Я нагибаюсь, чтобы поставить в вазу белые розы, срезанные в саду, и вдруг понимаю, что там уже стоят цветы. Мамины любимые розовые герберы! Очень странно…
– Кто же их принес?
Росс пожимает плечами.
– Неужели тебе все равно? Кто мог оставить свежие цветы у чужой могилы? – Хотя кое-какие догадки у меня есть.
Росс снова равнодушно пожимает плечами. Сегодня он другой. Похоже, ему полегчало. Наверное, наконец перестал разрываться между надеждой и горем, выбрав последнее. Винить его сложно, как и верить в то, что сказал о нем Вик, но это непоколебимое горе изрядно раздражает и нервирует. Такое чувство, будто ему проще страдать, чем допустить, что Эл его бросила. Неужели ему приятнее поверить в ее смерть? Гадкая мысль, ехидная. Отчасти тому виной воспоминание о застывшем на лице Росса ужасе и поросшие бурьяном поля моей памяти, в которые обрывки дневника Эл вгрызаются словно яростные плуги в кислую грязь.
– Я видел у ворот пустые вазы, – говорит Росс. – Сейчас принесу.
Смотрю ему вслед, пытаясь подавить негодование и сожаление. Мы не заговаривали о поцелуе, однако не осмеливаемся смотреть друг другу в глаза и поддерживаем неловкое перемирие. Грош ему цена! Смотрю на могилу и вспоминаю слова сестры: «Я люблю Кэт». Следом неизбежно приходят мысли о Роузмаунте.
В отличие от первой жизни, вспоминать нашу вторую жизнь мне всегда было гораздо проще. При мысли об интернате Роузмаунт у меня щемит сердце. Он располагался в викторианском особняке, прежде католическом приюте для сирот. Холодная уродская махина с высокими потолками и горгульями, похожая на приют для умалишенных, где мертвых хоронят в общей могиле прямо в подвале… Воспитатели обращались с нами хорошо, насколько могли, но мы с сестрой никого к себе не подпускали. Две двенадцатилетние беглянки поклялись не рассказывать о себе ничего и никому, даже Старому морскому волку, нашедшему нас в гавани, где мы терпеливо ждали свой пиратский корабль. Пожалуй, это единственное обещание друг другу, которое мы с сестрой сдержали.
Как я понимаю теперь, мне пришлось гораздо легче, чем сестре, хотя плакала я больше, чем она. Эл постоянно злилась, вела себя вызывающе, отстранилась от всех и вся. Ее тщательно продуманные планы на будущее изумляли своим размахом и не имели никакой связи с реальностью. Мол, едва нам исполнится восемнадцать, мы покинем Эдинбург и уедем за границу; Эл станет художником-портретистом, я – писателем, и никто нам не будет нужен. Вероятно, она и сама понимала, насколько эти планы несбыточны. Закрывшись в нашей комнатке, сестра беспрестанно говорила о Зеркальной стране и ее обитателях так, словно они настоящие, словно ничего не изменилось и все только и ждут нашего возвращения. «Я по ним скучаю», – твердила она как мантру, как желание, которое исполнится, стоит лишь щелкнуть каблуками волшебных красных башмачков. Я понимала, почему Эл это делает. Лгать и хранить тайну тяжело, но еще тяжелее притворяться, что тебе все равно. В то время и у меня была своя постыдная тайна: больше всех я скучала не по маме или дедушке, а по Россу…
Росс возвращается с вазой. Лицо у него суровое и непроницаемое.
– Все хорошо?
Я киваю, и Росс наклоняется, чтобы поставить розы. Когда он снова выпрямляется, атмосфера между нами становится еще более напряженной. Я очень хочу сообщить ему про установленный плагин, но тогда придется рассказать и про письма, и про странички из дневника, объяснять, почему не сделала этого раньше… Нет, мне не хватит смелости – наши отношения и так слишком хрупкие и непростые.
Вспоминаю, как сидела рядом с Россом на ящике в салуне Трехпалого Джо. Эл тогда переметнулась к индейцам и планировала внезапное нападение на Бумтаун, а мы делали вид, что ни о чем не подозреваем. Наверное, была осень или зима – воздух вырывался изо рта облачками белого пара. Бумтаун доживал свои последние дни, и вскоре на смену ему пришел Шоушенк, потому что это одно из моих последних воспоминаний о салуне.
Росс задумчиво помолчал, потом повернулся ко мне и внимательно посмотрел прямо в глаза.
«Расскажи-ка мне про Остров».
Я улыбнулась, радуясь, что он со мной заговорил. Впрочем, я прекрасно понимала: он спрашивает у меня лишь потому, что рядом нет Эл.
«Остров называется Санта-Каталина, это в Карибском море. Он просто потрясающий! Там есть пляжи и лагуны, мангровые заросли и пальмы. Наш папа, капитан Генри, выстроил крепкий форт и огромный дом, а островитяне назвали в честь него улицу, деревню и даже высокую скалу, потому что они его просто обожают».
Росс посмотрел на меня с прищуром.
«Почему же папа за вами не приезжает? Почему не заберет вас отсюда?»
«Не знаю. – Моя улыбка погасла, радость тоже улетучилась. – Мама говорит, что в один прекрасный день он обязательно вернется».
Взгляд Росса стал еще более пронзительным, в глазах вспыхнули серебряные искорки, и вдруг я испугалась – то ли его самого, то ли того, что он скажет. Росс сжал губы с недобрым видом.
«Не верь ей, Кэт! Люди постоянно лгут!»
