Постучит-постучит и перестанет.
– Блохи заели, да? – спросил Хабаров, оторвавшись от формул. Пёс насторожил уши. – Блохи – штука неприятная, но не смертельная.
Пёс слушал.
– Вот это, – продолжал Хабаров и потряс листочками, – штука смертельная и опасная. Насколько я понимаю.
Пёс заскулил.
– Да ладно, – удивился Хабаров. – Что такое?.. Ты тоже разбираешься в химии, хочешь сказать?..
– Он хочет сказать, что ему нужно пройтись, – объяснила Джахан. – Его выпускали только утром.
Хабаров уронил листок. Формулы спланировали под стол. Алексей полез за ними и спросил оттуда:
– Зачем ты встала?
– Мне надоело лежать. Пойдём, пёс! Пойдём, я тебя выпущу!
Тот бросился за Джахан, кубарем скатился с крыльца и немедленно задрал лапу на куст жасмина.
Джахан нашарила ногами туфли, сунула в них ступни, спустилась по ступенькам и уселась на серую от дождей и снегов лавочку, приткнутую к стене дома. Алексей Ильич вышел следом, вынес куртку, некоторое время мыкался рядом, а потом неловко накинул её на Джахан.
– Спасибо.
Он посмотрел на неё, ушёл в дом и не возвращался. Джахан задумчиво смотрела в сад. Он был серый, весенний, весь голый и какой-то неприкаянный. Вдоль глухого забора бурелом – разросшиеся кусты, повисшие плети то ли плюща, то ли винограда, прошлогодние листья, которые никто не сгребал. Участок пустовал, и видно было, что он пустует, никому не нужный.
…Нам ты тоже не нужен, подумала Джахан. Мы закончим работу, уедем и не вспомним о тебе. Ты останешься один, без людей – медленно пропадать.
Пёс, сделавший круг, подбежал и улёгся на кучу сосновых иголок, вывалив розовый язык.
Джахан посмотрела на него и прокричала:
– Алексей!
От натуги в боку сразу стало больно, как будто её вновь полоснули ножом. Впрочем, когда полоснули, совсем не было больно.
Хабаров в ту же секунду показался на крыльце, словно ждал под дверью, когда она позовёт.
– Дай ему попить, – велела Джахан. – Он изнемог от жажды.
Хабаров удивился и ушёл. Вернулся и выставил на крыльцо миску с водой. Пёс подбежал и стал шумно лакать. Время от времени он поднимал голову, жмурясь от наслаждения, переводил дыхание и снова принимался лакать.
– Откуда ты знаешь, чего он хочет, – пробормотал Хабаров. – Пить или писать!..
– Он говорит, – ответила Джахан. – Я просто его слушаю.
Хабаров ещё постоял и вернулся в дом. Джахан закрыла глаза, медленно вытянула ноги и пристроилась спиной к тёплой стене.
После укола её неудержимо клонило в сон, а поспала она всего-ничего, может, минут сорок. И крови потеряла довольно много. Ничего страшного, но – слабость!..
Джахан к собственным слабостям относилась строго, без всякой почтительности.
Если ей что-то мешало в себе самой, она приказывала себе не обращать на то, что мешает, внимания – будь то боль, усталость, дурное настроение, лишнее переживание. Она была твёрдо убеждена, что усилием воли можно заставить себя сделать всё, что угодно. Лишь бы это усилие было достаточным.
…Однажды по делам службы она оказалась на фешенебельном и очень дорогом курорте. Мало того, курорт был «для своих», принятых в «узкий круг», просто так попасть туда было невозможно ни за какие миллионы, и Джахан пришлось довольно долго возиться, устраивая себе приглашение. Среди отдыхающих самыми популярными были «похудательные и детокс программы», а также «сеансы психотерапии». Джахан прилежно худела, занималась «очищением» и посещала психотерапевта. Впрочем, на курорте это называлось – общаться. Она общалась с психотерапевтом.
