Надпись на книге
Здесь каждый звук тебе знаком,
И рифмы, стянутые тесно
Своим двуострым языком
Рисуют край давно известный.
Внезапно выдохнутый слог,
В тревоге найденный эпитет,
Он, словно лист, слетел и лег.
Кто в нем былую жизнь увидит?
Пусть увядает…Разве нам
Пристала робкая оглядка,
Когда стремительно и сладко
Ветвится мир по сторонам.
И, выпрямляясь от любви,
Мы воздухом горячим дышим.
Нет, строк далеких не зови,
Мы песни новые напишем.
И отразятся в них точней,
Как в тонко-резаной гравюре,
Судьбы играющие бури
И строй прогретых счастьем дней.
1926
«Как мягок этот сумрак кроткий…»
Как мягок этот сумрак кроткий
В чуть розоватом полусне.
Щиты круглеют на решетке,
Деревья внемлют тишине.
И урны призрачное тело
Под теплый лепет ветерка
Так выпукло отяготело,
Сжав удлиненные бока.
Постой. Помедли осторожно.
Вот плавно выгнутый подъем.
Его едва почуять можно
При шаге бережном твоем.
Тут мост. А дальше ляжет поле
Полно прохладной темноты.
Ужели радости и воли
Еще и здесь не знаешь ты?
Но разве есть минута слаще,
Когда сейчас, всей грудью, вдруг,
Ты мир вдыхаешь — настоящий
И собранный в единый звук.
И, вздрогнув от внезапной боли,
Ты шепчешь: — Это наяву,
На Марсовом знакомо поле
Я вот — иду, дышу, живу.
1926
«Ты все такая ж. На покатом…»
Чудо! не сякнет вода…
Пушкин
Ты все такая ж. На покатом,
На сером камне так жива.
Наклонена над локтем сжатым
Задумчивая голова.
Вся — слух глубокий, вся — вниманье,
О нет, забвенья не буди.
Пусть дышит бронза тонкой тканью
На чуть приподнятой груди.
Все так же веет день на тело,
На плечи смуглые твои,
Лишь медь кувшина пожелтела
Под быстрым натиском струи.
И — упадающие низко,
Играющий рождая звук,
Кропят целительные брызги
Траву, прильнувшую вокруг.
Мой сон, Поэзия, не ты ли
Здесь клонишь ворожащий лик?
И вот года не замутили
Неусыхающий родник.
И верю, живы мы, покуда
И тороплива и звонка
Скользит вода и длится чудо
В разбитой бронзе черепка.
1926
Земля
Она изрезана тенями
И красновата и влажна.
Пред ней литое нежит пламя
Зеленобокая волна.
Ее сыреющие склоны,
Легко опущенные вниз,
Укрыли темные лимоны,
Пронзил недвижный кипарис.
Нет, ей рожденье не обуза.
Здесь, словно стих, свободно, вдруг,
Вспушится рощей кукуруза,
Взойдёт лепечущий бамбук.
Не напряжение, а случай,
Удача творчества — и вот
Распластан пальмы лист летучий,
Ручей мерцает и поёт.
И полон странного покоя,
Я вспоминаю, чуть дыша, —
Лишь ты мне виделась такою,
Искусства щедрая душа.
1926
«Туманом скользким и плывучим…»
Туманом скользким и плывучим
Обтянуты, как янтари,
Гнездятся по гранитным кручам
Домов — и блекнут фонари.
Мне даже площадь незнакома.
Она пустынна, словно дно
Расплёснутого водоема.
Лишь где-то вспыхнуло окно
И лампочка блестит в квартире,
Как память о далеком мире,
Откуда я ушел давно.
1926
ЛЕНИН
1. Вагон
Весна в полях стелилась влажным паром,
Цедился дождь, царапая стекло.
И облаков знаменами недаром
Пригнувшееся небо замело.
И липы пролетали, салютую,
Вдоль мокрых рельс. И круглую звезду
Жег семафор навстречу. И густую
Бросали искры россыпь на ходу.
Вагон дрожал. В вагоне пахло краской.
Скрипели деревянные скамьи.
И купол ночи ветреный и вязкий
Над ним покачивался в забытьи.
А станции отпрядывали. Что им?
В них суетня и окрики солдат,
В них оторопь погрузки перед боем.
Они войной, как факелы, чадят.
Кто им расскажет: около рассвета,
Вобрав перрон окошками на миг,
Здесь не вагон — гремучая комета
Перерезала время напрямик.
Но этот путь — еще он только начат,
Лишь оторвался камень от руки,
Еще совсем обыденно судачат
Ему навстречу стрелок огоньки.
И тормоза полязгивают крепко,
И плоский луч внутри переберет
То на столе промятый профиль кепки,
То на пальто суконный отворот.
И человек, устав от разговора,
Передохнуть ложится до утра
И морщит лоб. — Да, мы приедем скоро. —
И дождь в окно царапает: — Пора.
2. Броневик
Листами зеленой стали
Обшитый, ты полз в бою,
И пули, скользнув, примяли
У башни щит на краю.
Войной в раскаленном чреве
Под спазмы взрывов зачат,
Ты здесь прогибаешь в гневе
Трескучих торцов накат.
