другую сторону, Хабаров поддерживал Джахан. Там была металлическая лесенка и ещё одна крыша, на которую просто можно было спуститься.
Они миновали её, а потом ещё одну.
Дальше был переулок и больше никаких крыш. Теперь они оказались на уровне второго этажа.
Особнячок был старый, довольно приземистый, чердак заколочен.
Хабаров лёг на живот и посмотрел вниз во двор.
Значит, на балкон с витой решёткой, оттуда на козырёк подъезда, и всё.
Он подвёл Джахан к краю, ловко, как белка, спрыгнул на крохотный балкончик, и за руку потянул её на себя. Она сделала неловкое движение, перевалилась и почти рухнула на него. Он едва удержался на ногах.
– Перелезай.
Она посмотрела на него.
– Перелезай через решётку, Джо. И держись крепче.
Как во сне она перелезла через решётку, Хабаров не отпускал её. Вдвоём они прыгнули на козырёк, который дрогнул и закачался под ними.
– Хулиганы! – закричали из окошка на втором этаже, и высунулась возмущённая старуха. – Паразиты! Полиция! Звоню в полицию!
На руках Хабаров спустил Джахан с козырька и приземлился рядом.
Старуха из окна грозила им жилистым кулаком и поливала на чём свет стоит.
Пригибаясь, как под обстрелом, они побежали к выходу со двора.
Когда они выскочили на улицу, мимо них пронеслась «Скорая» и затормозила через три дома возле синих гофрированных ворот.
– Хочешь, я скажу тебе формулу яда, которым отравили Цветаева? – чуть задыхаясь, предложила Джахан.
Он соображал, как быстрее добраться до дома.
– Где свечи, которые ты вывернула из мотоцикла?
Она полезла в передний карман и достала металлические тупорылые столбики. Хабаров забрал их у неё с ладони и крепко взял её под локоть.
– Так что там с формулой?
Она молчала, крепко сжав губы, и сосредоточенно шла, держась за него.
– Сейчас, – сказал Хабаров. – Уже немного осталось.
Они добрались до мотоцикла, так и стоявшего возле бара «Тамбовчанка». Он вкрутил свечи, дёрнул стартёр, мотор взвыл и застучал. Он посадил Джахан перед собой, обнял с двух сторон, оттолкнулся и нажал на газ.
Звонок не работал. Макс нажал ещё раз и прислушался. За чёрной дерматиновой дверью было тихо.
Тогда он постучал. Удары глухо отозвались в подъезде, утонули в старых досках и почти осыпавшейся штукатурке.
Дом был такой трухлявый, что казалось непонятным, почему он ещё стоит, давно должен был завалиться! Деревянная щелястая лестница скрипела и ходила ходуном под ногами. Входных дверей оказалось две – с улицы и со двора, и от этого в подъезде было шумно и пыльно.
Макс определил дату постройки здания от девятисотого до девятьсот шестого года.
Значит, никого нет дома.
Он пошёл было прочь, уже взялся за хлипкие, крашенные коричневой краской перила, но дерматиновая дверь внезапно распахнулась.
– Извините, пожалуйста, – сказала девушка. – Я не сразу расслышала, что вы стучите. Проходите, пожалуйста.
Очень удивлённый, Макс Шейнерман поздоровался и «прошёл».
Прихожая была настолько тесной, что он непроизвольно повернулся боком, протискиваясь между вешалкой с грудами одежды и книжными полками, стоящими друг на друге – от пола до потолка. В полках были зелёные волнистые стёкла.
Макс оглянулся.
– В комнату проходите. – Девушка показала рукой, куда именно следует проходить, хотя путь был только один.
В комнате оказалось светло и изумрудно, как будто в окна тоже вставлены зелёные волнистые стёкла. Подоконник уставлен цветами в горшках, и от них получался такой странный свет.
– Садитесь, – предложила девушка, словно принимала дорогого гостя. – Хотите чаю? Или кофе? Я могу сварить кофе.
Если б она не была красива – по-настоящему красива, без дураков, – он отказался бы, конечно!
– Кофе, – сказал Макс Шейнерман. – Если можно.
– Конечно! – как будто обрадовалась она. – Я сейчас.
И вышла.
Макс огляделся. На полу и стенах висели и лежали разнообразные ковры, в основном старые, толстые, с бордовыми и зелёными розами. Должно быть, гнилые доски этого дома продуваются насквозь, и ковры – единственное спасение. Посреди комнаты стоял круглый стол с откинутой до половины скатертью. На деревянной половине стола как бы был кабинет – компьютер, тетрадки, ручки и бумаги, на другой, застеленной, будто столовая – вазочка с орехами, салфетки, литая чугунная подставочка, по всей видимости, для чайника.
С левой стороны диван, старинный, массивный, с деревянными подлокотниками и монументальными кожаными подушками, наводившими на мысль о кабинете товарища Сталина в Ближних Горках. За диваном этажерка и книжный шкаф. С правой стороны полукруглый бок чугунной печки, перед заслонкой на полу железный лист, кучкой сложены щепки и отдельно дрова. Простенок между печкой и окном занимала горка с разнообразной посудой.
Таким образом комната, как и стол, делилась на две части – сталинско-кабинетную, с книгами и диваном, и легкомысленно-житейскую, с печкой и вазочками.
…Странное место. И странный приём!..
