«Я никому из живых не завидую…»
Я никому из живых не завидую,
Все заблуждения второстепенны.
Ломти воды шелестят глянцевитые,
Бродят бугры полногрудные пены.
След на реке наподобие желоба
Выдолблен вдаль пароходной кормою.
Тоненький флаг в недрах ветра тяжелого
Узко расплющен над мачтой прямою.
Значит, плывем, значит, стлаться раздолиям
Воздуха, отмелей, леса лепного,
Значит, теплеющий палуб линолеум
Жадно измерим мы снова и снова.
Берег то выложит сверток Саратова,
То замигает неясной Казанью.
Нас маяки будут вспышками радовать,
Бакенов мы различим указанья.
А по ночам возгордится и вызвездит
Вдруг обнажившегося неба полость,
Или по свету луны, как по извести,
Носа скользнет пароходного полоз.
Кажется, что мне? Вот дожил до проседи,
Тут бы унято тормошение крови.
Что же вы, руки, покоя не просите,
Мысли, зачем вы не стали суровей?
Значит, до смерти любить неустаннее.
Все драгоценнее нежности сети.
В сумраке верных машин бормотание
Смутно сопутствует нашей беседе.
1936
Кармен
Солнце знойно. Распластаны тени.
На камнях апельсинные корки.
Эй, солдат, обернись поскорей-ка!
Рот горит. Исцарапана грудь.
Разве пасть пред тобой на колени?
Ты от песен моих не в восторге.
Желт мундир твой. Урод! Канарейка!
От тюрьмы, значит, не увильнуть.
Пусть. Не век же мне гнить под запором.
Не состарюсь на привязи. Верно?
Радость явится после ненастья,
Вновь придется раскрыться цветам.
С провожатым пойду я. С которым?
Все равно. Есть у вала таверна.
Приподнимет колпак Лилас Пастья
И стаканы расставит. И там —
Мрак на дворике. По земляному
Полу топают туфли. Толпится
Голь. И каждый со смертью обвенчан,
Каждый пьян. Каждый дружен с ножом.
Ты б глаза там протер по-иному,
Если б понял любовь ты, тупица!
Там сжимают гитары, как женщин,
Там мы руки о струны ожжем.
По земле там, как по барабану,
Отстучим сегидилью такую,
Что горстями иссохших горошин
Звезды с неба сорвутся, звеня.
Нет, божиться напрасно не стану,
Но как вижу я, как я ликую,
Знай, туда приползешь ты непрошен,
Чтоб молиться во тьме на меня.
1937
Песня Брамса
— Под сенью ив укромный дом,
Склонились низко ивы.
Живет невеста в доме том,
А я — жених счастливый.
То пела комната. Вдоль стен
Слова кружились эти.
То ночь тревожила антенн
Невидимые сети,
То отблеск умерших годов
Чуть брезжил, бестелесен,
Вздох затонувших городов,
Не песни — пепел песен.
— Ударил в берег мой челнок.
Склонились низко ивы.
Под звездами светляк зажег
Фонарик боязливый.
В тенистых ивах дремлет дом…
И нет его на свете.
И небо пушечным жерлом
Висит. И прах. И ветер.
1937
Чаплин
Массивным шумом вея,
Машины мчат вокруг.
И прыгает конвейер
Сухой рекой из рук.
Меня хватает рокот
За шиворот. В поту
Я должен гайки трогать
Рывками на лету.
Валов многоэтажна,
Громоздка кутерьма.
Я тороплюсь. Мне страшно.
И я схожу с ума.
К бетону липнут шины.
Я окнам шлю поклон.
Вползают крыш вершины,
Как дымы, в небосклон.
Свистки! Смятенье! Свалка.
Несутся зданья вскачь.
Резиновая палка
Порхает, будто мяч.
Вывертываюсь. Где там!
Сумятицей влеком,
Напрасно я с приветом
Киваю котелком.
Для своры безработной
Надежный кров — тюрьма.
Мне в камеру? — Охотно.
Но я схожу с ума.
О Мэри, что такое?
