л принца и теперь стоял на входе, прикрывая своего босса.
Этот охранник выделялся среди других своим внешним видом и осанкой. Слишком высокий для араба, он скорее напоминал рослого европейца. Без грамма лишнего жира, высокий, с красивой осанкой и с чисто выбритым лицом, в черном костюме с ослепительно белой сорочкой. Цвет глаз невозможно было разобрать под очками, волосы были черные, вьющиеся колечками. На ум пришел образ итальянских гангстеров, чей типаж так красочно был представлен в «Крестном отце».
Охранник, выслушав обратившихся к нему, чуть посторонился, всем своим видом показывая свое презрительное отношение к подошедшим. Один из сирийцев нырнул внутрь палатки и вернулся через буквально минуту. Он перебросился парой с охранником фраз и, взяв за руку девушку, которая явно стала упираться, чуть ли не силой потащил ее за собой вовнутрь.
Я сделал несколько шагов по направлению к ним. Это становилось интересным, похоже, что все происходило против ее воли. Возможно, Саид и был прав, говоря о насильственных браках. Тем временем сириец, работник администрации, выскочил из палатки. Они вместе спешно направились в сторону администрации. Меня удивила реакция охранника, который демонстративно сплюнул им под ноги и отошел от входа в палатку на метров пять.
Сделав еще несколько шагов, я очутился практически сбоку от них и замедлил шаг: немного понурив голову, словно раздавленная ношей, мать девушки брела в сторону, откуда они все пришли. И в этот момент я услышал девичий крик: невыразимая боль и скорбь была в этом крике. Мать девушки вздрогнула, остановилась — я отчетливо услышал ее всхлип — и потом снова побрела дальше. Крик повторился, но уже немного тише, словно кричащий захлебнулся или кричал через затыкаемый рот.
Не отдавая себе отчет, я рванул вправо и, в секунду преодолев разделявшее меня от палатки десять метров, нырнул, чуть не упав и запутавшись в пологе, в темное нутро. Картина, представшая перед моими глазами, была написана явно не маслом: на огромном количестве подушек и ковров, устилавших палатку, барахтались две фигуры. Белая, мощная, почти полностью прикрывала собой фигурку девушки. Та, в темном платье, сучила ногами, пытаясь скинуть с себя тело мужчины. Одной рукой араб закрывал девушке рот, второй почти успешно задрал подол ее платья в попытках добраться до самого сокровенного. Секунды мне хватило, чтобы принять решение не головой, а сердцем.
С истошным криком:
— Что ты делаешь, сволочь! — я бросился на спину арабу и начал тащить его от девушки. Мои руки сомкнулись на горле принца, который в данный момент для меня был не принцем, не человеком, облеченным властью. Это был подлый и безжалостный насильник. Араб издал испуганный полузадушенный визг, и в этот самый момент что-то с невероятной силой оторвало меня от него и вознесло почти под самую крышу палатки. Подняв меня над головой, охранник разжал руки, и я грохнулся на ковры почти с двухметровой высоты.
Вскочив на ноги, я обратил внимание на девушку: с разорванным на груди платьем она, свернувшись калачиком, мелко всхлипывала, пытаясь руками закрыть прореху на груди, но маленькие руки не могли всего закрыть, и я отчетливо видел шоколадный сосок между пальцев ее руки. Ее огромные карие глаза застыли в испуге. Сомневаюсь, что она осознавала, где находится и что происходит. На большее у меня не хватило времени, потому что меня грубо ухватили за шиворот и поволокли к выходу под визгливые крики и указания принца. Который на ходу заправлял одежду, сопровождая нас к выходу.
Вытащив меня из палатки, этот грозный и суровый охранник преобразился: он снял очки, явив мне ослепительно голубые глаза и улыбнувшись уголками губ, сказал:
— Get out of here! Я не стал спорить с ним и последовал его совету, максимально быстро скрывшись в своей палатке.
Я не знал, что после того, как меня выбросили оттуда, саудит трусливо сбежал к своей делегации. Не знал, что тот охранник помог девушке закутаться в шаль и передал ее сбежавшимся сирийцам, чтобы отвести в больницу: девушка была в истерике. Не знал, что после всего этого директор Труассо был вызван на ковер к Абдель-Азизу и узнал от араба каким редкостным говном он является. Не знал, что саудит пригрозил остановить финансирование лагеря, и директор буквально в ногах у него валялся, вымаливая прощение. Не знал, что среди свиты араба звучали призывы наказать меня как следует за то, что осмелился поднять руку на принца крови.
Все это время я скрывался в своей палатке, в который раз переживая и сожалея, что впутался в ненужный мне конфликт, несмотря на все предупреждения Саида. Все это мне рассказал он сам, когда пришел ко мне спустя два часа, после того как осмотренная в больнице девушка наконец заснула под влиянием снотворных. Принц не успел нанести ей вреда, если не считать психологической травмы, связанной с его попыткой изнасилования.
Саид так нежно и так восхищенно смотрел на меня, что я смутился.
— Саид, перестань на меня смотреть как на идола, я сделала то, что сделал бы на моем месте любой человек.
— Нет, Саша, так сделал бы мало кто. И ты спасла эту девушку, ты спасла ее честь, и это после моих просьб не вмешиваться!