Вошла девушка, установила поднос на ту половину стола, где следовало жить светской жизнью, и снова пригласила:
– Садитесь!
Кофе был в турке, и пахло от него правильно – крепко и упоительно. Запах кофе для Макса был одним из важных жизненных удовольствий. Когда становилось невозможно пить – начинала болеть голова и молотило в висках, – Макс просто нюхал кофе. Чашки тоже были правильные, ну, почти правильные. Конечно, неплохо, если бы они оказались поменьше, но и такие сойдут. Сахар был колотый, не песок.
Тут Макс окончательно развеселился.
– Вам с молоком? – приветливо спросила девушка.
– Нет, нет.
Осторожно, стараясь не взболтать, она налила глоток кофе и подала ему. Он взял. Ему хотелось улыбаться.
Они пригубили из своих чашек и посмотрели друг на друга.
– Между прочим, вот этот ковёр, – Макс показал какой именно, – совершенно особенный.
Она вытянула шею и посмотрела.
– Почему особенный? Он просто самый старый.
– Старый, – согласился Макс. – Это старый иранский ковёр из мечети.
– Из… мечети?
– Это можно понять по узору. И по цвету. Ему лет двести, да? Ну, двести тридцать!
Девушка недоверчиво посмотрела на Макса, а потом на свой ковёр.
– Я не знаю, – сказала она. – Это дедушкин. Он говорил, что турецкий.
– Нет, нет, иранский.
– Как интересно! – Она улыбнулась. – Сразу разглядели! Вы разбираетесь в коврах?
– Я немного понимаю в прикладном искусстве.
Она кивнула, словно принимая объяснение, и ещё отпила из чашки.
– Хорошо, – сказала она, словно подводя черту. – Давайте я посмотрю и скажу, когда успею.
– Что посмотрите? – уточнил он.
Она удивилась.
– Вашу работу!
Он окончательно развеселился:
– Мою работу?..
…Нет, он понимал, конечно, что она принимает его за кого-то другого, но так забавно было ставить её в тупик и наблюдать, как она начинает волноваться.
Если бы она не была такой красивой, в этом не было бы ничего забавного!..
– Вам же нужен перевод, да? – спросила она и покраснела. – Вам нужно перевести работу?
– Нет, – сказал он. – Не нужно.
– Подождите, подождите. – Она и впрямь заволновалась. – Вы кто? Зачем вы пришли?
– Меня зовут Макс Шейнерман, и я пришёл к Елизавете Хвостовой.
– Я и есть Елизавета Хвостова!.. Но если вам не нужен перевод…
– Мне нужна книга.
– Какая книга? – Она смотрела на него почти умоляюще.
…Он давным-давно так не развлекался. Ощущение было школьное, лёгкое – он просто болтает с девушкой, ему нравится с ней болтать, у него есть на это ещё немного времени, прежде чем начнётся работа – он ведь на самом деле не просто так пришёл, и книга интересует его меньше всего.
– Нет, подождите, объясните, – продолжала она. – Что вы хотите?
– Вы взяли в библиотеке книгу Виктора Мизиано «Пять лекций о кураторстве». Помните? И до сих пор не вернули. Она нужна мне для работы. Вот я и пришёл. За книгой.
…В одном этом выражении – «я пришёл за книгой» – была гимназическая прелесть, чудный предлог, как в старом романе.
– Господи, – сказала Елизавета Хвостова растерянно. – Я ничего не поняла! Извините меня!
– Что вы, что вы.
– «Пять лекций», да, конечно. Сейчас…
Она поднялась и почти бегом помчалась на «сталинскую половину» к шкафу. Макс смотрел на неё.
У неё были волосы до плеч, светлые и лёгкие. На концах они завивались в разные стороны и казались светлее, чем на макушке. Полные, словно постоянно улыбающиеся губы и чётко очерченные скандинавские скулы. Вся она была лёгонькая, но очень соразмерная, с хорошо вылепленной грудью и прочими округлостями именно там, где надо. Самым замечательным было то, что красота её существовала как будто отдельно от неё, она не обращала на неё никакого внимания.
Как правило, девушки, знающие о том, что красивы, озабочены тем, чтобы «подать себя», «произвести впечатление», им не всё равно, как сидеть, как двигаться, как смеяться. Они всё время помнят о том, как выглядят со стороны. С этой самой «стороны» они всегда должны выглядеть превосходно! Они и волосы поправляют не потому, что они им мешают, а для того, чтобы продемонстрировать красоту – на манер породистой собаки на ринге, которую научили стоять особым образом, чтоб судьям была видна их, собачья, красота!..
Елизавета Хвостова ни о чём таком не заботилась. Она искала в шкафу книгу.
– Я, знаете, её так и не осилила, – говорила она из-за стекла. – Попыталась, и… нет. Мне Пётр Сергеевич, директор библиотеки, так и сказал.
– Сказал, что не осилите?
– Ну да. Он говорил, что такие книги, как эта или, например, «Осень Средневековья», без подготовки нельзя читать. «Осень» я тоже у него просила… Где ж она?.. Уф, вот, нашла!
И она вынырнула из шкафа с серой книжкой в мягкой обложке.
– Вы меня извините! Я давно в библиотеке не появлялась, мне нужно было перевод сдавать, а потом у них директор умер, и я… В общем, не ходила.