я людьми, на сцене суетятся какие-то парни, расставляя и налаживая аппаратуру. Публика сгорает от нетерпения, но ведет себя прилично. Правда, в зале очень шумно. Что и не мудрено — здесь исключительно молодежь, в основном студенческого возраста. Взрослого поколения нет вообще. Как рассказал нам Завадский, билеты нелегально распространяются в институтах, техникумах и ПТУ, реже в школах. Продают билеты молодые люди, которые имеют с этого заработок. В зависимости от группы и места проведения концерта цена билета колеблется от рубля до трех. Билет — это зачастую картонка или бумажка в виде приглашения на молодежный вечер отдыха. Ни цены, ни указания места проведения этого «вечера» — все сообщается на словах. Обман случается, но крайне редко, в основном, когда неожиданно переносится место концерта, а распространители билетов не успевают об этом предупредить покупателей.
Наконец, Завадский возвращается из-за кулис, и вскоре концерт с большим опозданием, но начинается. Ну, что сказать… не любил я никогда Гребенщикова, и видимо никогда уже не полюблю. Но надо отдать должное — публика затаив дыхание, слушала питерскую группу. Очень многозначительные, но непонятные тексты, и такой же многозначительный и загадочный Борис на сцене. Длинные волосы, повязка на голове, широкая простая рубаха — он в образе то ли хиппи, то ли мессии. Некоторые в зале подпевают ему, хотя пением это можно назвать с большой натяжкой — Борис скорее пафосно декламирует вибрирующим голосом свои замудреные тексты. Мне с высоты моих прожитых лет, немного смешно смотреть на все эти странные понты, и я тихо посмеиваюсь про себя, но… «пипл хавает», и при этом, кажется, доволен до соплей. Помнится, читал где-то, что на одном из конкурсов Борис своим эпатажем довел жюри до белого каления — они в полном составе встали и покинули зал. А Гребенщикова за это потом исключили из комсомола. Не удивительно…
На одном особенно нелепом и пафосном Борином пассаже я не выдерживаю и начинаю тихо ржать, из-за чего Альдона толкает меня локтем в бок, хотя сама она при этом тоже улыбается. Песни Гребенщикова так похожи одна на другую, что их можно было бы петь без остановки, и никто не заметил бы перехода на новую мелодию. Слова, произносимые речитативом, временами напоминают какой-то бред сумасшедшего. Я пытаюсь напрячь свою память и вспомнить, что он такого замечательного еще создаст в ближайшие годы, но на ум не приходит ничего, кроме припева «Не пей вина Гертруда» и первой строчки «Под небом голубым». Впрочем, в последней песне и сами слова, и музыка вообще не Гребенщикова…А Борис в это время вещает со сцены что-то важное про карму, нирвану и прочие прелести, доступные лишь избранным просветленным умам. Все это конечно забавно, но уже начинает навевать скуку.
И стоило мне только подумать о скуке, как в зале начало происходить что-то совершенно непонятное. Раздался топот, захлопали двери, кто-то вскочил с места и резво побежал к дверям, а потом в зале и вовсе включили яркий верхний свет.
— Всем оставаться на местах! Милиция!
В зале началась легкая паника, поднялся шум, музыка на сцене смолкла, и музыканты как-то удивительно быстро свинтили за кулисы! Я смотрел на происходящее с большим интересом, но Коля моего веселья не разделял и почему-то отнесся к появлению милиции очень серьезно.
— Так, ребята, это милицейская облава! Идем за мной… Только без паники.
Ну, паниковать собственно никто и не собирался, нам же менты, как родные, но раз Николай считает, что лучше сейчас исчезнуть по-английски, то спорить с ним неразумно. В общем-то, действительно, пока нас с Альдоной народ не узнал, надо выбираться отсюда. Завадский тем временем уже ведет нас по каким-то узким коридорам и лестницам, мимо закрытых дверей. Алька крепко держит меня за руку и не отстает ни на шаг. Это счастье, что она сегодня не на высоких каблуках, а то бы точно ноги переломала в этих темных катакомбах. Мы пробираемся через подсобные помещения, пахнущие вековой пылью, но за очередным поворотом темного коридора, я неожиданно теряю из вида Николая, и мы с Альдоной остаемся одни. Начинаем метаться по коридору, не понимая, куда нам иди дальше, но вскоре попадаем на лестницу черного хода, и через минуту оказываемся на свежем воздухе. Свобода уже так близка, нам осталось только спуститься по широкой боковой лестнице, как вдруг…
— Опаньки…! А кто это у нас такой красивый и нарядный…?
Прямо перед нами вырастают пять крепких парней с красными повязками на рукавах. Дружинники! Добровольные помощнички… И отчего от них пахнет алкоголем??
— А ну стоять!
Один из мужчин пытается грубо схватить Альдону за рукав и тут же попадает на хитрый залом локтя. Кричит от боли. Двое бросаются на меня. Первого я встречаю резким джэбом в голову. Попадаю в нос. Бью вполсилы. Парень закрывает лицо руками, из-под пальцев начинает течь кровь. Второй машет руками, изображает из себя боксера. Я подныриваю под его удары, выдаю хлесткий апперкот. Два ноль. Пока я разбирался со своими соперниками, Альдона успела раскидать всех остальных. Мужчины стонут в сугробах и держаться кто за причинные места, кто за ноги. Лоу-кики — очень эффективный способ вывести из себя нападающих в зимних одеждах. Особенно если бить в голень, где почти голая кость.
