чаще, нежели о чем-либо ином в своей жизни. Казалось, я не испытал бы подобной радости, расставляя книги, если бы Поль присутствовал рядом. Мне показалось, когда я достал их из чемодана, он глянул на них сурово, во всяком случае, он ничего не сказал и не попросил показать, что в моих глазах выглядело непростительным безразличием.
На лестнице позвонили в колокольчик. Я задул свечу и спустился в столовую. Это была тесная, унылая, плохо освещенная комната. Большую ее часть занимал длинный стол без скатерти, обойти его можно было, только прижавшись к стене. На столе стояли большие тарелки и плетенки с хлебом. На стене висели цветной портрет генерала Ли и репродукция картины с какой-то исторической сценой. Я сел за стол. Прошло несколько минут, никто не появлялся, и я от скуки и без особого аппетита начал жевать хлеб. Я подвержен внезапным приступам грусти, которые объясняются, по всей видимости, моим одиночеством. Мне тяжко выходить из этого состояния, ибо истинных его причин я не знаю и от того сильно страдаю. Обычно тоска нападает по вечерам, и тогда кажется, что наставшая на земле ночь никогда больше не кончится. В подобных случаях разумные рассуждения нисколько не помогают и любые соображения лишь усиливают отчаяние. Единственная возможность — отвлечься чтением.
Внезапно я оказался именно в таком состоянии духа; я сидел за столом, поедая хлеб, в ожидании ужина. Я вдруг пожалел о том, что наделал; ясно представил все преимущества прошлой жизни, полное отсутствие настоящих забот, свободу, с которой мог распоряжаться собственным временем. Почему же я все это бросил? Потому что дядя заставлял меня ежедневно проводить в его библиотеке каких-то скучных полчаса!
Казалось, я подавлюсь и не смогу больше дышать. Наконец вошла молодая негритянка, ногой закрыв за собой дверь. Она принесла поднос с едой и поставила его на стол, глядя весьма недоверчиво. На ней было полосатое платье, она шаркала стоптанными туфлями. Отвернувшись, она прикрыла рот рукой, пытаясь подавить смех, а затем захлопнула дверь. Слышно было, что кто-то на нее там бранится.
Я почти не ел и поднялся к себе так скоро, как мог. Пока меня не было, в комнате разожгли огонь, бросив в камин хвороста, ночь выдалась прохладная. Свечу заменили лампой с большим плафоном матового стекла. Я придвинул стул к огню, достал из кармана книжку и, открыв наугад, принялся читать, поедая два яблока, поданные на десерт.
Минуло около часа, когда в комнату вошел мой новый приятель. Шагов на лестнице я не слышал и был так поражен его неожиданным появлением, что он поинтересовался, не напугал ли меня. Он осведомился, что я читаю, я протянул ему книгу, это был перевод французского романа. Он пожал плечами и сразу же вернул книгу. Я сунул ее в карман.
Лицо его выражало такое спокойствие и непоколебимость, что я с радостью взирал на него в эти тревожные для меня минуты. Пришло на ум, что охватившая меня печаль, вероятно, возникла из-за его ухода, ибо, лишь завидев его, я приободрился и поблагодарил за то, что он снова рядом. Сам он, казалось, счастлив опять увидеться и весьма расположен к беседе. Он рассказал, что ужинал в городе и намеревается отыскать комнату завтра утром, потом поинтересовался, что я собрался изучать в этом году. Я отвечал ему с еще пущей охотой, поскольку чувствовал себя менее скованным, и подробнейшим образом рассказал о планах, большей частью сложившихся только что и без особого умысла. Постепенно я поведал ему историю своего побега и открыл обстоятельства прежней жизни. Он сидел передо мной, опершись о стол, и слушал с большим вниманием. Время от времени он меня прерывал и просил пояснить некоторые детали, о которых я говорил слишком бегло. Словом, я видел, что он следит за рассказом и ему все это интересно. Я очень утешился, исповедуясь перед незнакомцем, казалось, с плеч спала тяжелая ноша. Я мнил, что мое существование, или, скорее, досадная и заурядная его часть заканчивалась, и прямо тогда, тем же вечером, начиналась жизнь новая, более деятельная и счастливая. Меж тем я не мог признаться ни в каком серьезном проступке, и это воспринималось мной как некий изъян, своего рода греховное упущение. Я впервые спрашивал себя, как получилось, что я не страдал от таинственных искушений, о которых рассказывается в Писании, и чудилось, моя юность была лишена чего-то неведомого, одновременно приятного и опасного. Мне хотелось, чтобы у меня были какие-то ужасающие провинности, дабы я мог в них признаться, и, полагаю, лишь естественная тяга к правде удерживала меня от того, чтобы их выдумать.
Когда я замолчал, Поль встал и в тишине на меня посмотрел. Видя, что он не отводит от меня взора и насколько взор этот суров, я подумал: «Не хотелось бы мне схлестнуться с тобой в споре». Однако я выдержал этот взгляд, внутренне оставаясь спокойным, что само по себе меня удивило. «Ну что ж, покажите мне ваши книги», — наконец сказал он. И в самом деле, я ему много о них рассказывал. «Да вот же они», — ответил я, показывая на каминную полку. И, дабы он мог все рассмотреть, я поднялся и осветил книги лампой.
