Наконец она сухо сказала О’Доновану, что подумает над просьбой, и тот ушел. Не успел он затворить дверь, как кузина стояла передо мной. «Итак, кузен, вы все слышали? — Спросила она. — Что же мне делать?»
Какое-то время мы спорили. Если вдуматься, просьба О’Донована казалась довольно разумной. Кузина была единственным человеком, с которым он был здесь знаком. Разве не естественно, что он признался ей в своих затруднениях? Вдобавок к сказанному я отметил, что он мог бы, вероятно, написать о случившемся родителям. Однако, естественно, предпочел обойтись без их помощи. А это явно говорит в его пользу. Наивно с его стороны было полагать, что удастся совмещать работу с учебой. Но лучше его пока не разочаровывать. Он молод; разочарование и так скоро его настигнет.
Кузина выслушала мои доводы, и все же я чувствовал, что в глубине души она со мной не согласна. О’Донован ей не нравился. Мне он тоже не нравился; не нравился его взгляд и блеск, что я заметил в его глазах. У него был вид человека скрытного и лукавого, который вот-вот сделает что-то худое. Впрочем, я боялся оказаться несправедливым. Если бы я не видел его в саду, если бы я лишь слышал беседу с кузиной, у меня бы сложилось хорошее впечатление, его голос внушал мне доверие. Я ничего не сказал о своих ощущениях и посоветовал кузине ответить юноше, что она поручит ему, например, прислуживать за столом и что за комнату и еду платить не надо. Излишне говорить, что кузине не требовалось больше слуг, в доме уже были две девушки, помогавшие ей в работе, однако она по милосердию своему согласилась испытать О’Донована. Я пообещал отыскать для него небольшую комнатку в другом месте, у нотариуса, с которым приятельствовали мои знакомые. А пока мне было любопытно, как юноша справится с работой, на которую только что сам согласился.
Кузина написала коротенькую записку и чуть позже просунула ее О’Доновану под дверь. В тот же вечер юноша спустился на кухню.
Я забыл сказать, что накануне у кузины появились еще три постояльца. Молодые люди того же возраста, что и О’Донован, были настолько веселыми и задиристыми, что приходилось глядеть в оба. Один оказался особенным острословом, такое часто встречается среди юношей нашего края, и его шутливый настрой с легкостью передавался приятелям. Ростом он был повыше и обращался к ним с деланым превосходством, в которое порой верил и сам, поскольку слушали его с восхищением и всегда отвечали смехом на его шутки. Мне представился случай наблюдать за этим воочию в тот же день, когда все собрались за столом в ожидании ужина.
По правую сторону от меня сидел упомянутый весельчак. По левую — дама в черном, укутавшая плечи шалью, завязанной на груди. Седеющие волосы, слегка закрывавшие лоб, были гладко причесаны на прямой пробор. Весь ее облик казался олицетворением строгости; она не вымолвила ни слова, однако я заметил, что она беззвучно шевелит губами.
Возле нее сидела женщина гораздо моложе, видимо, дочь или племянница. Вид она напускала почти такой же серьезный, хотя лицо излучало нежность и грацию. Прическа у нее была самая что ни на есть простая и скромная, однако густые кудри все равно сбивались на лоб, когда она наклоняла голову, что случалось довольно часто, поскольку держалась она весьма робко.
Получается, нас за столом было шестеро в тот вечер, когда О’Донован приступил к обязанностям. Он вошел следом за молодой негритянкой, несшей огромный поднос и, по всей видимости, еле сдерживавшейся, дабы не засмеяться. Я заметил, что юноша был гораздо бледнее, нежели прежде. Принеся тарелки, он начал их расставлять перед нами, но руки его дрожали, словно он делал все из последних сил.
Служанка сразу же удалилась. Обойдя стол, О’Донован вернулся и предложил мне мясное блюдо. Признаюсь, терпение меня покинуло. Было невыносимо смотреть, с каким видом он озирался по сторонам. Он был настолько растерян, что трое студентов уже посмеивались. Я тихо сказал: «Присядьте, мы сами себе все положим».
Он послушался, не проронив ни слова, и сел ближе к двери, где я мог спокойно за ним наблюдать. Он казался таким взволнованным, что мне стало его жалко. Но, в конце-то концов, неужели во всем этом было что-то настолько для него унизительное? Я сам работал подавальщиком в колледже на Хеймаркет. И все было иначе.
Я спешно перехожу к тому, что происходило следующие два дня. Питался я теперь у кузины. О’Донован, казалось, привык к новой работе, но оставался рассеянным и, когда был свободен, все время глядел в окно, будто кого-то ждал. Я единственный обращал на него внимание. Я догадывался, что молодые люди его недолюбливали. Прося принести хлеба или воды, они старались на него не смотреть. Что же касается женщин, они все время сидели потупив глаза, не обмениваясь ни единым словом.
Я подхожу к самому примечательному во всей этой истории. Вечером третьего дня казалось, О’Донован чем-то обеспокоен. Он хмурился, глядя в окно, но там была темень. Луна еще не взошла. Сосед мой смеялся меньше, нежели в первый день; два друга его, вероятно, растеряли былую веселость, и я втайне этому радовался, опасаясь за О’Донована, поскольку они могли потешаться над тем, как странно он выглядел и смотрел на нас, словно не видя, когда мы о чем-то просили.
Ужин заканчивался, О’Донован сидел возле кухонной двери. Это было его обычное место.
