ное открывает им путь к городу. Не очень, правда, понятно, зачем им нужен Воронеж? Запертый между двумя реками город никакой стратегической ценности сам по себе не имеет. Для того чтобы пройти дальше, немцам потребуется еще и форсировать реку Воронеж и пройти ее пойму шириной несколько километров. Видимо, обманувшись легкостью, с которой были пройдены сто восемьдесят километров до города, немецкие генералы решили прихватить и его, чтобы получить ордена, причитающиеся за взятие крупного населенного пункта. И вот теперь подвижные соединения немцев вместо поворота на юг вдоль Дона штурмуют Подклетное и другие наши позиции на подступах к Воронежу, а скоро окажутся втянутыми в уличные бои.
Однако эта ошибка немецких генералов здорово отравляет мне жизнь. Вот и сейчас, не успели отойти от минометного обстрела, как кто-то вопит:
— Воздух!!!
После этого крика все забиваются поглубже в щели и окопы и плотнее прижимаются к земле. Все, кроме нас — зенитчиков. Для нас «воздух» имеет совсем другое значение.
— К бою!
Расчет занимает свои места. Вроде больших повреждений у орудия нет, на мелочи, вроде оспин и царапин от мелких осколков, никто внимания не обращает. Главное, отсутствует утечка из противооткатных устройств, исправны механизмы наведения, да затвор работает как надо. На наши позиции заходит девятка «хейнкелей». «Хейнкели» — это хорошо, то есть плохо, конечно, но лучше, чем «лаптежники». Те бомбы с пикирования кладут точно на позицию, хорошо, если не на позицию нашей батареи, а «хейнкели» бомбят с горизонтального полета. При этом разброс бомб довольно большой, как говорится, на кого бог пошлет. Иногда посылает неудачно.
— Высота двенадцать!
Низко идут, интересно, как комбат высоту определил без дальномера?
— По самолетам, взрыватель тридцать три, курс ноль! Огонь!
Филаткин пытается поставить завесу на пути немецких самолетов. Ну, поехали.
— Огонь!
Гах! Блямс.
— Откат нормальный!
Кланц.
— Огонь!
Гах! Блямс. Кланц. Гах! Блямс. Кланц. Гах! Блямс. Кланц. Огонь ведем с максимальным темпом.
— Взрыватель тринадцать!
Завеса переносится ближе. Гах! Блямс. Кланц. Гах! Блямс. Кланц. Гах! Блямс. Кланц.
— Взрыватель восемь!
Последний рубеж нашего огня. Гах! Блямс. Кланц. Гах! Блямс. Кланц. Гах! Блямс. Кланц. Немцы проходят и эту завесу. И тут я вижу, что летящие вниз бомбы имеют почти правильную круглую форму.
— Ложись!!!
Ба-бах! Дзинь — мелкий осколок или камушек попадает кому-то по каске. Бах! Бах! Бах! Бах! Бах!
— А-а-а-а…
Воет кто-то на высокой ноте. Рискую поднять голову, пока бомбы еще рвутся. Воет наш установщик, зажимая рану на левой руке. Поначалу мне показалось, что рука у него почти оторвана.
— Рамиль, дуй за санинструктором. Быстро! Саныч, давай пакет!
Рамиль пулей вылетает из окопа. Для начала Сан Саныч накладывает на руку жгут и только потом зубами рвет упаковку индивидуального пакета и бинтует рану. Осколок вырвал из бицепса приличный кусок и, похоже, задел кость — рана очень тяжелая. Работает Саныч уверенно, чувствуется немалый опыт.
— Саныч, а ты где так раны научился обрабатывать?
— Как где? На лесосеке. То один с бодуна топором себе по ноге треснет, то другой олух под хлыст попадет, а до фельдшера двести верст по тайге. Вот и приходилось…
Рамиль возвращается один.
— А санинструктор где?
Ильдусов молча садится на повозку и только потом отвечает:
— Нету Олечки, убили.
— Как?!
Вопрос выдыхают несколько ртов одновременно.
— Осколочек, маленький, точно в висок. Как живая, только крови немного. Волосы белые…
За последние сутки он видел многое, но тонкая струйка крови на виске красивой девушки произвела на него сильное впечатление, от которого он никак не может избавиться. Мне бы этому известию радоваться надо, а в душе закипает дикая злоба — такую красоту загубили! Сволочи! Знакомый свист бросает нас на землю. Дементьев стаскивает Рамиля на дно окопа. Бах! Бах! Бах! Бах! Рвутся мины. На этот раз налет совсем короткий.
— Скоро полезут.
Я бросаю взгляд на орудие, видимых повреждений нет.
— Встретим. Как полагается встретим.
За Лобыкиным приходят двое санитаров, присланных комбатом.
— Хорошо, что левая, — замечает Сан Саныч, — без правой совсем худо было бы.
— Не каркай, Саныч. Может, спасут парню руку.
— Оно… ну да.
Этот разговор прерывается новым криком.
— Танки!!!
— Ну вот, полезли.
Встретим, легко сказать. С каждым разом комитет по встрече все больше и больше сокращается, а количество встречаемых увеличивается. Начинает казаться, что боремся мы с гидрой какой-то, многоглавой и многолапой, и чем больше мы ее убиваем, тем больше ее становится. Все новые и новые части вермахта переправляются на расширяющийся плацдарм, а нам удерживать поселок все труднее. Танковая атака сопровождается новым минометным и артиллерийским обстрелом, откуда-то с соседней улицы немцам иногда отвечает одиночная гаубица, еще утром оттуда стреляли четыре.