У нас из досок дом.
Как нужно нам в покое
Пожить простым трудом.
Ведь я веселый парень,
Я кроток, словно вздох,
Я в стольких водах варен,
На стольких ветрах сох.
Сравнительно немного
Нам надобно еды,
Клочок цветка земного
Да искорку звезды.
Неужто грабить, Мэри?
Ну посуди сама.
Я ворох стран измерил,
И я схожу с ума.
И снова мотоциклы
За нами гонит власть,
И нас почти настигли,
И нам совсем пропасть.
Земного шара корка
Нас отряхает прочь.
Опять ногами дергать,
Подошвой пыль толочь.
Вновь под мостом, на дне ты,
Вниз, в мусор кувырком.
И по лицу планеты
Я стукну котелком.
И выпрыгну с экрана,
И крикну в темный зал:
— Ты, зритель, слишком рано
Мне гибнуть приказал.
Ещё усилье, Мэри,
Дороги даль пряма.
Откроет утро двери.
Не смей сходить с ума.
1937
Маяковскому
Посмертная слава приходит по праву,
Как после рассвета сияние дня,
Всю жизнь заключив в лучевую оправу,
Все мысли до самого дна разъясня.
И ровненько, как в огороде по грядкам,
Расставлены строки по плотным листам
И, радуя глаз непривычным порядком,
Безмолвно и чинно колышутся там.
Темнеют портреты, нахмурены бюсты,
К домам приколочено имя его.
И так и должно быть… Но все же как пусто,
Что нету при этом его самого,
Что крупный, размашистый, с легкой усмешкой,
Воткнув папиросу в разорванный рот,
По улицам, полным московскою спешкой,
По собственной площади он не пройдет.
Он, верно, сказал бы, похлопав по книжкам,
Где славят его: «Что ж, признателен я,
Но предупреждаю, вы все же не слишком
Почтеньем меня украшайте, друзья.
Я полон был болью, любовью и злобой,
Я жил, человеческой страстью горя.
Я — классик, но классик породы особой,
Боев современник и брат Октября.
И труд мой кузнечный был звонок и весел,
Когда я вставал над провалами зал,
Мой голос гранатами рвался меж кресел,
Прибоем развертываясь, наползал.
Я видел коммуны простор небывалый,
Как видят любимой лицо наяву.
И если по правде сказать, то, пожалуй,
Я вовсе не умер. Я с вами живу».
И слыша рокочущий голос поэта,
Я думаю: «Славой его окружив,
Мы правы, твердя и про то, и про это,
Но главное в том, что он молод и жив».
1937
«О, нельзя быть неприметнее…»
О, нельзя быть неприметнее
Этих речек и скромней.
В них лежат порою летнею
Слитки солнечных огней.
В недрах леса иль под дачею
Вдруг заблещет иногда
Отражающая, зрячая,
Складчатая их вода.
Над краснеющими глинами
Станет связкой, словно йод,
Двинет лилиями длинными,
Камни обхватив, поет.
Облаками населенная,
Дремлет, и от влаги той
Вся земля вокруг зеленая —
Луг цветистый, лес густой.
Мне неведомы названия
Этих рек, но вспомню вдруг,
Как дрожат они, позванивая,
И тебя я вспомню, друг.
И в небесном теплом омуте
Вспомню светлую луну.
И в моей безлюдной комнате
Улыбнусь я и вздохну.
1938
***
1. «Запели птицы. Как гремит их щебет!..»
Запели птицы. Как гремит их щебет!
Каким восторгом рвутся их тела.
И я боюсь, всю душу мне расщепит
Та нестерпимо звучная хвала.
Преграды нет сверкающим балладам,
Наперегонку, бурны и чисты,
Они рассыпались по всем палатам,
И в той слышны, где умираешь ты.
Ты утомилась за ночь в поединке
С удушьем. Солнца розоватый луч
Влетел в окно. Две слабеньких слезинки
Скользят из глаз. И скоро щелкнет ключ…
Вздох. И еще. Теперь совсем последний…
— И после смерти будь ко мне добра! —
О, гомон птиц. О, солнца трепет летний.
