С этими словами он глубоко запрятал руки в карманы широких штанов и пошел прочь, напевая и чуть пошатываясь, как человек, изрядно посидевший в кабаке. А Николай повернул Звездочета и поехал, выбирая самые безлюдные улицы.
Тяжко было думать об учителе, как мысленно с детских лет привык он называть Василия Мартыновича. Какие страдания уготовит ему и Сверчкову судьба?
Он отпустил поводья, позволив Звездочету самому выбирать дорогу. Через некоторое время Николай обнаружил, что выехал за город, прямо к Александровскому тракту, по которому ночь и день шли на каторгу арестанты, позвякивая кандалами. Порой кто-нибудь с надрывом затягивал грустную песню:
Далеко в стране Иркутской,
Между гор и диких скал.
Обнесен крутым забором
Александровский централ.
В колонне глухо подхватывали:
Динь-бом, динь-бом,
Слышен звон кандальный,
Динь-бом, динь-бом,
Путь сибирский дальний…
Динь-бом, динь-бом,
Слышно там и тут -
Нашего товарища на каторгу ведут…
Шли уголовники, ради наживы не гнушавшиеся убийством и грабежом. Шли политические, отрешенные от личного благополучия, отдавшие жизнь борьбе за правду и счастье народа.
Широкая истоптанная дорога с полосатыми верстовыми столбами по бокам в этом месте спускалась в низину, заросшую кустарником, а затем поднималась на открытый взлобок, справа и слева от которого за горизонт уходила на сотни верст тайга - зловещее пристанище хищников и беглых каторжан.
На взлобке Николай остановил Звездочета и долго, задумчиво глядел на дорогу. Вот здесь пройдет человек, для которого он, Николай, так и не успел ничего сделать, разве что дал возможность недолго передохнуть.
Одно маленькое светлое чувство все же нет-нет да и вспыхивало в его сознании: какое счастье, что не для всех он ненавистный миллионер-эксплуататор. Матвеев знает, что Саратовкин с ними. Ему сказал учитель. Вероятно, знает кто-то еще. Николай будет ждать заветной весточки от Матвеева, оставшись опять в полном одиночестве. Но ждать пришлось совсем недолго.
Однажды, когда Николай и Митрофан Никитич работали, отворилась дверь кабинета, и слуга доложил, что пришел бывший откатчик прииска Матвеев, спрашивает хозяина.
- Ну, не до него теперь, - сказал дядюшка, сердито и вопросительно посматривая на племянника, - в делах запурхались.
Он снова правой рукой взялся за карандаш, а левой придвинул к себе счеты.
- Пусть посидит, подождет, - нарочито равнодушно сказал Николай и с радостью подумал: «Наконец-то!»
Он не слушал дядюшку, прикидывая, как бы прервать работу. Через несколько минут он сказал, приложив ладонь ко лбу:
- Что-то в глазах затуманило и в голове стучит. Не угорел ли? С утра сыро было - топили. Пойду лекарство выпью.
- Ну, а я пока без тебя обмозгую кое-что, - сказал дядюшка, с азартом выписывая на бумагу длинные столбцы цифр.
На крыльце Николая ждал Матвеев.
Николай повел его в сад, в беседку. Там они сели на почерневшую подковообразную скамью, опоясывающую такой же почерневший овальный стол, и Николай забыл про дядюшку, про свои обременяющие капиталы и одиночество.
Матвеев зорко оглядел все вокруг, убедился, что подойти к беседке незамеченным никто не сможет, заговорил, все же понижая голос и наклонясь к Николаю:
- Николай Михайлович! Решили мы побег устроить Завьялову. Видно, на той неделе будут его из следственной тюрьмы в городскую переводить. С кем надо, мы связались. Документы для него добыли. Отправим прямым ходом в Петербург. А там - за границу. Нужны деньги. И большие. От тебя все зависит теперь.
Он замолчал, выжидательно поглядывая на Николая умными, проницательными глазами.
- Все, что имею, в вашем распоряжении, - с радостным волнением сказал Николай. - Одна трудность: если я возьму в банке большую сумму, об этом узнают дядя и служащие…
- Придумаем повод. Но деньги нужны немедленно. Завтра. Крайне - послезавтра.
И вдруг глаза Матвеева озорно блеснули. Сдерживая смех, он воскликнул:
- Храм божий можешь в родном городе построить, увековечить память миллионеров Саратовкиных!
- Да все знают, что я не очень…
- То и я знаю, что ты не очень, - засмеялся Матвеев, вспоминая разговор с барином на прииске. - Ну, скажем, ночью святая богородица явилась или там Николай-угодник. А то и просто: видение какое было, и совесть заговорила в тебе, что не блюдешь божье учение. Нет, это здорово, Николай Михайлович, ей-богу, здорово! - довольно потирал руки Матвеев.
И Николай загорелся этой идеей. Он придумывал разные варианты. Остановились на том, что ночью ему явилась Анастасия Никитична… Покаялась, что отправила родную мать Николая в монастырь, со свету сжила. И пожелала, чтобы во искупление этого греха сделал Николай большой дар монастырю, где скончалась его мать - монахиня Евфросинья. Николай сам повезет деньги, а по дороге на него нападут грабители.
Разговор прервал десятилетний Ванятка - сын дворника. Он давно уже искал барина, вначале в доме, потом по саду.