— Саид, пойми, это так подло, насиловать маленькую беспомощную девушку. И я совсем не герой, у меня проснулась женская солидарность, — я улыбнулся, вспомнив, что к девушке у меня был совсем даже не женский интерес.
— Саша, есть проблема, — Саид осторожно подбирал слова, — Абдель-Азиз пригрозил остановить финансирование лагеря, а это почти сорок тысяч голодных ртов. Он согласен забыть оскорбление, если ты извинишься перед ним. Я понимаю, что это трудно, но сделай это ради всех этих людей, Меня вызывал Труассо, просил убедить тебя в том, что это крайне необходимо, — Саид виновато понурил голову.
Извиниться? Перед этим козлом, что не дал изнасиловать девушку? Да легко! Хоть этот подонок этого не заслуживает, но я ударил венценосную особу. В своих извращенных фантазиях я уже рисовал себе мучительную казнь посредством закапывания в песок живым. А если можно отделаться простым извинением, да без проблем, лишь бы скорее закончить с этим. Да и Труассо, каким бы он негодяем ни был, я был обязан: не задавая лишних вопросов, он принял меня в лагерь, определил жалованье, пусть и мизерное. Принести словесные извинения там, где я уже четвертовал себя в своих мыслях, я считал меньшим злом, что можно было ожидать.
— Извинение должно быть публичным, — Саид добавил ложку дегтя в мою бочку меда. Публичным? Черт, это уже неприятно, но не смертельно. Я думал, что принца задело мое рукоприкладство, а ему, оказывается, важнее выставить меня перед своими людьми, как тварь испуганную и просящую извинений. Ладно, пусть порадуются старые педофилы, пусть думают, что я испугался, мне на их мнение глубоко наплевать. Главное, люди не будут голодать, а со временем, может, и эта практика женихаться на бедных сирийках сойдет на нет.
— Саша, спасибо тебе, ты спасаешь весь лагерь от голода. Я приду за тобой чуть позже. Саид понял, что я согласен. Он поднялся, приложил правую руку к груди и вышел, оставив меня одного. Я заново пережил всю увиденную картину: никогда не одобрял подобного, насильники, по моему мнению, заслуживали смерти. С ними даже уголовники не здоровались! Можно было крест на жизни осужденного насильника: попав на зону, они на своей шкуре испытывали ощущения, что до этого приходилось испытывать их жертвам. Помню, в России, после подобных участившихся случаев, в Государственной Думе всерьез рассматривался вопрос химической кастрации такого контингента преступников. Но, кроме разговоров в кулуарах, дальше процесс не пошел, а вот усыновлять безнадежно больных детей иностранцам запретили. Этот закон приняли быстро, лишив больных возможности лучшей жизни. А сколько таких безнадёжно больных детей, попав в благоприятную страну, становились учеными, спортсменами, талантами в области живописи и музыки!
Процесс публичного извинения решено было провести максимально быстро: буквально через полчаса Саид вернулся за мной. Оглядев мой европейский наряд, он попросил:
— Саша, одень рабскую одежду, тем самым ты покажешь уважение к принцу, и возможно все будет намного проще. Он должен оценить этот жест как лояльность и почитание арабских традиций, думаю, это немного смягчит его. — Я не стал ломаться и быстро переоделся. У входа в палатку стояло двое других охранников, ручным металлодетектором меня проверили на предмет оружия. «Однако, хорошо я напугал пидора», — подумалось мне, и стоило усилий, чтобы не улыбнуться.
Мы вошли внутрь: в дальней стороне палатки полусидел, полулежал принц, полукругом от него сидели остальные члены делегации, согласно статусу. Мой знакомый голубоглазый охранник стоял за спиной принца, внимательно смотря на нас. Директор Труассо также сидел на ковре, почти у самой двери, видимо, его статус был не выше касты неприкасаемых в Индии. Мы прошли четыре шага, я впереди, Саид за мной.
Я, как меня учил Саид, остановился, почтительно склонил голову, разглядывая узор на ковре. Надо же, а в нашей палатке нет ковров, есть только дополнительный слой брезента. Хорошо живут буржуи, шикарные ковры, такими не стыдно любую стену украсить.
— Говори, — голос принца отвлек меня от разглядывания узора на ковре.
— Благородный принц, великодушно прошу простить меня за то, что я осмелилась дотронуться до вас своими (тут я запнулся, трудно было сказать это вслух) нечестивыми руками. Прошу проявить ваше милосердие и простить меня, — выдал я заученную фразу. Наступила тишина, все арабские перешептывания стихли, ожидая ответа принца. Мне очень хотелось поднять голову и обвести их всех взглядом, показать, что я их не боюсь, что я не забитая с малолетства арабская женщина, но, помня наставления Саида, я стоял, почтительно склонив голову.
— На колени!
Мне показалось, что я ослышался или неправильно понял Абдель-Азиза. — На колени, — повторил он. Я медленно поднял голову, все еще не веря своим ушам. Глумливое выражение, появившиеся на лицах членов его делегации, окончательно и бесповоротно подтвердило мне: этот мудак жаждет моего публичного унижения! Я оглянулся на Саида — он просто посерел и был близок к обмороку, настолько трудно ему было. Боль читалась в его добрых глазах. Перевел взгляд на Труассо, но директор трусливо отвел взгляд и стал нервно мять пальцы. С этим все понятно, ему дороже всего его хлебное место, унижение европейки его не беспокоит, все думы о хлебе насущном.