Тот учил Джахан и всех желающих как можно больше обращать внимание на себя. Слушать только свои желания. Ловить каждое своё чувство. Исполнять любые свои капризы. Поклоняться себе, как божеству.
От психотерапевта были в восторге все, особенно дамы.
Нужно не замечать собственных недостатков, учил психотерапевт, ибо недостатки, как и вы сами, неповторимы, и их следует любить, а не пытаться исправить. Не надо бороться с собой, из этого всё равно ничего не выйдет, нужно восхищаться и гордиться собой, и тогда сделанные гадости будут казаться прелестями, мерзкие поступки превратятся в милые шалости, убогие мысли станут верхом познания, невежество обернётся глубиной понимания!
Джахан слушала психотерапевта молча, старалась не возражать, только всё больше злилась. Она точно знала, что человек приходит в мир исключительно для того, чтобы чему-нибудь научиться. Нет и не может быть других объяснений!.. Он приходит для того, чтобы узнать и преодолеть – собственную лень, невежество, убогость, болезни, горе. Если это выдающийся человек – бывают и такие, – он может помочь окружающим узнавать и преодолевать, у него хватит сил не только на себя, но и на других. Если человек обыкновенный, главная его цель – работа над собой. Он не может позволить себе умереть таким же, каким родился, иначе – зачем?.. Зачем?!
Любить себя – последнее дело. Жалеть себя – хуже не придумаешь. Ничего и никогда не вырастет из подобного рода жалости и любви! Нужно преодолевать и заставлять себя, и тогда, возможно, отвратительные недостатки, подлые мысли и мерзости характера забеспокоятся, переполошатся, станут воевать за себя, а потом сдадутся, завянут – как вянут сорняки, если их регулярно полоть!..
Джахан точно знала, что нужно стараться изо всех сил, постоянно, и тогда награда непременно будет, и эта награда – единственное, чего стоит ждать и за что надо бороться.
Когда задание оказалось выполнено, она потратила довольно много времени, придумывая и воплощая разнообразные ходы, и в результате у психотерапевта отобрали лицензию. Джахан была твёрдо убеждена, что должна это сделать, чтобы он больше не морочил людям голову. Наверняка многие, особенно дамы, поверили, будто нужно без памяти жалеть и любить себя, и тогда всё пойдёт как по маслу!
На крыльце сильно загрохотало, и Джахан открыла глаза.
Хабаров спускался очень неудобно – задом, – кое-как надетый башмак свалился, он пытался его нащупать и делал странные подскоки. В руках у него был уставленный поднос.
Джахан хотела встать и подсунуть ему ботинок – и не встала.
– Я решил, – танцуя вокруг ботинка, проговорил Хабаров, – что нам нужно поесть. Я, конечно, не могу, как ты, вот собрал одно-другое, пятое-двадцатое.
Наконец он спустился и приткнул поднос на лавочку. Джахан подвинулась.
На подносе были чайник, прикрытый полотенчиком, две расписные пиалы, крохотный молочник, жареные орехи – у Джахан всегда имелся запасец, – шоколадка, толстые ломти чёрного хлеба, свежий огурец, разрезанный на половинки, и копчёная рыба, целая тарелка с горкой.
– Ты попробуй, – сказал Хабаров про рыбу, – вот попробуй, и у тебя сразу всё пройдёт! Это даже не анадырская, это нам из Магадана присылают! Как они там её коптят, один бог знает, или, может, духи моря знают!.. Но я ничего вкуснее в жизни не ел!
Джахан взяла из тарелки кусок и понюхала с некоторой осторожностью.
Пахло упоительно.
– Ты ешь, а не нюхай! Давай я тебе на хлеб положу!
– Подожди, я так пока, без хлеба.
