— Хорошо, я попробую.
Он чуть сощурился, глядя в пространство, словно всматриваясь в нечто, видимое ему одному, и заговорил медленно, с паузами:
— У нее немного удлиненный овал лица, белая кожа и густые черные волосы до пояса. Глаза огромные, зеленые, но в этой зелени проглядывают золотые лучи, словно солнце в лесу. Полные губы, пухлые, как у девочки. Фигуркой она напоминает тебя, карисса. В ней столько хрупкости и женской слабости, что ее хочется носить на руках, и в то же время слабость ее не вызывает жалости, а хрупкость не убивает желания положить ее на постель. В ней есть мужество и твердость, но ровно столько, чтобы ни на волос не повредить ее женственности. И, конечно, она умна, а душевной силы у нее достанет даже на то, чтобы уйти от меня, если я…
Он запнулся, и карисса спросила:
— Если ты изменишь ей?
— Не ей, — ответил Маран, — себе.
— У меня есть такая картина, — сказал художник. — Едем.
Когда Маран подошел к кариссе, которая, как обычно, протянула ему руку, она тихо спросила:
— Ты пропустил одну деталь в своем портрете. А какая она ночью?
Маран только улыбнулся.
— Ответь мне. Мне важно знать.
— Она возненавидела бы рассветы, если б я позволил ей замечать их, — сказал Маран после короткой паузы.
— Нет, — вздохнула карисса. — Я уже думала было, что мы с ней схожи. Но нет. Скажи, это правда, что ты собираешься нас покинуть?
— Возможно, уже завтра я заеду к тебе проститься.
— Жаль. Мне будет очень не хватать наших дружеских бесед.
— Мне тоже.
— Но ты приедешь еще?
— Думаю, что да.
Дан про себя подивился уверенности, с какой Маран дал этот ответ.
Художник повел себя необычно. Открыв дверь в тесную, скудно обставленную комнату, где не было ничего, кроме продолговатого стола из темного дерева со странно шершавой поверхностью и нескольких полукресел с кожаной обивкой, он предложил гостям сесть, исчез на минуту, появился с единственной картиной — небольшим, примерно тридцать на сорок, полотном в тонкой, выступающей на пару сантиметров белой рамке, и повесил ее на вбитый, видимо, специально для этого в стену крюк.
— Вот та картина, о которой я тебе говорил, — сказал он, испытующе глядя на Марана.
Такую картину Дан видел здесь впервые. По манере письма она напоминала импрессионистов, по сути… Серебристо-серый песок, сквозь который там и тут с трудом пробиваются сухие, ломкие корни или стебли, изгибаются, снова уходят в песок, а в центре не то куст, не то костер, скорее, оба вместе, оранжево-желто-красные языки пламени и оранжево-желто-красные цветы, все перемешано, одно переходит в другое. Отличная картина.
— Ну как? — спросил художник.
— Это именно то, что надо, — отозвался Маран. — Замечательная вещь. Сколько ты за нее хочешь?
— Нисколько. Это подарок.
— Чего ради? Ты же меня в первый раз видишь.
— Мне так захотелось. — Художник помолчал и добавил: — Мне понравилось твое описание.
Он снял картину с крюка, осторожно завернул в мягкую, похожую на ткань бумагу, натянув ее так, чтобы она не касалась поверхности полотна, и положил перед Мараном на стол.
— Возьми.
Маран не шевельнулся. Дан видел, что он колеблется. Наконец он поднял глаза на стоявшего напротив художника и сказал:
— Я вижу лишь один способ поблагодарить тебя.
И, не отрывая от того взгляда, медленно снял с шеи цепь с бляхой и положил на стол. Потом снял цепочку с медальоном и расстегнул воротник и верхние пуговицы рубашки, открыв шею и грудь. Дан судорожно вздохнул. Художник не двинулся с места, но повернул голову и посмотрел на Дана. Тот не понял бы смысл этого взгляда, но Маран сказал тоном приказа:
— Дан!
И Дан осознал, чего от него ждут.
С бьющимся сердцем он потянул с шеи цепь и тоже расстегнул пуговицы. И тогда художник без колебаний рывком скинул с себя не только цепь, но и саму рубашку.
Дан перевел дух.
Маран улыбнулся.
Художник сел напротив и спросил:
— Вы издалека, как я понял? Карисса говорила о вашем скором отъезде.
— Мы с дальних островов, — сказал Маран.
— А я из Астина.
— Таких, наверно, немного? — спросил Маран. — Мало кто выживает?
— Есть способ, — объяснил художник. — В деревнях рождается и умирает много детей. И часто родители умершего младенца хоронят его тайно, сохраняя его имя для возможного ребенка с возвращением. Так выжил и я. У меня был старший брат, родившийся на год раньше. Он умер в младенчестве, и ко мне перешли его имя и свидетельство о регистрации. Так что нас больше, чем кажется. Хотя все равно немного. И… Там не остается почти никто. Ведь если нас разоблачают в Стану или Пунассу, нас только запирают. Тюрьма не смерть.
— А в Астине значит?..
— В Астине мы рождаемся со смертным приговором. Какая разница, когда привести его в исполнение.
Дан смотрел с ужасом, и художник усмехнулся.
— Не советую вам ездить туда. Можно не вернуться.
— Мы там уже побывали, — отозвался Маран спокойно. — Скажи мне, Крип, так только в Астине?