Тем временем мимо нас по лестнице сбегает крепкий парень с всклокоченной шевелюрой и разбитой бровью.
— Атас, там менты!
Позади раздаются свистки.
Парень с ходу перепрыгивает через лежащие тела дружинников и несется дальше. Мы бежим за ним. Уж чего-чего, а бегать мы с Алькой умеем хорошо! Сворачиваем за угол и как угорелые летим в сторону жилых домов, на ходу обгоняя парня. Вдалеке вижу зеленый огонек такси и выскакиваю на проезжую часть, размахивая руками. Увидев Альдону, таксист притормаживает и весело спрашивает цитируя фразу Папанова из «Джентльменов удачи»:
— «А что Динамо бежит»?
— «Все бегут» — отвечаю ему репликой Леонова — До Селезневской довезете?
— Ну, садитесь…!
К нам подбегает и парень, которого мы обогнали.
— А до трех вокзалов по дороге не подкинете?
— Давай, не оставлять же тебя здесь!
Парень плюхается на заднее сиденье рядом с Альдоной и болезненно морщится, хватаясь рукой за разбитую бровь. Кровь запачкала не только его лицо, но и куртку — водитель качает головой
— Куда тебе в таком виде на вокзал?! Тебя же сразу в милицию загребут! Ты что не местный?
— Из Люберец…
— Тебе бы где-нибудь умыться, да в божий вид себя привести… иначе до дома сегодня не доедешь…
Мы переглядываемся с Альдоной, и я, вздохнув, предлагаю бедолаге.
— Ладно…, поехали к нам, приведешь себя в порядок, а потом уже на вокзал.
— Спасибо, ребята! Извините, что руки не подаю — она в крови испачкана. Николай!
— Виктор! А это Альдона.
— …Редкое имя! Прямо как Альдона Веверс из «Красных Звезд».
Парень занят своим оторванным рукавом и не видит изумленного лица Альдоны. Кажется для нее большой сюрприз, что кто-то в Москве знает ее фамилию. Я отворачиваюсь к окну и давлюсь смехом, чтобы не заржать в полный голос, изумленная Алька — это нечто…!
Через пятнадцать минут мы на месте, домчались с ветерком. Щедро расплачиваюсь с веселым таксистом, и зову за собой Николая.
— Пойдем, что ли…горемычный…
Охранник, вышедший покурить на улицу, видит нас с Альдоной, и удивляется второй раз за день. А Николай, обнаружив у дверей милиционера в форме, заметно напрягается. Шепотом спрашивает.
— Ребят, а мы где…?
— Не дрейфь, считай, что дома…
Но когда мы входим в ярко освещенный холл, все становится ясно без слов. Вся стена обклеена нашими фотографиями, вперемешку с разными знаменитостями. Парень открывает рот, рассматривая нас на фото, где мы стоим в обнимку с Тиной Тернер и Джоном Леноном.
— Так ты и, правда, Альдона Веверс…? А ты тот самый Виктор Селезнев?!
— Тот самый… Пойдем, потом рассмотришь. Сейчас будем тебе оказывать медицинскую помощь.
Альдона приносит для парня аптечку, заставляет его снять куртку с надорванным рукавом и отправляется в мастерскую Львовой искать нитки с иголкой. Я провожу Николая в туалет и вручаю ему пузырек с перекисью.
— Давай… Ты на электричку-то не опоздаешь?
— Да, успею… Прости, а что вы там делали, в ДК Русакова?
— То же, что и ты, «Аквариум» ходили слушать.
— А чего от ментов бегали, они вам вроде как… у-й-й…!
Ну, да… перекись на разбитую бровь — еще то удовольствие, сам знаю… Все это время я ловлю себя на мысли, что лицо этого Николая мне странно знакомо… Словно мы встречались с ним, и не раз, а вот где — вспомнить не могу, хоть убей. Он перехватил в зеркале мой задумчивый взгляд и понятливо поинтересовался
— Чего так смотришь, думаешь, мы встречались где? Вряд ли…я бы тебя запомнил…
— А как твоя фамилия, Коль?
— Расторгуев…
Теперь уже у меня натурально отвисла челюсть. Это Расторгуев?!! Любэ?!! Вот это…кудлатое недоразумение?!! Расторгуев по-своему расценил мое молчание и хмыкнул
— Ну, не знаменитость пока…извини!
Спрашиваю, стараясь не выдать своего волнения
— Ты тоже музыкант? А в какой группе играешь?
— Вряд ли тебе знакомо ее название… Ты ведь из Ленинграда, а мы там не выступали. «Шестеро молодых». Не слышал? Ну, я же говорил…
Пока он заклеивает пластырем обработанную рану, я смотрю на него во все глаза. Нет, если конечно состричь эти длинные лохмы, то он станет вполне узнаваем, но пока от привычного мне Расторгуева в нем мало что есть. Даже голос пока другой, нет той знакомой хрипотцы… Расторгуев поглядывает на часы, боясь опоздать на электричку, а мне совсем не хочется отпускать его.
— Подожди, сейчас попробую организовать тебе машину…
Добираюсь до телефона и набираю «мамонта»
— Лех…тут такое дело… очень нужно одного хорошего человека в Люберцы отвезти. Он на электричку опоздал, а в эту дыру сам знаешь, никто так поздно не поедет. Сделаешь?
— А ты сам где?
— Да, мы в студии, потом расскажу.