Мы все дожили вместе до утра.
2. «Что ж, надо пожить нам в разлуке…»
Что ж, надо пожить нам в разлуке,
Ведь это случалось и в годы,
Когда по земле ты ступала,
Наш воздух вдыхая сырой.
Бывало, завертишься в круге, —
Отказы, сомненья, заботы, —
И видимся скучно и мало,
Совсем расстаемся порой.
Бывало, уеду и даже
Не предупрежу ни открыткой,
Ни по проводам телефонным
Коротенькой вести не дам.
О, счастье невидное наше,
Его я воспитывал пыткой,
Вершил над ним суд беззаконный,
Босым проводил по гвоздям.
И все ж терпеливо-живучей
И неподдающейся смерти, —
Сквозь камни струящимся светом, —
Любовь пребывала твоя.
И словно споткнешься о случай —
Вдруг в театре столкнемся, в концерте,
И снова все мысли об этом,
И гибну, и радуюсь я.
И улицы той коридором
Бреду и следы твои чую
На ветхом асфальте. И стоя
В коробке двора, одинок,
Окно выбираю, в котором
Свет лампы, мне душу врачуя,
Известие дарит простое,
Что выбежишь ты на звонок.
И будто бы Моцарта сети
Опутают звуками тело,
Иль ринутся струны Россини,
Связав на бегу голоса,
Лишь ты улыбнись, как на свете
Одна улыбаться умела,
И по-рафаэлевски сини
В душе заблестят небеса.
Нет, мы не разлюбим в разлуке.
О, как бы сказать это проще, —
Мы радостью общей владели,
И я тебя слышу во всем,
Твои драгоценные руки
Лицо мое ищут на ощупь.
Мы вынесли жизнь. Неужели
Мы смерти не перенесем?
3. «И все-таки сойти с ума…»
И все-таки сойти с ума
Так просто, так легко.
Ни телефона, ни письма,
Ты страшно далеко.
Нет сил угомонить тоску,
Хоть смейся, хоть заплачь.
Ты здесь ступала по песку,
Шла мимо этих дач.
И тот же шелестит залив,
И сладостно-покат,
Все те же краски повторив,
Такой же спит закат.
Но как же, как же мне извлечь
Из этой тишины
Твои глаза, улыбку, речь,
Что так душе нужны?
Меж сосен спрятались дома.
Жила ты в доме том.
И тихо я схожу с ума,
Смотря на темный дом.
4. «Ты жива, жива, жива еще…»
Ты жива, жива, жива еще,
То, что было, — сон дурной.
Все на свете забывающий,
Я стою перед тобой.
Знаешь, это есть у Шумана:
— Горько плакал я во сне. —
И болезнь твоя придумана,
Трудно ли придумать мне?
Вот глаза твои не те же ли?
Улыбнись же, как всегда.
Вместе мы почти что не жили,
Ждут нас долгие года.
Но зачем, все мысли путая,
Тот же крик в душе? Постой,
Было ль так? Сошел откуда я
Утром лестницей пустой?
И, как тонущий до берега,
Я, добрался до скамьи,
Видел сквозь сирени скверика
Губы мертвые твои.
И какого ждал ответа я,
И каких искал я сил,
Зная, что рукой вот этою
Веки я тебе закрыл?
И теперь не забывающий
Ни частицы тех минут,
Я с трудом шепчу: — Жива еще.
Мне назад тебя вернут.
5. «Ты даже ярче заблистала…»
Ты даже ярче заблистала
В моем теперешнем бреду.
Ты словно мне невестой стала,
С которой я союза жду.
Той девочкою, что украдкой,
Когда день ветреный притих,
Одна склонялась нал тетрадкой
Вписать запомнившийся стих
И, отроческого страданья
Полна, там, в южной стороне,
С другим желала ты свиданья,
Совсем не знаю обо мне.
И странно думать мне, что оба
Мы были взрослыми, что нес
Я слишком длинный короб гроба
К могиле около берез,
И все осталось за спиною,
И комната простая та,
Где воздух я делил с тобою,
Другими будет обжита.