— Да.
— Почему?
— Наверно, потому что Астин был первым. Переселенцы ведь вначале появились там. Я думаю, они были страшно напуганы тем, что изгнало их с родины. Потому у них более суровые законы. Но буквально вчера я слышал удивительную новость. Королева Олиниа вознамерилась пересмотреть закон о возвращенных, уподобив его аналогичным законам других государств.
— Почему удивительную? — спросил Маран.
— Как тебе объяснить? Я многое слышал об Олинии. Говорят, она не жестока и не зла, но малообразована и неумна. Плывет по течению, как и ее предки, и мысль о каких-либо изменениях просто не может прийти в подобную голову.
— Но пришла ведь, — сказал Маран.
— Это и удивительно.
— А как вы узнаете своих? Есть какой-то знак?
— Нет. Это было бы слишком опасно. Знак можно раскрыть или разгадать. Просто обращаешь внимание на каждого умного или одаренного человека. Я сразу приметил тебя там, у кариссы. И не ошибся. А почему ты расспрашиваешь? Как это у вас?
— Видишь ли, Крип, — сказал Маран медленно, — на том острове, с которого мы приплыли, что-то нарушилось еще до нашего рождения. Теперь там большинство людей такие, как мы. И нам не приходится прятаться. И искать друг друга ощупью.
— И вы не носите этих железок?
— Нет.
— Я хотел бы побывать на вашем острове. Возьмите меня с собой.
— Не в этот раз.
— Но…
— Мы вернемся, — сказал Маран твердо.
Интерком в каюте Патрика, где собрались члены экспедиции, включился внезапно, веселый голос штурмана объявил:
— Вошли в Солнечную. Есть связь с Землей.
— Шах, — сказал Патрик, двигая ладью. — На этот раз тебе каюк, приятель. — И переведя взгляд с нахмурившегося Артура на внимательно следившего за игрой Марана, добавил: — Чего ждешь, командир? Иди рапортуй… победитель, как говаривала карисса Асуа.
Маран словно нехотя оторвался от доски и встал. И еще помедлил перед тем, как выйти. Патрик посмотрел ему вслед и покачал головой.
— Что это с ним? — спросил он, обращаясь к Дану. — Все сделали, материал собрали — пальчики оближешь!.. Давненько я не помню подобного улова. А у него такой вид, будто он провалил экспедицию. Объясни, что происходит.
— Будто ты не знаешь, — буркнул Дан.
— Не знаю. Не из-за истории с Олинией же?
Дан промолчал.
— О боже мой! — сказал Патрик. — Договорились ведь! Нет ни одной записи. Ни кадра, ни слова. Не думает же он, что кто-то его выдаст. А? Кто его может выдать? Не ты, надеюсь? И не Мит. Ну и не Артур… А, Артур? Все равно тебе ничего не светит, отбить у Марана женщину ты не в силах. И вообще это невозможно даже теоретически, так что…
— Идиотские у тебя шуточки! — рассердился Артур. — Прекрати наконец!
— Прекращаю. Но в чем же дело? Наи ничего не узнает. Гарантирую.
— Есть один источник, — уронил Мит неохотно.
— Какой?
— Он сам.
— Сам?! Он же не сумасшедший! Зачем говорить?..
— Говорить не обязательно.
— Опять бакнианские загадки? Хотел бы я знать…
Он не договорил, потому что Маран открыл дверь.
— Что ты хочешь знать? — спросил он.
— Почему ты такой мрачный, — не растерялся Патрик.
— Я не мрачный. Приземляемся послезавтра, примерно в семь вечера. — Он закрыл дверь.
— Снова шах, — сказал Патрик, переставляя черного коня.
Что-то непонятно притягательное было в зрелище быстро увеличивавшегося голубого диска Земли, постепенно разраставшегося, занимавшего все небо, в том, как проступали из-под пуха облаков знакомые с детства очертания континентов и океанов. При каждом возвращении домой Дан снова отмечал, что, как правило, все незанятые в процедуре посадки люди собирались у экранов и завороженно следили за процессом выхода на орбиту и приземления. Так и теперь на наблюдательном посту собрались как члены экипажа, так и участники экспедиции. Только Марана среди них не было, и Дан, обнаружив это, заходить в помещение поста не стал, постоял на пороге и пошел к Марану в каюту.
Маран сидел на диване и рассматривал приставленную к стене напротив картину Крипа.
— Как ты думаешь, — спросил он, увидев Дана, — я могу не отдавать эту картину? Я имею в виду, оставить ее Наи.
— По-моему, да, — ответил Дан, поразмыслив. — Крип же подарил картину ей. Именно ей. Конечно, надо показать ее, снять и все прочее. Но отдавать не надо.
— Это хорошо. Мне очень не хотелось бы с ней расстаться.
— Она наверняка понравится Наи, — согласился Дан.
— Дело даже не в этом.
— А в чем?
— Это ведь как бы ее портрет. Аллегорический портрет.
— Портрет Наи? — удивился Дан.
— Цветы и пламя.
Маран еще раз посмотрел на картину, поднялся и стал ее упаковывать. Дан некоторое время следил за осторожными, но уверенными движениями его пальцев, потом перевел взгляд на его хмурое лицо и вздохнул.
— Маран! Ты можешь быть совершенно спокоен. Никто никому ни слова не скажет.