лась только трескотня по поводу успешного наступления на Харьков. «…на Харьковском направлении наши войска вели наступательные бои и, отбивая контратаки противника, продвигались вперёд. В направлении Изюм — Барвенково завязались бои с перешедшими в наступление немецко-фашистскими войсками», — немцы уже начали свой контрудар, но наши упорно лезли вперед, не обращая внимания на фланги. Несколько дней наши войска «успешно» отбивали все атаки немцев и наносили им большие потери. Закончилось все опровержением сообщений немецкого командования о крупной победе под Харьковом.
— Товарищ сержант, не поможете коробки с перевязочным материалом выгрузить?
С утра наш ЗиС с Колянычем ездил на полковые склады за разной хозяйственной мелочовкой и только что вернулся. Среди груза находился и перевязочный материал, предназначенный для нашего батарейного санинструктора. И вот этот самый санинструктор, скромно потупив глазки, стоит передо мной и просит помочь. Я разозлился. Сильно разозлился. На Коляныча. Тоже мне рабочая аристократия! Нет, я понимаю, что нет для шофера большего унижения, чем собственноручно свою машину разгружать. Но в данном случае ворочать ящики со снарядами его никто не заставляет, а уж пару легких коробок с бинтами мог бы и снять с кузова.
— Конечно, товарищ санинструктор, сейчас все сделаем правильно.
Я широким, решительным шагом направился к грузовику, Олечка почти сразу отстала. Похоже, наш водила уже успел задремать.
— Коляныч, подъем!
— Га?
— Через хрен нога! Ты что, спящий красавец, девчонке помочь не мог?
— Чего помочь?
Коляныч еще не отошел ото сна и никак не может понять, чего от него хочет злое начальство.
— Санинструктору помочь. Коробки с бинтами выгрузить.
— Так она и не просила. Сказала: постой, я сейчас…
Интересные дела.
— Ладно, потом поговорим. А пока выгрузи из кузова бинты и сложи там, где санинструктор укажет.
— Ну хорошо.
Коляныч начал вылазить из кабины. Я оглянулся, Олечка была уже рядом, надеюсь, наш разговор с шофером она услышать не успела. Кроме того, вокруг болталось и занималось разными делами еще несколько красноармейцев. Любого могла о помощи попросить, никто не откажет, наоборот, только рады будут. А она поперлась за мной на огневую! Нет, что-то здесь не так. Ей зачем-то нужен был именно я. А зачем? Непонятно, особенно если учесть наши с ней отношения. Ладно, поживем — увидим. Если интерес ко мне действительно есть, то он еще проявится. Только осторожнее надо быть — это та еще змейка.
— Все в порядке, товарищ санинструктор, Коляныч, то есть красноармеец Ерофеев, все выгрузит и сложит там, где укажете.
— Спасибо!
— Да не за что. Счастливо оставаться!
И я так же решительно сматываюсь обратно на огневую. Несколько секунд кажется, что взгляд санинструктора буравит гимнастерку на спине. А может, и не кажется.
Пару дней Олечка ходила вокруг, то ли с духом собиралась, то ли выжидала наиболее выгодный момент для начала разговора. Я же ей задачу облегчать не собирался, поэтому старался держаться все время на виду и одному не оставаться. У меня сложилось впечатление, что действия ее — не собственная инициатива, а кто-то настойчиво подталкивает ее к завязке взаимоотношений. Знать бы еще кто и что этому кому-то от меня надо. На третий день Олечка, наконец, рискнула. Подошла при всех, когда чистка орудия после стрельбы была закончена и расчет уже предвкушал законный вечерний отдых.
— А мне минуточку не уделите?
— Минуточку? Да ради бога. — Я демонстративно поднял к глазам подаренный разведчиком трофей. — Время пошло.
У санинструктора глазки заблестели, вот-вот разревется.
— Да мне только поговорить с вами надо.
— Пожалуйста, говорите.
— Наедине.
— А у меня от товарищей секретов нет.
Но тут Сан Саныч ткнул меня в бок.
— Да ладно, иди. Не видишь? Сейчас реветь начнет.
Да вижу, вижу, пришлось пойти. Олечка идет чуть впереди меня. Тонкая талия перехвачена кожаным командирским ремнем, обтянутый узкой юбкой задик так и колышется. Туда-сюда, туда-сюда. Тьфу, ты, черт! Невольно на все это колыхание засмотрелся. Хороша, зараза! Но расслабляться сейчас нельзя. А Олечка словно чувствовала мой взгляд, а может, и правда чувствовала, у них, у женщин, на такие вещи чутье отменное, нам мужикам не понять. Но как только я взгляд от ее достоинств отвел, сразу остановилась и ко мне обернулась. Глазки опять блестят, но, видимо, уже по другой причине.
— А вы до войны в Ленинграде жили?
— В Ленинграде.
— А расскажите мне что-нибудь о городе. Мне очень интересно, я до войны хотела в Ленинград съездить, белые ночи посмотреть. А то вы о себе никогда ничего не рассказываете.
И нечего мне ладошки свои на плечо класть. Я тебе кто? Зеленый лейтенантик, у которого гормоны вовсю бурлят и детство в известном месте еще до конца не отыграло? Со мной тоньше надо, тоньше. Про Ленинград сама придумала или подсказал кто? Похоже, подсказал. Но вряд ли на меня у них что-то серьезное есть. Если бы было, то мне уже руки крутили, а не сопливых девчонок для разговора посылали. Пауза, однако, затягивается до неприличия. Что делать-то? Делать-то что? А вот что! Со стороны огневой нас отлично видно, но о чем мы говорим, не слышно, и жест Олечкин тоже видеть должны. Ах ты, агентесса моя доморощенная, сейчас мы тебе схему разговора напрочь поломаем! Шлеп!
