Особенно жалко было мальчишку – Джахан хорошо его знала. И родителей его, сильных, здоровых людей, словно двужильных! Страшного ничего не случилось, распорол ногу, подумаешь, дело! Какой-то мерзавец с обрыва в реку сбросил старые тракторные цепи, ребята купались, прыгали, вот один и напоролся. В рану попала зараза, и парень умер.
Её бесила непроворотная безысходность, как будто чугун варили в бочке на костре, и сколько ни подбрасывай дров, никак его не разогреть, не заставить кипеть. Вон председатель толкует про интернет и лёгкую жизнь, о которой все мечтают, но никакой лёгкой жизни не было и в помине. Есть тяжёлая, безденежная, трудовая жизнь, и радостей в ней никаких нет, кроме пьянки возле клуба!..
Джахан старалась изо всех сил, но её стараний было недостаточно!
– Ты, Бухтеевна, на нас, на советскую власть, не серчай, – продолжал председатель, успокоенный её молчанием. – Дай срок, всё будет, и больница тебе будет, и это самое оборудование!.. Мы тоже тут не просто штаны протираем. Вон котельную новую сдаём к зиме, сама знаешь, каковы у нас тут климаты! Старая бы как пить дать встала, а мы новую котельную!.. Не серчай, Бухтеевна.
– Бахтаева, – неизвестно зачем поправила Джахан и поднялась. – И советской власти давно нет. Отстали вы от жизни, Юрий Петрович. А я в область напишу. И в Москву тоже. Так и знайте.
– Так я и сам каждый божий день пишу, – заныл председатель. – Где Москва эта!.. Кому мы там нужны, в Москве?.. Вон телевизор показывает, оне там плитку поперёк тротуаров ложат, а в прошлом годе вдоль ложили, теперь перекладывают! И ярмарки кругом ладят. То цветы, то мёд, то ещё чего. Не до нас им.
Джахан выбралась на улицу – солнце почти закатилось за дальние горы, – вдохнула полной грудью, накинула меховой капюшон и натянула рукавицы. Настоящих морозов ещё ждать и ждать, но по вечерам было уже прохладно, инеем покрывались жухлая трава, лавочки возле правления и дальние скалы.
Впрочем, это называлось никакое не правление, а «управа сельского поселения».
Председатель – глава сельского поселения то есть – из окошка второго этажа смотрел ей вслед, попыхивал трубкой и, когда она оглянулась, помахал рукой.
Джахан не стала махать ему в ответ.
Село было большое – триста дворов, – и в каждом не одна душа и не две, а человек по девять!.. Здесь, в алтайских сёлах, всё ещё жили большими семьями, с престарелыми родителями и взрослыми детьми, внуками и незамужними племянницами.
Джахан шла и размышляла: вроде и работа есть – почти все односельчане трудились в мараловых заповедниках, в пекарне, в котельной, очень хорошая работа, выгодная. И денежки платят – и пенсионерам, и учителям, и почтальонам, всем, кто на государство работает, – понемногу, но платят!.. Алтайцы, коренное население, разобрав выделенные гектары, снова принялись разводить скот – местные молочные породы когда-то знамениты были не только в России. Всё есть, только жизни нету. Вот почему так получается?..
С ней кто-то поздоровался, и она поздоровалась в ответ.
Жизни нет, а есть беспросветная борьба за существование. Праздников нет, а есть одна безобразная пьянка и поножовщина. Медицины нет, а есть её, Джахан, аварийный чемоданчик – на все случаи.
Идти ей было неблизко, на самый край села. Когда-то она выбирала себе жильё, чтобы никого не видеть рядом. Чтобы можно было смотреть на горы, белеющие на горизонте, и думать. Чтобы, закрыв в тишине и холоде глаза, представлять себе все эти сотни и тысячи километров тайги, болот, степей, гор, где почти нет людей, зато много зверья, рыбы, чистой воды и ледяного воздуха.
Она представляла – и душа успокаивалась немного, переставала болеть, и в голове как будто появлялось свободное место для трезвых и спокойных мыслей, а без этого свободного места в голове Джахан не могла жить.
Центр села был когда-то заасфальтирован, кажется, ещё при Хрущёве, когда того обуяла мысль о том, что сельский житель должен жить как в городе, но на селе. Чтоб асфальт, водопровод, электричество, дома с подъездами и чтоб никакой вот этой грязи и мелкого собственничества – курей, гусей, овец, овинов и сараек!.. Чтоб каждую субботу кино привозили, чтоб в магазине всем самым лучшим торговали – французским коньяком и польскими кримпленовыми костюмами.
Ничего не получилось – как обычно. Только асфальт остался и двухэтажные дома с подъездами, типа городских.
Сельская амбулатория была закрыта на висячий замок и заложена перекладиной – фельдшер Зотов запил недели две назад, и с тех пор амбулатория не работала. За лето фельдшер Зотов запивал три раза – на Троицу, на покосы и на Петра и Павла. Осенью всё начиналось заново, но без всякого графика. Осенью фельдшер запивал, как Бог на душу положит.
Джахан поёжилась, холодно было идти вечером в одной только меховой жилетке, расшитой сутажом и бисером. Давно нужно полушубок достать, телогрейку, тёплые сапоги, но в полушубке и сапогах был окончательный приговор теплу, сдача на милость предстоящим бесконечным холодам.
Ничего хорошего и весёлого не могло быть в сельпо, но Джахан решила зайти. Мало ли. Вдруг что-нибудь привезли, а она просто не знает!.. Пропустила привоз.