Зачем же в сквозных заплатах
Бойниц, суров и тяжел,
От этих полей проклятых
Ты в город, ворча, пришел?
Какую, бредя полями,
Себе выбирал ты цель?
Исчерченная огнями
Двугорбая цитадель.
Ты знал ли — шумя, окружит
Прорезы твоих бойниц
Тревога знамен и ружей,
Горячая лава лиц.
Пока, летя словно эхо,
Рядами не шевельнет
Скользящий шепот: — Приехал.
— Который? — Смотрите! — Вот!
И торопливой походкой
Пересекая перрон,
Широкий, крепкий, короткий,
К тебе протиснется он.
Ведь здесь невозможно позже,
Ведь надо сейчас, скорей,
С размаху схватить за вожжи
Безумную скачку дней.
И хлещут слова, как плети,
И — вытянута рука…
Ты этого ждал? За этим
Катился издалека?
И вот, с приглушенной дрожью
Моторов, прилег мертво,
Чтоб кованым быть подножьем
Для первой речи его.
3. Смольный
Спокойствие всего нужней…
Гул шаркает по коридорам.
Сегодня в улицах огней
Не зажигали. Перекорам
Ружейных глоток нет конца.
Сегодня город без лица
Завяз до крыш в туман и слякоть.
Дождю струистой сбруей звякать
Вдоль заколоченных дверей.
Спокойствие всего нужней.
Но коридор тревогой тронут —
Здесь шарк подошв, прикладов топы.
Сюда сегодня врылся фронт,
Здесь задежурили окопы,
Сгрудив шершавые шинели.
Здесь люди по три дня не ели.
Здесь заседают третью ночь.
Отсюда выкатились прочь,
Топорща скользкие штыки,
Гремучие грузовики.
Та-ра-ра-ра. Та-та-та-та.
Гнездится пена у моста.
Матросский клеш скользит по лужам.
Кронштадтский нрав с борьбою дружен.
Накапливаясь по безлюдью,
С дворцом они сошлись грудь с грудью.
Из тесно сжатого кольца
Они не выпустят дворца.
И меднобокая опора,
Дымясь (и, значит, быть беде),
Проводит борозды «Аврора»
По оцинкованной воде.
И колоннадой круглоствольной
Свою тревогу обведя,
С ней связь не прерывает Смольный
Сквозь парус липкого дождя,
Сквозь мрак, прозеленивший небо.
Спокойствие важнее хлеба…
Здесь нужен мозг — крутым узлом
Крепить и стягивать восстанье.
Здесь нужно ровное дыханье.
И он не дремлет над столом.
Доклады, словно клятвы, кратки.
В них дальних ружей молотьба.
Он слушает. Лишь в лихорадке
Морщинка дернется у лба,
И точен, как патрон, приказ.
Здесь нужен выверенный глаз…
Но телефон охрип от крика,
Он надрывается: — Впусти-ка,
Мне надо говорить — прими.
(Зачем так хлопают дверьми?)
— Я слушаю… — Он входит в зал:
— Не может быть. — Да. Зимний взяли. —
По лицам ветер пробежал.
И стены колыхнулись в зале.
1926–1927
«Стеклянны шелесты капели…»
Стеклянны шелесты капели
Сквозь неуверенные дни.
И странно думать — неужели
С зимою справятся они?
Долби, веселый молоточек,
Поблескивай по мостовой.
Ускоренным дыханьем строчек
Я отзовусь на голос твой.
И пусть разноязыким кличем
Мы встретим бережно одну
В неловком облике девичьем
Задумавшуюся весну.
1927
Ломоносов
Из мысли ходим в мысль,
Из света в свет иной.
Ломоносов
1
Крепкоскулый и широколицый,
В набок сдвинувшемся парике,
Он шагает пустынной столицей
С узловатой дубинкой в руке.
Низки домики. Зеленоваты
Тучи. Липнут снежинки из мглы.
Лишь пузатые грузны палаты,
На оградах жиреют орлы.
Тут колонны распухли, как бабы,
Их добротный покой не тревожь.
Завязая, ползут чрез ухабы
Тяжкозадые сани вельмож.
И лоснящейся скукой одета,
Не сгоняя истомы с лица,
В туфлях шаркает Елисавета
По наборным паркетам дворца.
Даже время ступает вразвалку.
Над заливом — безглазая тишь.
Что ж, ругаясь, дубовую палку
Ты сжимаешь, плечистый крепыш?
Видно, твой неподатливый норов
Не причесан еще, не размяк
В суесловьи ученых раздоров,
В пересудах глумливых писак.
Все упрямится бешеный разум,
Словно хочет, тревожен и горд,
Переплавить природу и разом
Запаять ее в стекла реторт.
Нет…И этого мало. Сурово
Он готовит другие дары:
Перегуды железного слова
И хрустальных мозаик ковры.
Трудно с думами ладить. О, все бы
Здесь повыправить… Руки крепки.
Накопляется вечер. Сугробы.
Где-то полоз хрустит…Огоньки.
2
— Этому некогда…Вот как!
Черта ль еще, не пойму.
Верно, вздурманила водка
Голову вовсе ему.
Вишь ли, скандал за скандалом.
Все ему тут не с руки. —
Бродит Шумахер по залам.
