обы присмотреть себе новых работников, точнее новых рабов. Наш же путь лежал в опутанные колючей проволокой грязные казармы на окраине городка.
По прибытии всех пленных раздели, одежду забрали на дезинфекцию, а нас, сунув в руки по крохотному кусочку мыла, загнали в душевую. Из кранов текла только холодная вода, но мы и такой были рады. После помывки – санобработка: всех обрили наголо, места, где были волосы, засыпали каким-то жгучим порошком, завшивленных отделили от общей массы. Стригший нас пленный тихо спросил:
– Откуда?
Ему также тихо ответили одним словом:
– Орел.
Одежду нам вернули, а вот с обувью вышло иначе. Все более или менее приличное забрали. Пленным предоставили возможность выбрать себе что-либо подходящее из лежащей во дворе кучи деревянных колодок, именуемых «сабо». В этих колодках можно ходить, можно работать, а бегать нельзя. Как же я радовался, когда нашел свои разбитые кирзачи! Это был мой шанс, и я не намеревался его упускать. Благодаря нестандартному размеру, а также общей потертости и ушатанности они никого не заинтересовали.
Затем на каждого заполнили зеленую карточку. Указали рост, цвет волос и глаз. Долго расспрашивали фамилии родственников, места их рождения – выискивали людей с частью еврейской и цыганской крови, сумевших просочиться через фильтры дулагов. Интересовались довоенной профессией. Назвался техником, решил, что козырять здесь высшим образованием глупо, лучше слиться с общей массой. В конце всех сфотографировали в фас и профиль, сняли отпечатки пальцев и выдали металлические прямоугольные таблички со скругленными углами. Таблички разделены вдоль прямоугольной перфорацией, в верхней и нижней части выбит пятизначный номер пленного и номер лагеря. У меня табличке стояли забитые буквы «Fr», рядом выбито «SU» и номер. Видимо, изначально табличка предназначалась для французского военнопленного, а досталась мне. Табличку полагалось постоянно носить на шее. В случае смерти табличку разломят пополам, верхнюю часть похоронят вместе с умершим, а нижнюю приколют к зеленой карточке и отправят в архив.
Наружную охрану лагеря несли немцы, внутри царили русские и украинские полицаи. И голод. Кормили баландой из недоваренной капусты, а хлеб давали красный от добавленной в него свеклы. Практически все в лагере страдали поносами. Но мы уже знали, что нам повезло. Раньше людей набивали в вагоны так, что они могли только стоять, в дороге почти не кормили и, когда двери открывали, они не могли выйти из вагонов самостоятельно. Многие, не выдержав такой поездки, умирали, но так и оставались стоять среди живых.
С весны 43-го ситуация изменилась. Потери немцев росли, рабочих рук не хватало, пленных стало намного меньше, и они вынуждены были пойти на улучшение их положения: стали чуть лучше кормить, ввели санобработку, начали борьбу со вшами, хотя общий курс на истребление пленных не изменился – пленный жил, только пока мог работать. В лагере же и формировались рабочие команды. Удачей считалось попасть к бауэру или на сахарный завод. Работа на воздухе, при продовольствии, но за кражу какой-нибудь брюквы или сахарной свеклы били, могли и до смерти забить. Худшим вариантом были шахты или подземные заводы. Там люди месяцами не видели солнца, а за саботаж – вешали. И совсем печальной была участь тех, кто отправлялся на строительство секретных сооружений – эту тайну они должны были унести с собой.
– Я все узнал, – шептал мне Хватов, когда пленные, наконец, расползлись по баракам и угнездились на нарах, – тут до Франции всего полторы сотни километров.
Франция. Франция это хорошо. Вот только, насколько я помню историю, южную часть Франции немцы уже оккупировали, а на севере маки будут тихо сидеть до июня следующего года. Это я ефрейтору и высказал.
– А кто тебя ждет в этой Франции? Те же немцы. Да и французы местные твоему появлению вряд ли обрадуются. Нет, Франция это не вариант.
– И что ты предлагаешь?
То, что обратно к нашим не светит добраться, мы понимали. Между нами лежали сотни километров германской территории, где любой встречный тут же нас выдаст. Генерал-губернаторство, где сам черт ногу сломит, разбираясь в политической ориентации различных вооруженных групп. Но, подозреваю, что русских военнопленных далеко не все из них жалуют. Плюс оккупированная территория Белоруссии до самого Днепра или даже дальше. А вот…
– Швейцария должна быть неподалеку.
– Так ведь границу фрицы, должно быть, крепко стерегут.
– А ты думал? Но из всех путей этот – наиболее реальный. Надо будет только подготовиться: информацию собрать, хлеба подкопить. Тогда можно и…
С этими мыслями мы заснули.
Следующий день принес разочарование: швейцарский маршрут у местных беглецов пользовался огромным успехом. Надо сказать, что смельчаков, рискнувших отправиться в такое путешествие, было немного. До Швейцарии было всего две сотни километров, но граница проходила по горам и через озеро Бодензее. И очень хорошо охранялась. Поэтому пересечь ее удавалось не многим. Тех, кого не дострелили немецкие пограничники, привозили в лагерь и казнили здесь или публично отправляли в лагерь смерти. Хотя неделю назад пара наших соотечественников «подорвали» с одного из сахарных заводов, и немцы до сих пор молчали об их судьбе, что наводило на мысль – беглецам удалось добраться до своей цели, по крайней мере, их до сих пор не поймали. Кто-то из доброхотов даже поделился с Хватовым технологией побега.
