присутствия? Я знал, что состояние его невелико и он приютил меня против воли; я испытывал своего рода признательность, но это было словно по принуждению и сильно меня тяготило. Мне вспоминались слова, сказанные много лет назад одним английским священником. Он беседовал с тетушкой и, гладя меня по волосам, произнес: «Доверьте его нам. Ему понравится богословие, вам ведь известно, — добавил он, улыбаясь, — мы занимаемся самыми благими делами». Эти слова показались мне особенно ласковыми, хотя мне было так мало лет, что я едва мог их понять; они и теперь обладали для меня какими-то невыразимыми чарами.
Как-то раз, вернувшись с прогулки, я получил еще одну записку от капитана. «Зайди проведать меня нынешним вечером, — писал он, — мне надо тебе кое-что сообщить». Далее он указывал название улицы на другом конце города. Я пошел его навестить. Капитан жил в комнате на втором этаже небольшого дома, выкрашенного в серый цвет, фасад весь порос плющом и девичьим виноградом. Комната оказалась довольно просторной, из мебели там стояли кровать с балдахином, деревянный стул и стол круглой формы, похожий на тот, что был в библиотеке у дяди. На этом столе я узнал свою Библию, лежавшую возле лампы. Второй стул стоял в углу на балконе, отделенном от комнаты обычной стеклянной створкой. Там-то я и нашел капитана, придя с визитом.
Я был рад снова увидеться, хотя не так уж его любил. Он был вспыльчив, и его властный тон мне не нравился. Но, по крайней мере, взгляд его не выражал тревоги, столь свойственной дяде. Завидев меня, он подошел и в порыве заговорил, широким жестом обводя комнату: «Видишь, какое жилище. Плачу по пять долларов в месяц кузине Миддлтон, чтоб иметь право называть это своей комнатой». Он перевел дух и продолжил: «Еще десять долларов отдаю трактирщику. Через три года от моих сбережений ничего не останется, но, надеюсь, меня призовут до того срока».
Я не нашелся, что ему на это ответить, и пытался подобрать правильные слова, когда он взял меня за руку и спросил: «Ну а ты? По-прежнему живешь с дядей?» Я почувствовал, что краснею, и еле слышно вымолвил: «Да». Старик смотрел на меня, не отпуская руку; никогда не ощущал я столь жесткого ледяного взгляда. «Послушай, — сказал он наконец, — если хочешь оставить дом дяди, я тебе помогу. Проведешь три года в университете Фэрфакса, где я учился. Хочешь?» Изумленный, я продолжал молчать. Он немного подождал, потом, не давая больше подумать, порывисто заключил: «Полагаю, что ты согласен».
Капитан протянул мне свернутые в небольшой рулон и перевязанные бечевкой банкноты. «Этого, — пояснил он, — тебе хватит на год. Сядешь на утренний поезд, взяв только необходимое. Кажется, моя дочь снабдила тебя всем, что потребуется. Другого ничего не бери». Он с силой сжал мои пальцы, поскольку я все еще держал деньги в раскрытой ладони, потом дружески похлопал по плечу, пытаясь улыбнуться, и подвел к двери. Я вышел.
Я шел по одной улочке, по другой. Потом выбрался на дорогу. Пробило одиннадцать. Стоял сентябрь, и листья на морском ветру пожелтели. Было прохладно. Мне хотелось прогуляться, чтобы как следует все обдумать. Спрятав руку в карман брюк, я сжимал деньги. Оставить ли их себе? Может, вернуть? Уехать или жить здесь?
Случайно выбранный путь привел к ограде кладбища Бонадвенчер. Оно расположено возле реки, неподалеку от устья; слышался монотонный шум волн, сражающихся с течением. Над тихими аллеями сплелись ветви гигантских дубов. На могилах играли белки, прыгали по лианам, спадавшим к самой земле. Не сыскать места более безмятежного, где всякая печаль тебя покидает.
Не думая, куда направляюсь, я шел по одной из тропинок, ведших к реке. Я был полностью погружен в размышления. Я не знал, как следует поступить. Несомненно, меня манила идея уехать, однако покинуть дом дяди без его дозволения могло означать, что я навсегда потеряю право вернуться. На кого же тогда уповать, если дядя оставит меня на произвол судьбы?
На капитана? Я был уверен, что он отдал мне большую часть сбережений и что к концу первого года в колледже велит зарабатывать самому, дабы закончить учебу. Я знал, что многие неимущие, учившиеся в колледжах Севера, после лекций работали, выполняя разного рода мелкие поручения, пытаясь свести концы с концами. Значит, рассчитывать придется лишь на себя, но что же я буду делать? Давать частные уроки? При этой мысли я рассмеялся. Что мне преподавать? Я почти ничего не знал, вся моя премудрость заключалась в близком знакомстве с Писанием и довольно общих понятиях о литературе. Тем не менее следовало принять какое-то решение, и немедленно; мысль возникла во мне с такой ясностью, что я даже остановился. Вдруг я заметил, что рассеянность завела меня в пустынную рощу, где меж деревьев виднелись заросли тростника, клонящегося над топью. В тиши звучала переливистая песня словно насмехавшейся птахи, которая вдруг умолкла, устав от своих призывов. Я никогда не бывал здесь прежде; даже не знал, что на обширном кладбище можно отыскать уголок столь покойный и живописный. На мгновение я застыл, очарованный тихим уединением, и подумал было, что надо сюда позже вернуться, но вдруг громко заговорил, словно не владея собой: «Я не вернусь, потому что завтра уеду!»