Жестко скрипят башмаки.
— Неуважение к чину.
Вечно со старшими груб! —
Падают букли на спину,
Фыркает трубка у губ.
— Видно, я сделал промашку,
Выпустил в профессора
Этакого… — И бумажку
Рвет он огрызком пера.
— Не обойтись без доносов.
С ним пропадешь от хлопот.
Экая дурь!.. Ломоносов!
Ну и характер…Майн Гот!
3
О, трудность науки. Очаг в избе.
Коленчатой жестью сустав дымохода.
Здесь пламя играет. И скупо природа
Задымленный лик открывает тебе.
И ты перед нею — пытливый жених,
Любовно следи состоянье и навык
Ее изменений… (И сумрак затих
По шкафам стеклянным, вдоль тесаных лавок.)
О, бережное ремесло. Проверь
Упорство механики замысловатой
И оптики зрелость. (Метелью косматой
Залеплено небо.) Он вышел за дверь.
Столбы снеговые бредут по Неве,
По горло дома в набегании ветра,
Но мир проплывает в его голове
Граненым, сквозным чертежом геометра.
Мысль будто баркас на размоинах тьмы.
И крутятся волны. Да, да, не иначе,
Вот так он с отцом отправлялся рыбачить,
И пена взбивалась, как дым, у кормы.
И парусу было — хлестать и висеть
И грудью покачиваться холстяною,
И мачта скрипело о небо. И сеть
Опущена складками в море рябое.
Не та же ль ухватка ловецких годин,
Мужицкая жадность, поморская сметка
И в ощупи знанья. Как ловкая лодка,
Мысль бьется. Он вытащит сети. Один.
4
Может быть, Россия и дика,
Ветер волком рыщет вдоль каналов,
Но цветут художества, пока
Им благоприятствует Шувалов.
В канделябрах переблески свеч
Шепчутся. И отсвет желтоватый
Тихо разгорается вдоль плеч
Наклоненных и прохладных статуй.
И по зеркалам повторены,
Дуя щеки, заплетая вздоры,
Сыпятся амуры со стены,
Боги важно водят разговоры.
И хозяин ласковый не прочь
Слух потешить выдумкой пииты.
Он и сам просиживает ночь,
Рифмы отбирая деловито.
Потому-то в расписном дому
Под вечер, вельможу развлекая,
Запросто сбираются к нему
Спорить однописцы, краснобаи.
И забавней музыки рогов,
Веселей охотничьего лова,
Коль случится растравить врагов…
— Ишь, рассуетились бестолково.
И чего волнуются, пойми?
— Из-за риторических вопросов. —
Задыхаясь, хлопает дверьми,
Кулаки сжимает Ломоносов.
И хрипя, и брызгая слюной,
И лицо перекосив от злости,
Сумароков вертится хмельной…
— Экие назойливые гости. —
В зеркалах меж бронзовых оправ
Бродят свеч янтаревые сверки.
И хозяин сдержанно-лукав
Щелкает эмалью табакерки.
5
«Ваше высокопревосходительство, обиды
Чинить изволите заместо того,
Чтоб вспомоществовать в науках…». Сбиты
Тени в углах. Ночь. Мертво.
Пахнет щами из русской печки,
Круг от свечи на стол лег.
Стопка бумаг. Завитки, колечки,
Росчерки. Ода должна быть в срок.
«Высокопревосходительство, в Вашей власти
Служить отечеству, а Вы…» Нет.
Рука дрожат. Листок на части.
Что-то жена бормочет во сне.
В комнате сыро. Скребот мышиный
Точит тишь. Мечется взгляд
Меж электрическою машиной,
Книгами, хмуро сжатыми в ряд.
Полуголодная слава убога.
Что же? Он яростным рубит пером:
«Высокопревосходительство, даже у Бога
Я не намерен быть дураком».
И выпрямляется. Да. Наука
Обрежет слугу своего.
Связка бумаг. Пахнут щи. Ни звука.
Дремлет Россия по грудь в снегу.
6
Поля бегут. Суха дорога. Тряско
Торопится скрипучая коляска,
Ямщик лениво вздергивает кнут.
Трещат в траве кузнечики. И лето
Ликующей листвою разодето.
Дворцы горят. Фонтаны круто бьют.
Тенисты петергофские аллеи.
Года, года…Он сделался старее;
Стал уставать. Он хмурится, — опять
Растреплешь день меж пересудов вздорных
Под скользкими усмешками придворных.
Тяжелый труд — царицу ублажать.
И ломота порой пройдет по телу.
— Кузнечик мой, как твоему уделу
Завидую…А здесь торгуйся, гнись,
Рычи, как пес, на недруга и вора…
Фонтаны шелестят вдоль косогора
И радугами устилают высь.
И может, за плечами смерть…Доколе?
Он словно, врезающийся в поле.
Ржавеет сталь. Когда же, наконец,
Заботой перепахана ревнивой,
Россия, ты проколосишься нивой?
…Листы шуршат. Он входит во дворец.
1927
Украина
Давно ль позатухли бои,
Давно ли тут смерть кочевала,
Но дымчаты степи твои,
Но светится трав покрывало.