С минуту он глядел на них, но в лице его я не различил и намека на радость. Я поздравил себя с тем, что наконец-то ему открылся, словно это было особое благо. «И все?» — спросил он, закончив рассматривать книги. Я кивнул. «Вы забыли про ту, что в кармане». — «Верно, — заметил я, — можем добавить ее к остальным». И поставил книгу последней в ряду. Вскоре мы расстались, условившись встретиться завтра.
Той ночью и следующей мне много раз снился один и тот же сон. Я крепко спал, однако видел все вокруг ясно, как наяву. На полу вырисовывался белый прямоугольник проникавшего в окно света. Тюлевые занавески колыхались от ветерка и казались живыми.
Я слышал дыхание спящего, я спал и при этом видел себя в кровати, неизъяснимым образом раздвоившись. Лицо было белым, порой слышался пугающий жалобный стон. Руки лежали поверх одеяла.
Дыхание становилось все тяжелее, появился неведомый прежде хрип. Неужели я так дышу во сне? Я склонился над собой спящим в надежде, что все же ошибся. Это был, в самом деле, я сам.
Мне захотелось поправить сбившиеся на лоб пряди и отереть пот с лица, но я сразу же почувствовал неимоверную тяжесть в руках и увидел их лежащими на одеяле. Пальцы чуть шевелились, и от прилагаемых усилий пот лился по лицу спящего.
Тем временем глаза раскрылись и уставились в потолок. Я приблизился, но остался для них невидим. Губы дрожали, будто силясь что-то произнести. Рот раскрылся, и я различил зубы, потом язык; из груди вырвался крик. Мне почудилось, что я оказался свободным, и, устремившись к двери, оставил простертое на постели тело.
Не успел я к ней прикоснуться, как дверь резко распахнулась и в комнату вошел Поль. Он был без шляпы, длинные волосы растрепались. Одежда была изорвана и вся в грязи. Я хотел с ним заговорить, но слова не сходили с губ. Он подошел к кровати. Я увидел, как тело на ней напряглось и руки схватились за одеяло. Жуткая судорога пробежала от головы до ног, и глаза закатились. Наконец тело ослабло.
Потом мы оказались на улице и сильно куда-то спешили. Мы шли наверх, к университету, земля под ногами скользила, вечером лил сильный дождь. Казалось, мы идем уже много часов. Я не понимал, куда же мы направляемся, но Поль шел впереди и время от времени оглядывался, вперяя в меня неподвижный взор.
Мы направились по дороге, пересекавшей поле и уводившей в лес, в лесу я вдруг понял, что мы взбираемся все выше и выше. Поднимались мы очень долго, и вдруг Поль побежал, подняв руки и крича: «Конец близок!»
Я с новой силой устремился за своим провожатым. Вскоре он остановился посреди лесистого гребня и я увидел простершуюся перед нами дорогу, которой не было ни конца ни края. Но Поль взял меня за руку и мы прошли ее всю. Деревьев там не было, мы оказались в долине у края бездны и замерли. Из глубин пропасти доносился могучий рев. Мне было страшно, но я продолжал смотреть. Заря осветила небо, и я увидел несметные кипучие воды, в неистовстве стремящиеся меж скал. Порой воды среди потока образовывали воронку, слышались доносящиеся из пучин далекие вопли, но бурные волны сразу же все заглушали. И вот услышал я голос Поля, кричавшего: «Источник живой воды!»[13] В тот же миг я рухнул на землю.
Я пришел в себя в своей комнате, возле кровати. Я был один. На кровати было мое простертое тело, но выглядело оно теперь совершенно иначе. Все члены были изранены и сочились кровью, как если бы с них содрали кожу. Лицо тоже выглядело другим, но я даже не в силах этого описать. Меня охватил такой ужас, что я принялся хватать ртом воздух, как делают животные, когда чрезмерно испуганы, в этот момент губы спящего зашевелились и стали округляться, будто в стремлении исторгнуть из тела крик, от крика я и проснулся.
Сон снился мне трижды, и каждый раз я просыпался в еще большем смятении, мне казалось, что он становился яснее и четче, все приближаясь к реальности, но — к какой реальности? Я знал уже все детали этого ночного хождения. Знал, что после здания университета пойду по пути, ведущему в лес, что пройду лес насквозь и окажусь у дороги, которую надо пройти до конца. Там я услышу рев могучих потоков, мне станет страшно и я потеряю сознание. Однако страх этот окажется лишь бледной тенью того ужаса, что охватит меня в моей комнате и будет настолько велик, что исторгнет меня из кошмара.
Когда я проснулся на третий раз, небо бледнело и за окном едва брезжил свет. В комнате все еще было очень темно и я опасался, что снова усну. Я поднялся, зажег лампу, затворил окно и сел за стол. Голова моя все клонилась и глаза закрывались сами собой. Дабы опять не провалиться в ужасающий сон, я принудил себя писать.
Вначале я с большим трудом вывел всего несколько слов, не размышляя о том, что делаю. И лишь потом различил написанное: «Источник живой воды»! Внезапно пером моим овладела легкость и я продолжил, как если бы рукой моей водил кто-то другой.