— Ты чего это сразу руки при всех распускаешь!
Нет, не то чтобы очень больно, собственно такой реакции ты психолог-любитель и ожидал, но очень неприятно. Да и ручка у внешне хрупкого санинструктора оказалась неожиданно увесистой. Теперь самое время обидеться, тем более что расчет все видел — вон стоят, ржут, жеребцы застоявшиеся.
— Подумаешь — цаца! Уже и прикоснуться нельзя!
Я повернулся и быстро пошел обратно, а Олечка так и осталась стоять с широко распахнутыми глазами и приоткрытым ртом. Не ожидала такого поворота событий? Не ожидала. Теперь думай, что в рапорте писать будешь, а с меня взятки гладки — полез фигурант агента лапать, а у той нервишки сдали. В результате — задание провалено, причем по вине агента. А фигурант, что? Да ничего, у него только бабы на уме, никакой политики, никакого шпионажа. Кстати, а кто за ней может стоять? Основных вариантов два: либо полковой комиссар, либо полковой особист. Скорее всего, второй. Комиссару я не интересен, в партию вступать не собираюсь, политику партии и правительства поддерживаю. В меру. Особиста я тоже вряд ли мог заинтересовать сам по себе: анекдотов про Сталина не рассказываю, к секретам военным и государственным не допущен. Унитары, бывает, распатрониваю. Ну так кто этого не делает? Все этим грешат. Нет, стуканул кто-то. И этот кто-то мне по морде только что съездил. Она донос написала, она. Вот только ничего серьезного в этом доносе нет, да и быть не может. Но все-таки они меня на карандаш взяли, и саму же Олечку ко мне послали. Им сейчас надо дополнительную информацию подсобрать, доказуху закрепить, а вот тогда… Тогда начнется, когда они ответ на свой запрос из Ленинграда получат. Вот тогда мне точно каюк. И ведь недаром Олечка моей довоенной жизнью интересовалась. Теперь вся надежда на летнее немецкое наступление, тогда им точно не до меня будет.
А может, зря это я? Девчонке просто поговорить захотелось, а я… Очнись, ты, Аполлон полведерский! Вспомни, когда в последний раз двадцатилетние девчонки тебя на свидание просто так приглашали. Не вспомнил? Вот то-то. Интересно, а за что я получил по морде? За то, что распустил руки? За то, что сразу распустил руки? Или за то, что сразу распустил руки при всех? Какое тут условие необходимое, а какое достаточное? Или они все необходимые? Непонятно, сплошные вопросы.
Вез-з-зу, вез-з-зу — гудят моторы немецких бомбардировщиков. В воздухе началось раньше, чем на земле. Предупреждение о налете от постов ВНОС как всегда опоздало, хотя звук моторов самолетов слышен на много километров без всяких звукоуловителей. Вез-з-зу, вез-з-зу. А что везут? Известно что — бомбы, то есть смерть. А город к такому массированному налету не готов. Несколько дней никого, кроме одиночных разведчиков, к нам не залетало, только все расслабились, и вот он — немецкий сюрприз. Немцы бомбят заводы «Коминтерн» и «Электросигнал», переправы через Дон и Воронеж, а также расположенные на левобережье заводы синтетического каучука, авиамоторный номер шестнадцать и авиастроительный номер восемнадцать. Часть этих заводов была эвакуирована на восток еще в сорок первом, и сейчас немцы вываливают бомбы на пустые корпуса.
— Совмещай, вправо десять!
— Ветер три, азимут ветра сорок, — включается в работу сержант Федонин, — высота сорок два!
Из окопа ПУАЗО мужской бас перемежается со звонким женскими голосами: «Есть ветер три, азимут сорок», «Включен», «Есть высота сорок два». Затем доносится: «Цель поймана», и тут же «Параметр», «Совмещай». Цель уже сопровождается расчетом ПУАЗО, вот-вот пойдут данные на орудия. Наконец я слышу: «Есть совмещение», «Готово». Все, теперь начинается работа орудийных расчетов.
— Темп десять, — командует Шлыков, — совмещай!
Его команды расчеты и так прекрасно слышат, но по уставу я попугайствую.
— Совмещай!
Стволы орудий дрогнули и начали движение. Со стороны кажется, что они вслепую обнюхивают воздух, на самом деле их ведут зоркие глаза расчетов дальномера и ПУАЗО, дополненные хитрой электротехникой и механикой.
— Огонь!
Г-гах! Хороший залп, дружный, без задержек. Звенят выброшенные гильзы, лязгают затворы.
— Откат нормальный!
Когда грохот залпа стихает, в уши опять лезет назойливое вез-з-зу, вез-з-зу. По сути, дальше мне делать нечего, даже команды дублировать не надо, и я наблюдаю за результатами нашей стрельбы. Вспышки разрывов и черные дымки пятнают небо вокруг крохотных черных крестиков. Самолеты продолжают медленно плыть в бездонной синеве, никакого внимания не обращая на нашу стрельбу. Интенсивность появления пятен и их количество резко возрастают — к стрельбе по цели присоединяются другие батареи нашего дивизиона. Теперь вступает в действие закон больших чисел — рано или поздно, но мы должны в кого-нибудь попасть. А может, сегодня немцам повезет. Судя по вибрирующему звуку, это Хейнкели-111, у «юнкерсов» звук другой, более ровный.