И огненный воздух деля,
Откинув ленивые станы,
Кудряво дрожат тополя,
Как вытянутые фонтаны.
А если лучи тяжелы
И мает полдневная баня,
Вот — сосен румяны стволы,
Вот — медных ветвей колебанье.
Игольчатый сумрак, насквозь
Пропахший смолою и мятой,
Тут каждое дерево — лось
Венец подымает рогатый.
Волами часы приползут —
Воловья неспешная дрема.
Тут солнце везут на возу,
Как стог золоченой соломы.
Украина, луг заливной,
Простор тополевый, сосновый,
Ты греешь меня тишиной,
Ты лаской касаешься новой.
И вот за глотком глоток
Я синее пью затишье
И песню на твой платок
Гвоздикой пушистой вышью.
1928
Днепр
Загорелая грудь Днепра,
Вязкой бронзою пламеней.
И волна, смугла и быстра,
Словно мускул, вздулась на ней.
Нет, не так я скажу — ручные
Кони звонко бегут речные,
И гора зеленые плечи
Распрямляет, идя навстречу.
Под ногами гнутся мостки,
Пароходов мощны гудки.
И, поскрипывая, баркас
К белой отмели вынес нас.
Солнце здесь пережгло не все ли?
По песку — кустов поясок.
Будто из крупитчатой соли,
Серебристый блестит песок.
Обнимите мне, волны, тело,
Чтоб податливая река
Вниз несла б его, как хотела,
И покачивала слегка,
Чтобы кольцами вырезными
От лучей дробились следы,
Чтобы видел я из воды —
Жмутся пристани, а над ними
Дремлют бархатные сады.
Сизый киев, глядя с высот,
Булавы куполов несет,
И ликует вокруг, быстра,
Загорелая рябь Днепра.
1928
Вступление к ненаписанному циклу
Разложен в архивах, страницами книжек
Шуршит — достоянье музейной науки —
Тот год, что прошедшее начисто выжег,
Что жадно в грядущее вытянул руки,
Что, словно из меди, был отлит из гнева.
Он, не надрываясь в доказах и спорах,
Просек направления — вправо и влево,
Дал выход из противоречия — порох.
Язык его жесток — печать Моссовета,
Отрезок картона…Да будут четыре
Для всех категории. Точка. И это —
На хлеб и на жизнь в новорожденном мире.
И, перенапрягшись до хруста в суставах,
Щетинясь полками рабочих окраин,
Он вяз, оступаясь в Самарах лукавых,
Симбирском обглодан, Казанью измаян.
И в душной Москве распалено и сонно
Бурел он закатом. — Но что там? Убили?
— Нет, жив. Где же? — Митинг. Михельсона… —
И Ленина вывезли в автомобиле.
О, я не историк, я — глаз очевидца,
Я — ухо, в которое были прибои
Твои, восемнадцатый. Я удивиться
Хочу тебе и рассчитаться с тобою.
Меня ты упорством кормил, словно коркой
Пайкового хлеба. Я в недоуменье
Учился тревоге твоей дальнозоркой
И времени чувствовал сердцебиенье.
Ты первая стычка, ты — вылазка ночью,
Стрельба по врагам впопыхах, врассыпную.
Тебя я, как молодость, знаю воочью.
И память былой непогодой волную.
1928
ДОЖДЬ
1. «Он тихо забредет во двор…»
Он тихо забредет во двор,
Застрянет меж балконами
И начинает разговор
Со стеклами оконными,
И, сетуя, волочит сеть,
И звякает чешуйками,
Его судьба — мерцать, висеть
Прерывистыми струйками,
Скрести ногтями желоба,
Трясти сырым передником,
Ступать вдоль крыш, его судьба
Быть долгим собеседником,
Свидетелем и двойником,
Подобьем сна и совести.
Он тыщу лет со мной знаком,
Свои внушает повести
И, загоняя иглы в жесть,
Твердит, что мир мне кажется,
Что в жизни только он и есть,
Да жидкой тучи кашица.
Он этот день зашьет в мешок,
Загасит свет штриховкою…
Как выскочить хоть на вершок,
Какой спастись уловкою
От хлопающей простыни,
Над городом развешанной.
И мы с ним шепчемся одни.
А небо полно беготни
Мелькающей и бешеной.
2. «По бубнам крыш, по их сребристым гонгам…»
По бубнам крыш, по их сребристым гонгам
Брызг перекличка. Сетчатой воды
Блеск. Неводом изодранным и звонким
Затянуты дома, канал, сады.
И рыбами колышутся трамваи.
Вмиг опустело уличное дно.
Лязг желобов. Нет, я не понимаю
Шептанья капель, сброшенных в окно.
О стекла плющась торопливей, пуще,
О чем они напомнят впопыхах?
О времени, о старости грядущей,
Напрасных мыслях, прерванных стихах…
Но что мне в том? Какой бы вязкой тканью
Вокруг ни стались струи на ветру,
Я прав. Я занят. Я коплю названья
Земле. Дождю. И рифм не соберу.
1929
«Если слово в строки тянется…»
С.Г.К.