Я не сводил с него глаз, однако он, казалось, не замечает, что за ним наблюдают. Он неотрывно смотрел на дверь комнатки, о которой я рассказывал прежде, упоминая, что она рядом с прихожей. Мне хотелось его спросить, на что он смотрит с таким вниманием, как вдруг я заметил, что он говорит сам с собой. Губы двигались очень быстро, я различил, как он что-то шепчет. Не только я это заметил. Мой сосед глядел на О’Донована с опаской. Молодая женщина также обратила взгляд на него, однако оставалась спокойной, не выказывая ни малейшего удивления. Глаза у нее были темные, полные ласки и безмятежности.
Внезапно О’Донован встал и направился к двери, на которую смотрел неотрывно. Он шел очень медленно, как если бы каждый шаг давался ему с невероятным усилием. Не зная почему, я очень разволновался. Мне чудилось, что О’Донован никогда не дойдет до двери, вот-вот упадет. Наконец он взялся за ручку и резко ее повернул. Вышел. Добрался до крыльца и вдруг побежал. Я услышал, как лязгнула калитка.
Кажется, я поднялся из-за стола. На несколько секунд я от изумления потерял дар речи. Посмотрев на соседку — ту, что старше, — я понял, что ею владеют схожие чувства.
— Как думаете, что стряслось с этим юношей? — обратился я к ней.
— Если бы он столь странно не выглядел, — сказала она, — я бы подумала, что просто ошибся дверью. Смотрите, он уже выбежал из сада.
— Он сумасшедший, — произнес мой сосед, краснея. — Я уверен.
— Тогда надо его догнать, — сказала пожилая дама, поднявшись из-за стола.
Та, что моложе, поднялась следом. Она тоже раскраснелась и вполголоса молвила:
— Думаю, что бежать за ним бесполезно.
— Почему же? — спросил я в один голос с соседкой.
В ответ молодая женщина сказала удивительные слова:
— Он попал в руки более могущественные, нежели наши. Он уже далеко и вы никогда его не догоните.
Я снова сел, весь дрожа. Я слишком хорошо знал, что эта женщина говорила правду и что Дэниел О’Донован бежал навстречу гибели или избавлению, и никакая земная сила не могла отвратить его от избранной цели. Дождь прекратился, поднималась луна. Неясный свет озарял дорогу. Юноши вышли в самом начале этого разговора, пообещав вскорости догнать О’Донована. На шум разыгравшейся сцены вышла кузина. Я в нескольких словах объяснил ей случившееся. Она молча на нас посмотрела, накинула шаль и скрылась за дверью. Я видел, как она пересекла сад и отворила калитку. Какое-то время она стояла на дороге… и т. д.
…Вместе с этим отправляю последний выпуск Ведомостей Фэрфакса, который, несомненно, вас заинтересует. Потом расскажете, известно ли вам что-либо столь же необычное, как история юного О’Донована. Мне кажется, люди могли бы с состраданием отнестись к страшным мукам, которые ему довелось претерпеть в конце жизни. Сама я не принадлежу к числу тех, кто верит в сверхъестественные объяснения. Полагаю, он стал жертвой сильной горячки самой обычной природы и повинен лишь в том, что за ней не следил. Брат придерживается иного мнения. Он в курсе всего случившегося и считает, что Дэниелу О’Доновану была дарована особая благодать, однако благодать эта проявляется, сообразуясь с характером человека. Она обращает кротких силою убеждений, а жестоких и гордых повергает на самое дно. Она могла повлиять на душу помешанного… — Но способна ли я такое писать? Впрочем, это слова брата. — Она могла повлиять на нее безумным образом или разумным, в зависимости от того, смотрим мы с позиции земной или же провиденческой. Также он говорит, что эта ранняя смерть — подлинное благословение и случилась она в нужный момент, оборвав бесконечную цепь сомнений и духовного нищенства. Боже мой, насколько эти ученые мужи беспощадны! Подобные рассуждения заставят Вас содрогнуться, однако Вы знаете, что брат придерживается широких взглядов, и я готова поспорить, Церковь трактует существо благодати совершенно иначе. Безусловно, все это между нами.
Вероятно, такая проповедь Вас удивляет? Вам ведь прекрасно известно, что давняя Ваша подруга знает о богословии столько же, сколько первый попавшийся пресвитерианец. Послушайте же теперь, что я в точности узнала об истории юного Дэниела. Но, прежде всего, рассказывала ли я Вам, что водила знакомство с его тетушкой, когда та была уже в браке? Бедная женщина так опрометчиво вышла замуж! Можете ли мне поверить, она соединила судьбу со сторонником Севера, и это случилось за два года до начала войны! Это был мистер Дрейтон, из Нью-Йорка. Во время войны он жил с супругой в Европе, а в 1867 году вернулся в Саванну, словно ничего и не было. Тем не менее, говорят, он никогда не показывается на людях. Не знаю, что именно связывает его с этим городом. Но возвращаюсь к его племяннику. Он утверждал, что в минувшем месяце встретил однажды утром на дороге моего брата, однако брат выходит из дома лишь во второй половине дня, ко всему прочему, он единственный здесь священник. Получается, ббльшую часть рассказа о прогулке юноша выдумал. А это опровергает всю историю целиком, поскольку, раз он выдумал эту сцену, мог выдумать и все остальное. В равной степени достоверно, что персонаж под именем Поль — плод помутившегося рассудка, поскольку знавшие Дэниела О’Донована сходятся в том, что он всегда был один. Однако самое удивительное даже не в этом.