– Можно и без хлеба. Ценная штука, – продолжал Хабаров. От неловкости он много говорил, не знал, куда девать руки, стрелял по сторонам глазами и всё никак не решался сесть рядом. – Там сплошные эти самые… как они… ёлкин корень… ненасыщенные жирные кислоты и антиоксиданты!
– Боже мой, – выговорила Джахан и взяла ещё кусок рыбы, оказавшейся какой-то необыкновенной, – что ты несёшь? Какие ещё антиоксиданты?
– Давай я тебе лучше чаю налью.
Она согласно помычала с набитым ртом. Ей было так вкусно, что неожиданно и сильно захотелось есть. Только что не хотелось, а от вкусноты захотелось!
Хабаров налил ей чаю, добавил молока и размешал сахар.
Она опять замычала, не отрываясь от магаданской рыбы.
– Ты не пьёшь сладкий, я знаю, не мычи! Сейчас нужно выпить с молоком и сахаром. И не спорь со мной.
– Я не пою, – невнятно выговорила она и отправила за щёку ещё кусок.
Это она сказала: я не спорю!
Хабаров пристроился на лавочку рядом с ней и поднёс пиалу ей ко рту. Она сделала глоток.
Так они посидели некоторое время – Джахан ела, а он смотрел, как она ест.
– А ты? – спросила Джахан, когда смогла на минуту остановиться. – Ты что, не будешь?! Такую рыбу?!
Он засмеялся.
– Буду, буду. Ты ешь давай, я специально для тебя через всю страну вёз! Я знал, что тебе понравится.
Тут он спохватился и замолчал – нельзя было говорить, что он делал что-то специально для неё, но она не обратила внимания.
– Я раньше рыбу терпеть не мог, – признался Хабаров, глядя на неё. – Вот на дух не переносил!.. И не понимал, зачем её люди едят, когда можно съесть мяса. Большой кусок жареного мяса!.. Он мне по ночам снился, кусок этот!
– Очеу нися?
Это она спросила: почему снился!
– Да не было ничего, – сказал Хабаров как-то так, что она посмотрела на него и даже на миг перестала жевать. – Есть нечего было. Пять человек детей и бабка!.. Летом ещё ничего, картошки можно напечь, огурцов набрать, а в августе яблоки!.. Яблоки пошли, и сразу жить веселее! А зимой совсем… худо. Я в школу мимо забегаловки ходил, забегаловка называлась «Ветерок». Возле неё так пахло едой!.. Я останавливался и нюхал. И смотрел. Это, знаешь, стекляшка, при советской власти такие строили. Там люди ели. Как они ели!.. Я помню жареную куриную ногу. Она мне казалась огромной. Представляешь, несут тарелку, на ней огромная поджаристая нога, ещё салат какой-нибудь или рис, и всё это одному человеку! Или мясо. Иногда даже по два куска и с картошкой. Я ночью представлял, как вырасту, разбогатею, приду в «Ветерок», закажу всё, что там есть, и всё съем. Один.
Джахан слушала очень внимательно.
– А почему дети и бабка? Ты так сказал. А родители?..
– Отца я никогда не видел. Никто из нас отцов не видел! – Хабаров улыбнулся. – Вроде у меня и старшей сестры отец один на двоих, а остальные все разные. Мать нас рожала, привозила к бабушке и оставляла. И опять уезжала!.. Потом, когда мы выросли и ей алименты потребовались, она говорила, что мы ей должны уже только за то, что нас по детским домам не раздали. А на самом деле раздать бабка не дала! Мне иногда казалось, что она нас ненавидит. И дармоедами называла, и тунеядцами, и безотцовщиной, и шлюхиным отродьем! Но… растила. Учебники покупала, тетрадки. Спортивную форму какую-то, лыжи. Я однажды с горки съехал, лыжину сломал, думал, убьёт бабка!.. У нас ремень такой был армейский, с медной пряжкой, так она этим ремнём всю спину мне исполосовала и задницу, я сидеть не мог. И я решил из дома убежать.