В эту секунду я заметил прохожего, направлявшегося будто бы в мою сторону. Я сразу покинул рощу и, следуя по другой аллее, выбрался на главную кладбищенскую дорогу.
Вернувшись домой, я поднялся к себе. Для меня было в новинку самостоятельно принимать решения, и я стал лихорадочно готовиться к скорому отъезду.
Сложил в чемодан все, что мне принадлежало, много времени не потребовалось, оказалось всего несколько вещей и несколько книг; затем написал дяде письмо, сообщая, что покидаю его кров и благодарю за все оказанные благодеяния, пришлось это сделать. Письмо я запечатал и отправил почтой.
Через несколько часов мы увиделись с дядей за ужином. Он, как обычно, молчал, я же с удовольствием представлял, как письмо путешествует из рук в руки, дабы попасть к нему, и все это совершается в тот самый момент, когда он сидит напротив, с недовольным выражением лица едва притрагиваясь к еде. Вскоре он вышел из-за стола и я остался один, но как только я встал, он вернулся и попросил зайти в библиотеку. Я последовал за ним.
Он казался более озабоченным, чем обычно, и смотрел более пристально. Сразу же достал из кармана бумажку и принялся, не отрываясь, читать. Он стоял возле лампы, водруженной на угол камина. Я сидел за столом на привычном месте. Он читал быстро и отстраненно, однако слова его звучали более гармонично, что удивило меня и заставило думать, будто он скопировал отрывок из книги. Вскоре он вытащил из кармана платок и, вытирая лоб, что-то пробормотал, но я не расслышал и извинился. Глядя в сторону, он повторил чуть громче: «Не мог бы ты кое-что записать?» Я хотел попросить перо и бумагу, как заметил перед собой большой чистый лист, новое перо и чернильницу.
В тот момент я возрадовался, что отъезд уже неминуем. Дядя принялся диктовать длинное предложение, которое я писал, не задумываясь о смысле. Память мне что-то подсказывала. Я вспомнил, какие интонации и взгляд были у дяди, когда он рассказывал, будто собирается составить чуть позже значительный труд; я вспомнил, с какой особой манерой он говорил, что чуть позже я смогу пользоваться его книгами, поскольку до сего дня мне дозволялось читать лишь те, что стояли в гостиной. Какой замысел он вынашивал? По какой причине не мог открыться, если отводил для меня в этом какую-то роль? Мне была ненавистна робость, которую я уже трактовал как притворство. В тот момент она показалась мне отвратительной и, чувствуя презрение и злобу, я написал в продолжение фразы: «Нет, дядя! Я никогда не буду вашим секретарем!»
Наконец он остановился и попросил прочитать написанное. Закончив первый абзац, я прервался от удивления и спросил дядю, что за текст он мне сейчас диктовал. Он ответил с легкостью, поразившей меня еще больше, что это первые строчки вступления к его работе. Я едва в это поверил, поскольку фразы были блестящими, во всяком случае, мне так казалось, и никоим образом не согласовывались с бессмыслицей, которую он зачитывал мне обычно. Я и теперь подозреваю, что он просто-напросто позаимствовал отрывок из какой-нибудь знаменитой книги. Какую же черту я добавляю ко всему его облику!
Я прочитал текст до конца, опустив, конечно же, приписанную мной фразу. Дядя слушал с наслаждением и, когда я закончил, попросил убрать рукопись в указанный им ящик. «Туда я складываю страницы, переписанные набело», — пояснил он, словно желая ознакомить меня с деталями новой работы. Ящик, в самом деле, был наполовину занят бумагами, исчерканными торопливым почерком. Я польстил себе, что добавленный фрагмент выведен рукой более аккуратной и твердой.
Дядя более меня не удерживал. Поблагодарив, он пожелал мне спокойной ночи, но тон его был столь серьезен, что это походило на прощание перед долгой разлукой, и я с беспокойством спросил себя, не прознал ли он о моем плане. По здравом размышлении, это было попросту невозможно, но разве не замечали мы всеведущих взглядов у людей, которые даже не подозревают, что творится в шаге от них, но говорят и действуют, тем не менее, так, словно давно обо всем осведомлены. Они с легкостью произносят слова, что считают незначимыми, однако их фразы обращены к самой сути вопросов, о которых они и не ведают. Когда я открывал дверь, дядя с важным видом промолвил: «Надеюсь, Дэниел, ты счастлив под моим кровом!»
Обернувшись, я увидел, что он улыбается, однако не нашелся с ответом. Он махнул мне рукой и сел за стол.
На следующий день, ранним утром я запер чемодан и вышел из дома. Дядя спал. Я выбрал именно это время, хотя поезд прибывал много позже. Я подсчитал, что дядя получит письмо приблизительно в час моего отбытия. План, увлекший меня накануне, теперь заставлял о многом задуматься, и о некоторых сторонах своего поведения я сожалел. Я обманул ожидания дяди. Ничего не поделаешь, со временем человек, которому ты солгал, — а именно это я и сотворил, — становится кем-то вроде судьи, и значимость его в твоих глазах лишь растет. Я очень живо это почувствовал, однако вскоре дорога рассеяла все печали и я предался приятным мечтам о неведомом счастье, глядя в окно на пейзажи, о которых прежде не мог и подумать. К вечеру следующего дня я добрался до Фэрфакса.