Нет, я борюсь с ненужным плачем.
О сердце, в муках молодей!
Мы наше знанье крепко спрячем
От обступивших нас людей.
Дороги лет одолевая,
Я этот мир насквозь прорву.
О подожди, моя живая,
Тебя найду я. Наяву.
1938
«— О, пожалейте бледного Орфея…»
— О, пожалейте бледного Орфея,
Он одинок на жарком берегу, —
Я эти строки вымолвил, мертвея,
И вырвать их из сердца не могу.
Он говорил протяжно. Струны бычьи
Оттягивала зрячая рука.
И сохраняя сонное величье,
Над ним задумывались облака.
И звери к звукам, словно к водопою,
Тянулись. И нагих камней горбы,
Почти очеловеченной толпою,
Вздыхали тихо, вставши на дыбы.
Такой жизнедарящею, великой
И доброй силой налит каждый слог.
Но девочку, что звали Эвридикой,
С земли поднять ты все-таки не мог.
Над телом, вытянутым на пригорке,
Ты нем, в груди и тени звука нет.
Стоишь как мертвый. Как в прохладном морге
И я стоял. Чрез много тысяч лет.
1938
«Ты с карточек глядишь со всех…»
Ты с карточек глядишь со всех,
С одной, с другой стены.
Твоя серьезность или смех
На них отражены.
Еще бывает на иных
Коричневатый сад.
И связки листьев вырезных
Недвижные висят.
Притихла тусклая трава,
Небес бумажных гладь.
И дремлют на губах слова,
Что хочешь ты сказать.
И я смотреть не устаю
В глубь узкого листа.
И кажется, я в нем стою
У серого куста.
Ты двинешься, шагнешь, — жива,
Ты молода опять.
И с теплых губ сойдут слова,
Что хочешь ты сказать.
Но я тебе не крикну вслед,
К тебе не подойду.
Я не делил с тобой тех лет,
Я не был в том саду.
1939
«Мне надо жить теперь вдвойне…»
Мне надо жить теперь вдвойне
И знать, как жизнь вокруг течет,
Как будто должен в каждом дне
Я справедливый дать отчет,
Как будто спрашиваешь ты,
Средь мыслей поселясь моих,
Чем люди были заняты
С тех пор, как ты не видишь их,
Каким прославили трудом
Простор торжественной земли,
Как запятнали мир стыдом,
В чем совестью пренебрегли.
Пусть это выдумка моя,
Пусть только сеть бессвязных фраз,
Но стал вдвойне спокойней я.
«Угль превращается в алмаз».
1939
***
1. «Я лежу часами неподвижен…»
Я лежу часами неподвижен,
И густеет воздух от жары.
Ветер обнимает кроны вишен,
Привязные пышные шары.
И особенно вон та, у хатки,
Так дрожит, распахиваясь вся,
Узеньких листов своих облатки
То роняя вниз, то вознося.
Вот она, пронизанная солнцем,
Вспыхнула, пригнулась, поплыла,
Завертелась шумным веретенцем
Вкруг коричневатого ствола.
И над этим танцем прихотливым
Видно неба сизую кайму.
День широк. И просто быть счастливым,
Даже старясь, даже одному.
2. «День мой задумчивый шел над рекою…»
День мой задумчивый шел над рекою,
Звучно сменялась вода близ меня.
Зыбкий металл, испещренный резьбою,
Видел я, голову с камня склоняя.
Там, где поглубже, легла скатертями
Складчатая оболочка, а тут,
Пенистыми окаймляясь кистями,
Волны накапливаются, растут.
Ну, а устанешь смотреть, так послушай,
Шум-то какой многослойный взметен,
Уханье, выклики, шепот старуший,
Дробь молоточков и стук веретен.
Так целый день просидел я без проку.
Надо идти, смерть еще далека.
Что ж, зачерпну я себе на дорогу
Солнца и влаги. Спасибо, река.
3. «Небо глазами исхожено…»
Небо глазами исхожено.