Если слово в строки тянется
И, в трущобы звуков канув,
Я глотаю ритм, как пьяница
Глушит водку из стаканов
И закусываю углями
Рифм, и рот в сплошном ожоге,
И тоска, зрачками круглыми
Смотрит, вставши на пороге, —
Ты с покупками с поспешностью
Вот войдешь, и в легкий роздых
Мир опять проветрен нежностью,
Будет вывешен на воздух.
Иль, окликнешь в глине по локоть,
Улыбнемся, посудачим, —
День дохнет, как полый колокол,
Полным голосом удачи.
Нам поэзия — советчица.
Глянь, слетев к рукам упорным,
Стае слов щебечет, мечется,
Словно голуби за кормом,
Нет ни хмурости, ни старости.
Разве мы заглохнем? Мы то?..
До смерти брести сквозь заросли
Озабоченного быта.
1930
«Когда возникает завод…»
Когда возникает завод,
Он руки и лица зовет
И топоты гонит по тропам,
Скликает цемент и кирпич,
И сходятся ломы на клич,
Лопаты бредут по сугробам.
И первый садится барак
В рубахе своей деревянной.
И первая лампа румяный
Луч пересылает во мрак.
И в толстое небо дымок
Колонной упёрся отвесной.
И первый на печке железной
В котле зажурчит кипяток.
К нахохленному полустанку
Съезжаются. Снега кора
В печатях подошв. Спозаранку,
Как выстрел, удар топора.
И лес обнесен фонарями,
Он улицей выглядит. Лес,
Как сцена, украшен. Как в раме
Театра, смятенье и блеск.
Сквозь иглистое оперенье,
Сквозь шорох соснового сна
Для нетерпеливого зренья
Уже различима стена,
И к ней прислонилась вторая,
И жёлты скелеты стропил,
И сумрак полярного края
Их крупной звездой окропил.
Карельская ночь неизменна,
Границ ей не сыщешь на глаз.
Кончается первая смена.
Вторая продолжит рассказ.
1930
«За сменами смены, за бревнами бревна…»
За сменами смены, за бревнами бревна.
В окошках лесов отразились леса.
И, как на рисунке, линейны и ровны
И будто кристаллы цехов корпуса.
Их трудно осмысливать. И, беспокоясь,
Их профили трудно придвинуть к стиху.
Они — как взбесившийся каменный поезд,
Сорвавшийся с рельс и застрявший во мху.
Но тут не сравненья летучий осколок
Осветит окрестность, как метеорит, —
Тут ребра земли осязает геолог,
Тут — экономист свою правду творит.
И значит — барак приседает, как заяц,
К холму. А на завтра дороги тесны
Лесные для толп. И завод, прорезаясь,
Выходит из сосен, как зуб из десны.
1930
«Качели деревьев. Аэродрома…»
Е. Ланну
Качели деревьев. Аэродрома
Пушист платок травяной.
Как ни обернуться, я всюду — дома.
Мой воздух вокруг стеной.
Трудись, достигай, соревнуйся, празднуй.
Друзей у меня не счесть.
И мысль наготове, и песен разный
Язык им подобран в честь.
Я вбит, будто гвоздь, в этот вихрь. О время,
Стучи колесом, кружись…
И я умирать буду вместе с теми,
С которыми строил жизнь.
Как хлеб у нас общ, обща и участь.
Я словом ее солю.
И трудных удач берегу живучесть.
И сизую сталь люблю.
1931
Лирика
О, запах задворок. Шарманок
Сипенье в морозных дворах.
О, кровь загнивающий ранок,
И ветер голодный. И страх.
Бумажный раскрашенный розан,
Огарок дотлевшей свечи.
О, рифмы бубенчик — мы прозам
Доверились — сгинь, не бренчи.
Мы умны. Нам цифр колоннада,
Доклада графленая речь.
Нам ружья прохладные надо
Прикладывать к выемкам плеч.
Сестра недовольств, преступлений
Советчица…Короток суд.
О лирика, стань на колени,
Твой труп по проспекту несут.
Но смена настала ночная,
И вывесил лампы завод,
И токарь, сверлить начиная,
В подручные песню зовет.
Она остановится обок,
Клепальщику даст молоток,
В румяное зарево топок
Закутается, как в платок.
Жива, только стала взрослее
И вдумчивей будто чуть-чуть.
И ремни трансмиссий за нею
В летучий пускаются путь.
Иль, вздувши дымками знамена,
Рассвет приподняв в небеса,
Пойдет выкликать поименно
На площадь цехов корпуса,
И в маршей граненом разгоне,
По солнцу разлитому, вброд,
Как раковину на ладони,
Весь город проносит вперед.
Да, мало ль ей поводов губы
Разжать. Если мы и резки,
Мы — завтрашних дум лесорубы,
Мы — будущих чувств рыбаки.
О, лирика, смелость и нежность,
Расти, имена изменя,
Как новой весны неизбежность,
Хотя бы помимо меня.
1931
«Озера длинное блюдо. Платок…»
Озера длинное блюдо. Платок
Паруса. Стали вагоны в затылок.
Строят. Отрывистый бьет молоток.
Жарок клокочущий шип лесопилок.
Резкие, серые молнии пил.
Разве не искрами сыпятся стружки?
Я этот воздух непочатый пил
Свежим, как воду, из глиняной кружки.