Воспоминание придает мне храбрости, и я поворачиваюсь к Россу.
– Не расскажешь, чем я так сильно тебя разозлила?
– Я вовсе не злюсь. – Росс нервно прижимает ладони к глазам.
– Про вторую открытку я обязательно рассказала бы, просто не успела…
– Кэт, ты должна быть со мной честной и рассказывать мне обо всем! Перед полицией нам нужно выступать единым фронтом, понимаешь? – Росс хватает меня за руку холодными как лед пальцами. – Я же говорил, что Рэфик не относится к расследованию всерьез!
Я считаю иначе, но Росс много в чем ошибается. Перевожу взгляд на наши руки.
– Ладно, обещаю. Прости! – Он глубоко вздыхает и отпускает мои пальцы.
– Послушай, – говорю я. – Вчера вечером…
– Это была ошибка, – выпаливает он и отворачивается.
Я киваю, не обращая внимания на застарелую боль в груди.
– Мы оба устали, расстроились. Да еще виски…
Я пытаюсь изобразить улыбку, но выходит неубедительно.
– Я… – Росс прочищает горло. – Кэт, ты должна знать. Целуя тебя, я вовсе не думал… Я целовал тебя не потому, что ты напомнила мне Эл, или потому, что принял тебя за нее. – Он смотрит мне в глаза. – Я не хочу, чтобы ты так думала!
– А я и не думаю, – отвечаю я.
Росс всегда считал нас разными и никогда не путал, в отличие от многих других. Только мне от этого не легче…
Мы возвращаемся в дом, и на нас сразу обрушивается тяжкий груз ужаса и чувства вины. Я нагибаюсь за очередной открыткой и разрываю конверт с надписью «Кэтрионе». Росс прислоняется к малиново-красной стене, и на его щеке дергается мускул.
– Что пишут?
Опускаю взгляд на ярко-красную надпись: «Он причинит боль и тебе». Росс вопросительно смотрит на меня усталыми красными глазами.
Закрываю открытку, иду в прихожую.
– Ничего нового.
– Ясно, – говорит он и уходит в темноту коридора.
А я вспоминаю наш девятнадцатый день рождения. По идее, к этому времени воплощение блистательных планов Эл уже должно было идти полным ходом, однако я сидела в унылом приемном покое на грязном диване, разглядывая морские пейзажи в дешевых пластиковых рамках. В ослепительно белой больничной палате я попрощалась с нашими планами окончательно. Я посмотрела на Эл, она – на меня. Плотно спеленутая простынями, на руке окровавленная повязка, удерживающая воткнутый в тыльную сторону ладони внутривенный катетер. На лице сестры сияла улыбка, которую мне не забыть никогда: усталая и неверная, и при этом наполненная неописуемой радостью и ненавистью. Голос охрипший, в нем клокочет смех.
«Я победила!»
Глава 11
john.smith120594@gmail.com
10 апреля 2018 года в 15:36
Re: ОН ЗНАЕТ
Входящие
Кому: Мне
ПОДСКАЗКА 5. ТАМ, ГДЕ ПРЯЧУТСЯ КЛОУНЫ
Отправлено с iPhone
Опускаюсь на колени в кафе «Клоун», поднимаю оборку на покрывале и жду, пока глаза привыкнут к темноте. Там лежит только один предмет, прямоугольный и черный. Я смотрю на него с ужасом – и вдруг в ушах начинает звенеть мамин голос, высокий и разъяренный. Она переворачивает рюкзак вверх ногами, вытряхивает на пол спальни пакеты с мукой, консервы и пластиковую бутылку. «Срок годности истек! Бутылка пуста! Бога ради, Кэтриона, почему ты такая бестолковая? Это очень важно! Какого черта ты никогда не делаешь, как тебе велят?!»
Под кроватью лежит вовсе не черный рюкзак, а фонарь. Тусклые стеклышки и острые металлические углы, внутри старая свеча, догоревшая до конца, снаружи ржавый крюк. Почти такой же, как фонарь на «Сатисфакции». Тот остался висеть на корме, и три дня назад при виде него я содрогнулась до хруста в костях… К металлическому корпусу прилеплена скотчем очередная страничка из дневника.
16 февраля 2004 года
Кэт не понимает, даже не пытается понять. Строит из себя идиотку! Думает, если притвориться, что чего-то не было, то его и не будет. Если забываешь одно, то можешь забыть и все остальное. А это глупо и делает тебя полным идиотом. Иногда я ее ненавижу. Иногда я жалею, что у меня вообще есть сестра. Иногда я мечтаю о том, чтобы она исчезла.
Я больше не хочу думать про Эл в Роузмаунте. Я не хочу думать про Эл вообще! Мне отвратителен ее голос, звучащий у меня в голове, – язвительный, насмешливый, презрительный. Меня бесит, что у нее до сих пор получается меня задеть, заставить испытывать такой острый стыд, словно это я пропала без вести.
Швыряю под кровать страницу с фонарем и начинаю метаться по кафе «Клоун» как безумная, открывая шкафы и комоды, заглядывая под элементы декора и книги. В доме много комнат, и поиски сокровищ, которые устраивала Эл, могли длиться вечно: в каждой она прятала по три или четыре подсказки. Сестра злилась, если я находила их не по порядку, но мне осточертело плясать под ее дудку. Изо всех сил дергаю дверцу платяного шкафа. Та не поддается, я тяну сильнее и наконец распахиваю ее с натужным скрипом. Внутри нет ни грима, ни париков, ни комбинезонов. Там совершенно пусто, не считая маленького квадратика бумаги.