— Один, два, три, — высунувшись из-за бруствера, пересчитываю танки в нашем секторе, — девять, десять, одиннадцать. Одиннадцать.
Перед нашими позициями от предыдущих атак остались четыре немецких танка. Один, черно-обугленный, еще дымится, со второго — «четверки», взрывом собственного боекомплекта сорвало башню, два других просто застыли неподвижными памятниками своим экипажам. С НП батареи доносится:
— К бою!
Приступаю к своим обязанностям.
— Бронебойным! Прицел шесть!
Кланц.
— Готово!
— Ог…
Что-то бьет мне по глазам, я сразу слепну, а рот забивает землей. От резкой боли кажется, что глаза вытекли, и я скрючиваюсь за бруствером, прижимая ладони к лицу. Через пару секунд я понимаю — глаза просто забиты землей. Э-кхе, кхе, кхе, выплевываю изо рта набившуюся туда землю, с трудом удерживаясь от желания начать тереть глаза руками.
— Командир, что с тобой?
Наводчик Дементьев склоняется надо мной.
— Флягу, флягу дай, — ворочаю сухим языком во рту, еще полном остатков земли.
Серега сует мне в правую руку овальную тяжесть фляги, обтянутую матерчатым чехлом.
— Уже открыта, — предупреждает он.
— Огонь, по танкам огонь, стреляйте же! Давай, Серега, не спи, сам командуй!
Набираю в рот тепловатую воду.
— Трубу протри, — кричит кому-то Дементьев.
— А-а, ё-о-о.
— Почему не стреляете? Огонь! Огонь!
Взводный примчался ситуацию выяснять. Гах! Блямс.
— Бронебойным!
Кланц. Выплевываю воду изо рта. На ощупь пытаюсь налить воды в сложенную лодочкой ладонь. Помог бы кто — но сейчас не до меня, танковая атака продолжается. Гах! Блямс. Большие паузы между выстрелами, очень большие. Видимо, Сашка один со снарядами возится. Надо бы Сереге послать Сан Саныча на помощь заряжающему, да он никак не догадается. Пытаюсь промыть глаза водой.
— Бронебойным!
Кланц. Гах! Блямс. Большие паузы, очень большие, долго возятся.
— Саныч, помогай Сашке! Саныч, ты меня слышишь? Помогай заряжающему!
Кажется, правый глаз начинает что-то видеть, но резь заставляет прикрыть веки. С трудом разлепляю глаз и плещу на него водой из ладони.
— Бронебойным!
Кланц. Гах! Блямс. Опять большая пауза.
— Саныч! Саныч, твою мать! Помоги заряжающему.
Кланц. Гах! Блямс. Правый глаз вроде отходит, хотя вижу все еще нечетко, мутно, но резь, кажется, начинает понемногу отпускать. Наливаю воду в ладонь и пытаюсь промыть левый глаз. Кланц. Гах! Блямс. Вода во фляге наводчика заканчивается. На ощупь пытаюсь достать свою, получается далеко не сразу. Кланц. Гах! Блямс. Откручиваю крышку фляги.
— Прекратить огонь!
Ко мне сразу бросаются.
— Голову, голову держи! Глаза ему открой! Пальцами, пальцами придерживай.
Сверху на лицо льется вода.
— Не тряси головой, — это Дементьев мне, — сейчас глаза промоем.
Опять льется вода, похоже, в ход пошла уже третья фляга, но видимость действительно улучшается.
— Все, хорош, я уже вижу. Где танки?
— Отошли. Еще один подбили, остальные ушли. Маневренные, сволочи!
— Это не они маневренные, а вы косые. Серега, что это было?
— Снаряд немецкий. Прямо перед орудием упал и не взорвался.
Невзорвавшиеся немецкие снаряды — явление не то чтобы частое, но бывает. Если бы он взорвался, то похоронил весь расчет вместе с пушкой, а так только выбил фонтан земли, и я временно лишился возможности видеть. Зрение действительно возвращается, и то, что я вижу, радости мне не доставляет. Сашка с Рамилем опускают на дно окопа тело Сан Саныча. Пуля попала ему в спину, когда он протирал забитую землей оптическую трубу. Не понять, прицельная или шальная настигла его пуля, но у наших ног лежит мертвый Сан Саныч. Сашка произносит еле слышно:
— А ведь он знал, он чувствовал. Еще вчера.
Надо привести расчет в чувство.
— Ну, что встали? Давайте его в ровик. Вечером похороним.
А потом добавляю. Эти слова мои губы шепчут против воли:
— Если будет кому.
С наступлением темноты атаки прекратились — у немцев по распорядку ужин, а мы похоронили Сан Саныча, там же, в ровике для снарядов. Выкопать могилу не было сил, а снарядов осталось — кот начхал, и два ровика сразу им ни к чему. На уже традиционной зеленой доске от разбитого снарядного ящика Дементьев химическим карандашом выводит надмогильную надпись.
— Черт! Какая у него фамилия была?
— Хворостов, — подсказываю я.
— Точно! Совсем из головы вылетело, все Саныч да Саныч.
Серега втыкает доску в холмик. «Красноармеец Хворостов А. А. 1906–1942». Минуту молчим, я уже открываю рот, чтобы скомандовать «Смирно!», но комбат опережает меня.
— Вольно! Похоронили?
— Так точно, похоронили!
— Тогда принимайте пополнение.
Только тут я замечаю, что за комбатом прячется кто-то еще.
— Ну проходи, не бойся, мы не кусаемся. Как зовут?