Прочный дымок повисал бахромой
И расцеплялся. Скользи же, исчезни…
Мысль моя, ты воротилась домой.
Родина. Возникновение песни.
Разве я утро такое искал?
Насыпи. Избы рыбацкого люда.
В трещинах мелкой волны между скал
Озера голубоватое блюдо.
1931
«Дорогой мой, вот проходят…»
Борису Пастернаку
Дорогой мой, вот проходят
Наши гулкие года.
Как на быстром пароходе,
Мы плывем. Шуршит вода.
И, пузырясь пенной кромкой,
Отступает за корму
Все, что молодостью громкой
Предлагалось в дар уму.
Связка пены, горстка пепла…
Друг, да разве все мертво?
В пальцах знающих окрепло
Трепетное мастерство.
Словом избранным и разным
Все измерить, все суметь,
Встретить отзвуком прекрасным
Даже старость, даже смерть.
И приходим мы однажды
К заповеданной версте,
Где томиться должен каждый
О труднейшей простоте,
Чтоб без трещин, без бороздок
Был бы чист изгиб строки,
Чтобы мысль входила в воздух,
Как журчание реки.
…И чтоб кто-то вспомнил фразу,
Умирая на войне,
Ту, что выкормил мой разум
В напряженной тишине.
1931
Материал
Так, значит, упорным историком
Я с возрастом стал. Вот тетрадь,
С которой по домикам, дворикам
Спешу, как в мешок, собирать
Лом утвари ветхой, образчики
Тряпья, неподметенный прах.
И сыплют вразброд мне рассказчики
Слова об истлевших годах,
Соря, будто пеплом, и путая,
Топчась на задворках былья,
В погоне за главной минутою,
Какую затребовал я.
И вдруг сквозь признания бедные,
Записок пласты вороша,
Дохнет революций победная,
Не знавшая страха душа.
И сразу все поле прополото,
И тотчас промыто стекло,
И в руки крупинками золото
С единственным блеском легло.
Так под раскаленною лавою
Борьбы я бродил не извне
Выносливой Нарвской заставою,
Карабкался по крутизне
Времен. И казались бассейнами,
Наполненными кипятком,
Цеха, что зовутся литейными.
Я стал с их природой знаком.
И мне отзывались прокатные,
Мне кузниц шипела заря,
Со мною здоровались знатные
Путиловские токаря.
И снова не прихоти вымысла
Ловлю, наклоняясь из окна,
Но все, что страна моя вынесла,
Чтоб стать тем, чем станет она.
И каждая станция книгою
Раскрыта. Сойти и прочесть.
Я залежи прошлого двигаю,
Чтоб помнить грядущего честь.
1932
Пушкину
Этот выбор решается с детства,
Это прежде, чем к жизни привык,
Раньше памяти. Это — как средство
Распрямлять неудобный язык.
Прежде чем неудобное зренье
Начертания букв разберет,
Непонятное стихотворенье
Жмется в слух, забивается в рот.
На губах, словно хлебная мякоть,
Заглотнется в гортань, как вода.
С ним расти. И влюбляться. С ним плакать.
С ним гостить на земле. Навсегда.
С ним ощупываются границы
Мирозданий. С ним бродят в бреду,
И оно не в страницах хранится,
А как дождь упадает в саду.
Будто сам написал его, лучших
Слов, взрослея, скопить не сумел,
Чем разлив этих гласных плывучих,
Блеск согласных, как соль и как мел.
Да, мы рушим. Да, строить из бревен.
Бывший век задремал и притих.
Да, все внове. Но с временем вровень
Дружен с воздухом пушкинский стих.
И его придыханьем отметим
Рост утрат, накопленье удач,
И вручим его запросто детям,
Как вручают летающий мяч.
И под старость, как верную лампу
Я поставлю его на столе,
Чтоб осмыслить в сиянии ямба
Всю работу свою на земле.
1932
Пятнадцати годам
Я был их тенью. Я разведчиком
За ними крался. Я на цыпочках
Следил, их пеплом руки выпачкав.
Я был их братом опрометчивым,
Беспечным? — Может. Но без паники
Я принимал их поручения.
Я, как слепой, учился чтению
На ощупь, привыкал к механике
Выносливого отречения.
Я был им верен всей чрезмерностью
Воображения, всей музыкой,
Во мне гостящей, всей нагрузкой
Правдивости, был верен верностью
Неущербленной и без трещины,
Как будто накаленной добела.
Одна судьба над нами пробила,
Одни над нами ветры скрещены.
Клянусь! Ни завистью, ни ревностью
Я не пятнал их лики грозные.
Я был их пыльной повседневностью,
Побед многоголосой бронзою.
И вровень, по-мужски, упрямою
Походкою, по праву опыта
Вхожу в грядущее, в то самое,
Которое и мною добыто.
1932
«— Благословенье тебе, время. Другого не надо…»
— Благословенье тебе, время. Другого не надо,
Но от врученного мне не отойду ни на пядь.
Грызла нам мышцы война, кости сушила блокада,
Смерть обучала дышать, жизнь — сворачивать вспять.
Каждый крепчающий свод мыслями сцеплен моими.
Кровь не одна ль у страны и у меня навсегда?
Зрячий мой голос встает, землю обходит во имя
Праведного торжества мужественного труда.