В магазине ей неожиданно повезло. Продавщица Люся, раскрасневшаяся от препирательств с тремя пьянчужками, канючившими, чтоб она дала им водки «в долг», выставила на прилавок два пакета настоящей белой барнаульской муки – самой лучшей. Лучше этой муки на свете не было, но в село её привозили редко, приходилось добывать в Барнауле. Джахан добывала, когда ездила на поезде за кофе и копчёной колбасой.
Джахан купила муку и заплатила за водку, которую клянчили пьянчужки – они сразу принялись кланяться и причитать, а бутыль воровато схватили с прилавка и припрятали.
– Зря вы паразитов этих балуете, – сказала Люся. – Ох, зря! Ничего они не работают, только водку квасят! И всё в долг! А потом отдавать нечем, пропиваются догола! А вы, выходит дело, их поощряете…
– Если ты им сейчас водки не дашь, они на улице у кого-нибудь кошелёк отнимут, – объяснила Джахан. – Это физиология, ничего не поделаешь. А так выпьют и заснут. Может, к утру замёрзнут до смерти.
– Тьфу на тебя! – обиделись пьянчужки. – Типун те на язык!..
Джахан взяла пакеты с мукой на оба локтя, как младенцев, и понесла, прижимая к груди.
Вот и план вечера готов!.. Раз есть такая дивная мука, значит, будут лепёшки. Сейчас она замесит тесто, и пока оно станет подходить, уберёт в стойле у коня.
У Джахан был превосходный конь, и звали его Орлик, как в фильме про границу. Орлика ей подобрали алтайцы, которые не понимали, как можно жить на свете без коня!.. Никак нельзя жить.
Она бережно внесла муку и аккуратно поставила её на кухонный стол. Двери она запирала, только когда уезжала надолго.
Во дворе её дома, как и во всех алтайских дворах, был ещё аил, восьмигранное островерхое сооружение с очагом посередине. Когда-то в аилах жили, русских изб-пятистенок с печкой и сенями не ставили. Нынче жили, конечно, в самых обыкновенных домах, но аилы были у всех. В своём аиле Джахан вела приём больных, сушила травы, держала ружья, которыми редко пользовалась, тулупы и лекарства.
Об её аиле по окрестным горам ходили легенды – мол, колдует там лекарка, шаманит! – и окрестные мальчишки то и дело пытались туда залезть, поэтому аил она запирала.
Джахан скинула жилетку, сунула ноги в мягкие меховые сапожки, тщательно помыла руки и принялась за тесто.
С тестом она всегда разговаривала. Она месила его, пела ему, гладила его, и лепёшки получались такой вкусноты, что о них тоже ходили легенды.
Приладив кастрюлю с будущими лепёшками к боку печки и как следует укутав её полотенцем, она отправилась к Орлику.
Конь ждал её и ласково заржал, приветствуя, когда она открыла дверь. Из стойла тянуло теплом, немного сеном, кожей и навозом, Джахан нравился этот запах.
Она угостила Орлика – он принял угощение с благодарностью – и начала чистить пол и таскать свежую солому.
Во время работы она говорила, не останавливаясь, а конь слушал, стриг ушами.
– …А завтра, – говорила Джахан, – нет, наверное, послезавтра, мы с тобой в Учкуй пойдём. Помнишь, в прошлом году ходили? Это на той стороне горы. Мы с тобой туда надолго пойдём, дня на три, а то и на четыре! Там Мыскал родить должна вот-вот, и если бы началось, они бы за мной прислали, а раз никого нет, значит, мы сами пойдём. И ещё там пастух, помнишь, у него сахарный диабет, повезём ему инсулин. И дедок, который позапрошлой весной оглох. У него в слуховом аппарате батарейки сели, мы ему на зиму батареек дадим. Мы любим через перевал ходить, там красиво, да? Мы посидим немного, с духами поговорим, они нас послушают, и мы их послушаем. Осенью на перевале такие краски, ни один художник не нарисует, даже наша Даша Жу.
Конь фыркнул и тревожно стукнул копытом.
Джахан насторожилась:
– Что?..
Конь переступил тонкими сухими ногами, повёл ушами и заржал. Джахан помедлила, прислушиваясь, вышла из стойла, повернула за собой деревянную крутилку, прислонила к стене лопату и накинула короткий армячок, который надевала для работы.
В её доме кто-то ходил, она увидела тень, пролетевшую по окнам. Джахан заспешила, взбежала на крыльцо, распахнула дверь.
– Ой! – в лицо ей закричала расхристанная тётка в сбившемся платке. – Ой, скорей! Ой, беда! Пропадаем!
Джахан тётку не узнала.
– Какая беда? Кто пропадает?
– Малая помирает! Глаза закатывает! Ослабела вся! Я до тебя прибежала, фельшер-то в запое! Христом Богом прошу! Помрёт моя кровиночка! Спаси ты её!
Тут Джахан её узнала.
Она работала в пекарне, звали её Милой, у неё двое детей – мальчишка и девчонка, шестнадцати и двенадцати лет. Муж охотник, ходит на промысел в тайгу. Семья, по алтайским меркам, исключительно состоятельная – муж не пьёт, промышляет зверя, хорошо зарабатывает, и жена при пекарне, а значит, при зарплате. Мила по праздникам наряжалась в городские туфли-лодочки, платье с люрексом и делала причёску, а у мужа-охотника был настоящий двубортный костюм, в котором он никогда не садился, только стоял. У сына имелись новый компьютер и скутер, на котором он гонял по селу, а у дочки планшет, рваные джинсы, очень модные, и собственный набор детской косметики, о котором долго судачили возле сельпо бабы.