- Барин! Вас Митрофан Никитич спрашивали.
- Скажи, что скоро приду, - ответил Николай.
Ванятка убежал, мелькая грязными пятками. Николай опять забыл о дядюшке, который в эти минуты, собирая бумаги и счета, думал с неприязнью:
«Права была Настасья, когда говорила, что кровь не переменишь. Простая к простой и тянется. Вырос Николай в барстве. Но как сойдется с простолюдином - не оторвешь».
А Николай и Матвеев продолжали оживленно беседовать.
- Что это вы, политические, все с длинными волосами да бородами? - усмехаясь, поинтересовался Николай. - Коли форма такая, то неосторожно всем на один лад!
- Какая там форма! Кто как. А я на случай. В подполье уйду - сбрею. Узнать труднее будет.
Николай попытался кое-что выяснить о подпольщиках, но заметил односложность ответов Матвеева. «Или не доверяет, или не положено», - подумал он.
- Это ты в ту ночь помог цыгану и внучке поварихи бежать? - спросил Николай.
- Я, - усмехнулся Матвеев. - Думал, любовная история.
- Ну, и где же они, знаешь?
- Слыхал, что искали золото. Упорно искали. Бродили в горах. Там же цыгана кто-то порешил. План, сказывают, выкрал у них кто-то. Из тайги, говорят, Любава одна вернулась, чуть живая. А где теперь она, не знаю. Панкратиха тоже на приисках не осталась. Может, померла. Я-то думаю, что Любава и отправила на тот свет цыгана, чтобы не мешал золото искать. Девка была особая. Вроде ведьмой ее считали.
Николай молчал. Как всегда, при воспоминании о Любаве он ощутил глубокую тихую грусть.
Он расстался с Матвеевым, договорившись, что через два дня за деньгами придет человек. Сам Матвеев не рисковал больше появляться у Саратовкина. Пароль будет такой: «Все деньги беднякам роздал. Одолжи, барин, на несколько дней».
На следующее утро Николай рассказал дяде о ночном видении и о своем намерении пожертвовать монастырю большую сумму. Митрофан Никитич возражать не стал, даже был рад: такое дело станет известным всей губернии, поднимет уважение к Саратовкиным. Это льстило его религиозным чувствам и было памятью сестре-покойнице.
Прошла неделя, но от Матвеева никто не приходил, и Николай стал тревожиться: не провалилось ли задуманное освобождение учителя.
Как-то утром к нему пришел отец Терентий. Николай давно не видел старика и обрадовался ему.
Отец Терентий, как всегда, перекрестился, глядя на пустой угол, укоризненно покачал головой, потом сел на стул.
Поговорили о городских новостях, и только было собрался Николай сообщить о видении и пожертвовании монастырю, как отец Терентий сказал:
- А я к тебе с просьбицей, Николушка. С просьбицей. Не знаю, как и приступить.
- Вы же знаете, отец Терентий, что вам я ни в чем не откажу.
- Ну и ладно. Так вот, я тут все деньги беднякам роздал. Одолжи, Николушка, на несколько дней.
Николай с изумлением смотрел на отца Терентия. «Что это, совпадение? - думал он. - Не может же священник быть революционером! С ума схожу я, что ли? Но почему пароль прозвучал как-то не так… Вместо «барин» он сказал «Николушка».
Отец Терентий проворно вскочил, расправил рясу, встал, сложив на животе руки, в позу, которую он всегда принимал во время проповедей, и повторил:
- Все деньги беднякам роздал. Одолжи, барин, на несколько дней. - Он сделал нажим на слово «барин», сверля Николая умными маленькими глазками, потом шагнул к нему, обнял за плечи и тихонько засмеялся счастливым смехом.
А через день вся полиция города была на ногах. Произошло неслыханное: священник Успенской церкви Терентий Иванович Лебедев бродил по лесу в поисках лекарственных трав и в глухих зарослях обнаружил связанного миллионера Саратовкина с кляпом во рту. В газете писали, что нападение было совершено большой группой вооруженных разбойников, похитивших у Саратовкина крупную сумму денег, которую промышленник вез в монастырь для пожертвования.
Не успели стихнуть в городе толки, вызванные этим ограблением, как произошло, другое событие: когда перевозили в тюрьму опасного политического преступника, на конвой напал отряд вооруженных людей. Они связали конвоиров и скрылись вместе с преступником.
Несмотря на то что операция была продумана Матвеевым, отцом Терентием и Николаем до деталей, «накладок» в ней все же не избежали.
Когда Николая Саратовкина в коляске привезли из леса домой, слуги повысыпали во двор встречать его. Старый конюх Маркел сказал:
- А уехал-то ты, барин, верхом. Конягу разбойники забрали?
Николай утвердительно кивнул.
Маркел засмеялся:
- Будто знал, что заберут. Помнишь, я Звездочета оседлал, а ты велел другого коня подать. Повезло!
«Вот так народ! Подметит всякую оплошность», - подумал Николай, исподтишка оглядывая встречающих. Но иных чувств, кроме жалости к нему и радости, что вернулся он невредимым, Николай не прочел на лицах своих людей, таких знакомых еще с детства, почти родных. Только показалось ему, что следователь Рябушкин - тонколицый интеллигент, который вместе с начальником полиции оказался тут же, среди встречающей его дворни, - не пропустил мимо ушей слов Маркела.