Женщине я так сказал. Она улыбнулась. И платье
Тихо светилось ее. Руки закат окунал
В рощи лепечущих лип. Небо зеленою гладью
Меркло. Гудел пароход. Звезды ложились в канал.
1932
Поезда
Поезда перебирают клавиши
Шпал. Я брад дорогу не одну
В эти дни. Слои пространств буравишь,
Станции цепляются к окну.
У других — дома непереносного
Камня, недвижимых кирпичей,
Мой же — на фундаменте колесного
Гула. Ребра рельсовых лучей
Под него скользят толчками, спазмами.
У других вблизи — друзья, жена,
Я ж отрезан далями напрасными
От своих. Вся жизнь подожжена,
Словно нефть, что пламенем пропитана
В паровозных топках. Словно гроздь
Искр, что взмылась из трубы. Летит она
В сторону от насыпи. Я врозь
С близкими. Но не томлюсь, не сетую,
Революция, твой ученик,
Я с твоею памятью беседую,
К трудным замыслам твоим приник.
И влеком скрежещущей дорогою,
С корнем вырванный из тишины,
Я одежды световые трогаю
Торжествующей вокруг страны.
1934
Север
Здесь бы жить. Жужжит дрезина звонко.
Снег изрезан солнцем. Грозный хор
Гор истертых. Ветер — будто пленка
На лице. Просторов разговор.
Елей стреловидных поселенье.
Под сугробом кружится вода —
Речки спрятанной сердцебиенье,
Озера промерзлая звезда.
Домики уронены по склонам.
Здесь бы жить в бревенчатом гнезде,
Радоваться отблескам зеленым
Неба, подступившего везде,
И дробить всей правдой, сжатой в теле,
Толщу вьюг и рвать ветров ковры
С теми, кто подвесить захотели
Город, как фонарь, на край горы.
И, следя ущелий уползанье,
Слушая полярной ночи тьму,
Новые напечатлеть названья
Камням, влагам, впадинам — всему.
Но сейчас…Прохладою по коже
Ветер гладит. Солнце. Плиты льда.
Чистый день, на молодость похожий.
Я не раз еще вернусь сюда.
1934
Кировск
Здесь город нов. Его слагали так:
В слоистом ветре прорубали норы,
Многонедельный вспарывали мрак.
Мороз был тверд. Неизмеримы горы.
В сугробы вставлен красный глаз костра.
Брезентовые коробы палаток
Теснила вьюга. Глуховат и краток
Вбегал в ущелье возглас топора.
И каждый гвоздь, доски сосновой мякоть
Пронзающий, был памятен руке,
И каждый шаг в кромешнем сквозняке
Был доблестью, перед которой плакать
Иль петь, или замолкнуть — все равно.
Дежурили вокруг, нахмурив брови,
Отряды сосен. Каждое бревно
Паек вобрало воли, мысли, крови.
Я знаю жизнь. И высь ее и дно.
Она на вкус напоминает порох,
Она на глаз — как ночью столб огня,
Иль горным кряжем взглянет на меня,
Иль вздрогнет, словно конь, зажатый в шпорах.
И вот меня не обезличит страх.
…Я видел город, строенный в горах.
1934
«Если проплываешь ты Окою…»
Если проплываешь ты Окою,
Вкрадчивой, извилистой, какой
Выбор далей кружит под рукою,
В солнечный украшенный покой.
Вот он, городок, на многолесном,
Многохолмном береге. И в нем
Яблоки в саду, в соседстве тесном
Радостным румянятся огнем.
Если попадаешь ты на праздник,
Вся окрестность травами горда,
И по ним из сел разнообразных
На смотрины сходятся стада.
Площадь под толпой как под водою,
Флаги суетятся у ворот,
Чествуя обилие удоя,
Стать разноплеменную пород.
А когда задумается длинный
Вечер и замолкнут небеса, —
Шествуй шелестящею долиной,
Заключенной в крупные леса.
Нет, ты грусти не подвластен косной.
Свежий месяц на заре остер.
Издали оркестр дохнет колхозный,
Будто раздуваемый костер.
1934
АРАРАТ
1. «Как выразиться современнее?..»
Как выразиться современнее?
Автомобили, гарь вокзала…
И вот ветрами ночь Армении
Вагоны накрест обвязала.
И, утомясь от нагревания,
Внедрив тепло в глубокий камень,
Ныряют зданья Эривани,
Постреливая огоньками.
Из окон вздрагивают впадины,
И поезд прыгает, как заяц,
От изнурительной громадины,
Застрявшей в сумраке, спасаясь.
Она стоит, и небо клонится
Под тяжестью ее нажима,
Она, как выдумка бессонницы,
Как старость, неопровержима.
Ее в тысячелетья вклиненным
Раздумья не сыскать закона.
И вывеской на небе глиняном
Над нею росчерк Ориона.
Ее безмолвие горбатое
Полно такой громовой дрожи,
Что кажется немой, как статуя,
Вся жизнь, которую я прожил.
И что здесь? Грудь открыть под выстрелы?
Уметь погибнуть без возврата?
Чтоб вынести тебя хоть издали,
Двуглавый сумрак Арарата.