– Надо украсть велосипеды, доехать до озера, – шепотом, но от этого не менее горячо доказывал мне ефрейтор, – а потом обмотаться велосипедными камерами и переплыть его.
– Тебе что, в рукопашной мозги отшибли? Ты до хрена у немцев великов видел? Они у немцев не на каждом углу стоят, – сомневался я, – а их еще стырить надо суметь. Во-вторых, на обычных дорожных велосипедах по горам не поскачешь. И в-третьих, озеро горное, глубоководное, вода должна быть холодная. Это тебе не на сочинском пляже в середине августа перед девками выпендриваться. Даже если не брать в расчет пограничные катера, ты выдержишь заплыв на несколько километров в ледяной воде?
Мой не в меру горячий оппонент только пожал плечами.
– Не ссы, прорвемся.
– А вот я не уверен. Поэтому не гони волну, давай еще репу почешем, а потом будем решать. Пока же информации недостаточно. К тому же сначала надо выбраться из лагеря, а это тоже непросто.
Однако буквально на следующий день судьба повернулась к нам своим парадным фасадом и помогла сделать первый шаг к свободе, более того, она даже сократила дистанцию до нее. С утра меня Хватова и еще троих счастливчиков вывели из лагеря под конвоем двух солдат, привели на станцию и запихнули в товарный вагон. Через несколько часов нас выгрузили на небольшой станции. Неподалеку от железнодорожного полотна стоял сборный барак, огражденный колючей проволокой, в него нас и отвели.
Два десятка старожилов быстро разъяснили нам местные реалии. Жили они здесь практически автономно, работали на фирму, занимающуюся ремонтом железнодорожных путей. Рабочий день по десять-двенадцать часов, невзирая на погоду. Работа тяжелая, но и кормят значительно лучше, чем в лагере. Даже ежемесячно платили зарплату от фирмы – по десятку-другому пфеннигов, причем платили по-разному: кто плохо работал – получал меньше, за этим следил мастер. Но самое главное было то, что сбежать из-под такой охраны не составляло никакого труда, а до швейцарской границы «всего» около ста двадцати километров. Осталось только продумать, как преодолеть эти самые километры, особенно последний.
Изнутри барак был разделен перегородкой. С одной стороны перегородки обитали мы, с другой – четыре солдата и унтер-офицер. Солдаты здесь назывались вахманами – солдатами, несущими вахту. На двери с нашей стороны надпись на немецком «Не входить», мы и не входили. На окнах железные решетки и деревянные ставни. Вдоль стен стоят двухэтажные железные койки. На койках лежат бумажные тюфяки, набитые соломой. Койка застлана старым байковым одеялом, используемым в качестве постельного белья. Второе одеяло служит собственно одеялом. Посреди комнаты стоит буржуйка. Обстановку дополняли длинные деревянные столы и скамьи. На ночь барак запирался, а во двор выпускали сторожевую собаку.
Подняли нас в шесть утра. Двое пленных с одним вахманом отправились за завтраком, который готовил для нас ближайший «гастхаус». Остальные наводили порядок в бараке. В пределах огороженного периметра находились уборная и комната для умывания – «вашераум». На крыше этого сооружения стоял бак, в который насосом из речки подавалась вода. Утром там можно было умыться, а вечером даже постирать одежду. Потом завтрак из миски баланды и половины хлебца. Хлебцы эти пекли в том же гастхаусе, на день двоим полагался один такой хлебец.
Если до места работы было недалеко, то гоняли пешком, если далеко – везли в товарном вагоне. Двое, заявившие, что они больны, могли оставаться в бараке. «Болели» пленные по очереди, давая отдых наиболее обессилевшим. Нередко наша команда делилась на более мелкие группы, которые работали под охраной одного-двух вахманов. Еще большее удивление вызвал тот факт, что вместе с нами работали гастарбайтеры из других стран: поляки, чехи, румыны, даже один итальянец. Причем многие из них приехали на работу в Германию еще до войны, да так и остались работать на частную немецкую фирму. После войны, когда страны Восточной Европы окажутся за «железным занавесом», сбудутся ночные кошмары всех нацистов, и их место займут турки и арабы. Экономика Германии всегда нуждается в дешевой рабочей силе.
Работа начиналась и заканчивалась по свистку мастера, пожилого фрица, носившего в петлице значок с шестеренкой и свастикой. Мастер был сух и требователен со всеми, и с пленными, и с гастарбайтерами. Никому не доверяя, проверял уплотнение щебенки под шпалами ударом острой кирки. Мастера побаивались, поскольку по его жалобе запросто могли отправить обратно в лагерь, чего никому не хотелось. Помощником мастера называли молодого здоровенного немца, не попавшего в армию только по причине умственной отсталости. Но он был немец, поэтому, несмотря на тупость, считался помощником мастера. Пленных он люто ненавидел, постоянно нас задирал и, если бы ему дали в руки оружие, то не сомневаюсь, первым делом он перестрелял всех нас.