Снова стучусь к нему в гости.
Разного блеска горошинок
Сумрак набрал себе в горсти.
Знаю их распределение
Лучше лица своего я.
Что же учу все смиреннее
Это письмо лучевое?
В сердце печаль соловьиная,
Песен прилив бессловесных.
Так бы и брел Украиною
Спящей, висящею в безднах.
Клубы сыпучие млечные
Над тишиною огромной.
Древнее, детское, вечное…
Мир человеческий. Дом мой.
4. Луна
Я, кажется, люблю ее не очень.
Быть может, правда, я угрюм и стар.
Тревогой, подозреньем озабочен,
Гляжу на полный погребальный шар,
Сияющий так ровно и прохладно,
Что сад остановился, присмирев,
И не дохнет. Теней недвижны пятна
Под теневыми сгустками дерев.
Белеют хаты, будто из фарфора,
Далекий лес ползет, как темный дым.
И все не то. Ни счастья, ни укора
Под небом стекловидно-голубым,
Где лучевой окутан пеленою
Безмолвный лик с подобием глазниц
Блистанье изливает ледяное
На землю, распростершуюся ниц.
Но я дышу. И люди есть на свете.
Я в онемелом не застыл плену.
Друзья живут. И вырастают дети.
Я позабуду утром про луну.
5. «Я лесом шел среди расселин…»
Я лесом шел среди расселин
Под сросшейся листвой.
Он, как скала, был крут и целен,
Как плоть моя, живой.
Я проникал в грудную клетку,
Которой он был весь,
Прочитывал за веткой ветку,
Их изгибы и вес.
Там сосен розовели трубы,
Там, вставши на дыбы,
Свои отряхивали шубы
Отвесные дубы.
Там зелени взвивалось пламя,
Как мощный ряд ракет,
И назывался тополями
Их глянцевитый свет.
Там небо прислонилось к вязу,
Что губчат и холмист.
Я схватывал всю толщу сразу,
Я слышал каждый лист
И шел и думал почему-то
О людях, о стране, —
Что ей развязывает путы,
То хорошо и мне.
Листва ползла подобно тучам,
И думал я о том:
И мой удел в лесу могучем
Отдельным быть листом.
6. «Все полновластнее, все повседневней…»
Все полновластнее, все повседневней
Неторопливая речь тишины.
Что же далекой и скудной деревней
Мысли мои иногда смущены?
Северный дом прочно сложен из бревен.
Помнишь? Намок под ногами песок.
Мертвого озера ясен и ровен
Видный с пригорка свинцовый кусок.
Небо и ночью светлеет, серея.
Сыростью пахнет насупленный сад.
Травы в росе. Чуть шагнешь, и скорее
Выбраться бы на дорогу назад.
И холодок. А ведь август в начале
Вечером как не накинуть пальто.
Полны широкой неяркой печали
Влажные зори. И все это — то,
Что для меня было песней и раем,
То, вспоминая в удушьи о чем,
Без сожаления мы умираем,
Светом чего мы всю жизнь облечем.
Где же тот край? Неужели исчезли
Тропы туда? Как ступлю я на них?
Как постучаться в те двери дне, если
Нету тебя больше года в живых?
7. «Ребенок вдруг заплакал ночью…»
Ребенок вдруг заплакал ночью
Без слов. И снова стих.
Я встал. Как жизнь видна воочью
В ее правах простых.
Я выглянул в окно, по пояс
Уйдя во тьму. Вдали
Чуть прожурчал, как речка, поезд
На том краю земли.
Стук осторожный молотилки
Катился от полей.
Звезд тихо сеялись опилки
На вышки тополей.
Ночь подошла вплотную к дому,
Касается лица.
…И просто жизнь отдать другому
Без страха. Без конца.
1939
«Вдали война. Как эти ночи дики…»
Вдали война. Как эти ночи дики.
Как верить их морозной тишине?