2. «Виноград — это рай. Сколько радостных глаз…»
Виноград — это рай. Сколько радостных глаз
У лозы. Сколько слез. Оттяни, оторви
Гроздь прозрачных углей, что от солнца зажглась,
И засмейся, и заговори о любви.
Взроем черствую землю вокруг. И звонка,
Перекручена встанет лоза, как скелет.
Мускулистые нити подвяжем, пока
В эти ядра не вселится солнечный свет.
Вся прохлада подземная в них вобрана.
Жидкость вязкая — сладкий, сгустившийся зной.
Тополей веретена дрожат. Тишина.
Арарат — он сегодня, как небо, сквозной.
Застучат погремушкой копыта овец,
Тени вытянут шеи, сухи и смуглы.
Значит, вечер родился. Работе конец.
Мы поставим под звездами наши столы.
Журавлиные горла кувшинов нагнем.
Жизнь, как ветер, играет, не знаю преград.
И тогда горьковатым и черным огнем
Пусть заплещется в кружке моей виноград.
1936
ТИФЛИС
1. «Над плавною, над прихотливою ложбиной…»
Над плавною, над прихотливою ложбиной,
Где дружат дома — сколько их собралось! —
Где воздух задумался, весь голубиный,
Задремывающий, просохший насквозь,
Где перелетают все выше и выше
Балконов развернутые веера,
И слышишь — гортанно беседуют крыши
И их раздвигает, воркуя, Кура,
Где город позванивает наковальней
И молит, чтоб горы его сберегли,
А горы встают округленней, овальней,
Как вздохи и выдохи тихой земли, —
Я тысячу лет простоял бы, не споря,
В одежде дорожной, не молод, не стар,
Над складками этого тесного моря,
Над волнами зданий, над вспышками фар,
Чтоб зори накапливались и ржавели,
И сердце молчало б, и слышал бы я —
На звучный, как скрипка, проспект Руставели
Выходят стихами меняться друзья.
2. Проспект
Он распластан тающим лучом.
Сети звезд в бумажный сон акация
Впутались. Заботы совлечем,
С юностью пойдем перекликаться
И задумаемся. Но о чем?
Так пахуч, так сытен, изобилен
Воздуха благотворящий сок.
Из каких невидимых давилен
Желобами мрака он притек?
Я закупорить его бессилен
В стих, словно в надломанный сосуд.
К этой ночи мы пришли на суд
И оправданы без опозданий.
Сизые карнизы серых зданий,
Будто губы, грудь небес сосут.
О, я знаю, ежели на свете
Сохранилось счастье про запас,
То оно раскладывало эти
Улицы, словно ковры, для нас.
И оно балконы застеклило…
Или сам я, вдруг прозрев от мглы,
Вижу — горы дремлю крутокрыло,
Будто утомленные орлы.
Жизнь, ты напрямик заговорила,
Полновластием своих щедрот,
Как цветы, как звезды откровенна,
Как любовь, настигшая мгновенно,
Иль украшенный улыбкой рот.
Мы скользим, как по скрипичной деке,
По проспекта высохшей коре.
Я в долгу у Грузии. Навеки…
Мы сойдем к щебечущей Куре.
3. «Что любовь? — Пускай воображенье…»
Что любовь? — Пускай воображенье,
Но она мне направляла вниз
Глаз моих несытое круженье
В угнездившийся у ног Тифлис.
И она тревожилась, гадая,
У какого именно моста
Там Кура смеялась молодая,
У небес заимствуя цвета.
И, пройдясь по всей клавиатуре
Зданий, отозвавшихся сполна,
Тишины сестра, подруга бури,
Об одном заботилась она:
Чтоб из всех знакомых раньше Грузий
Я бы захватил в просторный путь
Ту, что этот день мне в сердце грузит,
Ту, что вдруг мне расщепила грудь.
Так легко, как входит в тело пуля, —
Чтоб я помнил эту смерть потом,
В нашем робком небе карауля
Память о потоке золотом.
4. Могила Важа Пшавелы
Уступы травы тяжелели,
Цветы, костенея, легли
На вверенном Важа Пшавеле
Пласте загорелой земли.
И мрамор еще не обтесан,
В ограду не скручен чугун,
Лишь ветер стучит по откосам
Оборванной связкою струн.
Все трезво. И пусто. И просто.
На плоской могилы ступень
Встал неизмеримого роста
Просторы приемлющий день.
И в небе литом и пологом
Плывет, обнажен напоказ,
Слог перемещая за слогом,
Гор вольнолюбивый рассказ.
Лишь с ними тягаться условясь,
Им в простосердечьи равна
Поэм его, нищих, как совесть,
Обветренная крутизна.
И этой прямой немотою
Открытых небес нагружен,
Такой безысходно простою
Стать правдой осмелился он.
Но что бы мы — зависть иль славу,
Как тень, ни влекли за собой, —
Он все ж настигает, по праву
Отпущенный, нужный покой.
И ты, замурованный в гору,
Как щит отслуживший лежишь,
И, видно, пришлась тебе впору
Вокруг многогорбая тишь.
А стоит чуть-чуть накрениться
К свернувшейся улиц резьбе, —
Там звуков бредет вереница
Сюда, на свиданье к тебе.
1936