Обвалы бомб, пожаров язвы, крики, —
Мне кажется, что это все во мне,
Что я распространившуюся бурю
Вобрал в себя, кровавой кухни чад
Вдохнул. И вот на улицах дежурю,
Когда дома стемнели и молчат.
Мне не до сна. А ты давно уснула.
Там в комнате мерцанье теплых звезд.
И отзвук разрушительного гула
Немеет в ней. Покой твой детский прост.
И ты права, пусть я один сраженный
Во всех боях бесчисленных, умру.
А ты проснешься…День преображенный.
И добрый мир. И солнце поутру.
1939
Снег
Над городом опять снежинок вспышки,
Асфальт осыпан светлым порошком.
И будто сняты грохоты излишки
В дневном жужжащем шуме городском.
Все стало мягче, тише, белизною
Освещено. Там за стеклом двойным
Сереет небо шерстяной стеною
И площадь кажется берестяною
От снега свежего, а сад сквозным.
Его вершины жесткими холмами
Приподнялись. Становится темно.
Еще я вижу крыши над домами,
Рябые, как пластинки домино,
И дыма волокнистую, косую
Дорожку над трубой. О, для чего
Я этот день так бережно рисую?
Я им дышал, я был тоской его.
1940
***
1. «Я в скромном городке смотрел закаты…»
Я в скромном городке смотрел закаты,
Прогуливался, заходил в кино.
Над бледной речкой вспоминал утраты
И то, что было приобретено.
Шел мимо рощи настом деревянным,
Подпрыгивавшим, будто по волнам.
Был редким гостем, другом безымянным
Всех неизвестных, обитавших там.
2. «Забор, распахиваются ворота…»
Забор. Распахиваются ворота.
Грузовики вступают в глубь двора.
Там длительная спорится работа,
С пригорка даль обширна и сыра.
Хлябь облаков колышется тягуче.
Вон — поезд выполз, к западу спеша.
О, почему неизлечимо жгуче
Днем этим вялым тронута душа?
Окно в заборе. Как любой прохожий,
Смотрю в него. В квадратной глубине
Ты движешься в пальто из желтой кожи,
Меня не видя, видимая мне.
3. «Пустой вагон. Домов отстало стадо…»
Пустой вагон. Домов отстало стадо.
Врос в землю город. Больше нет его.
Как жалость жжет. О, только слез не надо,
Пускай не шепчет память ничего.
Есть область необъятная — терпенье.
На этот берег, к этому ручью!
Над нами звезд незамутненных пенье.
Кто может душу заковать твою?
1940
Анне Ахматовой
1. «Ваш образ так оформлен славой…»
Ваш образ так оформлен славой,
Так ею властно завершен,
Что стал загадкою, забавой,
Навязчивой легендой он.
Им все обозначают: нежность
И вздохи совести ночной,
Нелегкой смерти неизбежность
И зори северной весной,
Влюбленности глухую смуту
И ревности кромешный дым,
И счастья праздную минуту
И боль от расставанья с ним.
Я тоже, следуя за всеми,
Привычно удивляюсь вам,
Как шумановской грозной теме
Иль Данта знающим словам.
Но вдруг, на время прозревая,
Так радостно припомнить мне —
Вы здесь, вы женщина живая,
И что вам в нашей болтовне.
И мысль тогда всего дороже
Не о звезде, не о цветке,
Но та, что все же будет прожит
Мой век от вас невдалеке.
2. «Толпятся густо завтрашние трупы…»
Толпятся густо завтрашние трупы
На улицах в плену дневных трудов.
На небе воют бомбовозов трубы.
Хрустя, крошатся кости городов.
И пыль Европы слоем светлой марли
Застлала солнце. Загрустив на миг,
Склонясь над щебнем, тростью тронет Чарли
Ребенка тельце, тряпку, клочья книг.
Подобно торсам безымянных статуй,
Мир оголен, без рук, без головы.
И это называется расплатой?
Превышен долг…
Бредем и я, и вы…
Присядем у пригорка на распутьи,
Разломим хлеб. Кому отдать его?
— Земля, воскресни… — Тише, мы не судьи,
Мы — память века. Только и всего.
1941