– Сергей Василич… – я его звал, а он все лежал, не двигаясь, только веки дрожали, будто перед ним мелькали образы и люди, и он все на них насмотреться не мог. А в себя пришел – и так выругался, что мой особый словарный запас сразу процентов на двадцать обогатился. В общих чертах он высказался по поводу того, что у него нога, кажется, сломана, охота не задалась, и не буду ли я любезен оттащить его обратно к кораблю? Я стал любезен, хотя не смог отказать себе в сарказме по поводу того, как мне теперь не грозит страшная участь чего-нибудь себе повредить и выпасть из числа счастливцев, которых сожжет Ядро. Сказал – и сразу испугался, что палку перегнул. А Фокин молчал долго, а потом кричать на меня начал.
– Мне, думаешь легко с вами, обормотами? Учить вас, любить вас, смотреть, как вы умираете с пеной у рта? Хоронить вас? Снова и снова хоронить своего лучшего друга, Вовку Томилина, с которым мы тридцать лет душа в душу… По которому я тоскую почти как по Машеньке моей?
– Если мы – такая ценность, – я гнул свое, – чего же вы нас не выращиваете в обитых изоляцией комнатах, подавая перетертую еду, чтобы не подавиться?
– Ты что, еще не понял, мальчишка? Когда Ядро примет тебя… или не тебя, а твоего брата, этого, следующего, маленького еще, или даже еще не родившегося – когда-нибудь примет, иначе в жизни и судьбе нет вообще никакого смысла, я в это поверить не могу… Когда оно тебя примет – ты станешь нашим богом. У тебя будет доступ ко всем ресурсам корабля, экспедиции, планеты. И власть – лететь или бежать, переместить корабль на дневную сторону, запустить терраформинг, или свалить с этого чертого Ляпуса к чертовой матери? Понимаешь? Один из вас станет богом – а никому не нужен злой маленький бог, воспитанный в ватном облаке, не знающий человеческих чувств. Бог, не умеющий любить. Поэтому вы – наши дети. Мы не строгаем вас на верстаке, не запрещаем вам ничего, чего не запрещают детям родители. Мы воспитываем вас в любви. И ответственности. Воспитываем вас людьми, чтобы вы ими и остались – при любом раскладе. Иначе я бы не поступил с Вовкой моим… Иначе я бы на все это не согласился…
После этого я его долго молча тащил. Каждый раз вопрос в голову приходил, и тут же на него ответ вспоминался, и казалось, будто в голове у меня сидит маленький Фокин и со мною все время разговаривает и все мне объясняет. Например – как же вообще так получилось-то, что весь корабль и ресурсы экспедиции на полторы тыщи человек оказались замкнуты на одного-единственного капитана? «А как вообще всякие техногенные несчастья случаются? – говорил маленький Фокин-из-головы, как объяснял нам лет пять назад в классе, – по совокупности маловероятных событий, когда кубики раз за разом на ребро становятся – двигатели, гравитация, планеты, а потом какой-то самоуверенный дурак блокирует ИИ, переводит весь контроль на себя, будто бы он в игру играет, будто бы он бессмертный. Ну и собственно только поэтому упомянутые полторы тыщи человек не сгорают в атмосфере в рассыпающемся на куски корабле, а худо-бедно садятся уж куда вышло. И живут, живут себе дальше.»
– Сергей Васильевич, – сказал я наконец, – а мне вот никогда в голову не приходило спросить, а любопытно… Почему у всех русские имена, ну украинские еще, польские, узбекские, а у нас такие странные?
– Это кельтские имена, Дей. Чтобы вас… ну, обозначить, дать вам что-то общее. У Вовки был позывной «викинг», он вообще увлекался культурой, мифологией. На мечах биться умел. Ну так, на уровне ролевиков. Татуировок кельтских себе понабил везде, разве что не на жопе… а может и там, я не заглядывал…
Нога у Фокина сильно болела, он сквозь зубы говорил. Я присел отдохнуть. Жарко было в скафандре – мы с них все лишнее поснимали, чтобы налегке, термоконтроля никакого. Обычно в космосе или на планетах без атмосферы главный страх – что кислород кончится, задохнешься. Здесь же такого нет – знай себе лишнее отфильтровывай. Вот ведь кислород – без него никак, а слишком много – и еще более неприятная смерть…
Я огляделся и вдруг понял, куда забрел – мы были точнехонько у скалы, где полтора месяца назад разбился Дилион – он мне ее тогда описал как «три каменных пальца смотрят вверх». Три каменных отростка и вправду были похожи на тонкую трехпалую руку.
– Ну, отдохнул? – спросил Фокин нетерпеливо.
– Подождите-ка, Сергей Василич, – сказал я медленно. – Это здесь Дилион… Он мне говорил, что тут, под скалой, он почувствовал, что есть. ну, «что-то».
– У всех у нас есть «что-то», – устало огрызнулся Фокин. – Мне бы сейчас свое «что-то» твоей маме показать, Евгении Ивановне, а?
– Мапе, – машинально поправил я, чувствуя внутри странную отстраненность, будто между мною и Фокиным, да и всем миром, натягивалась тонкая прозрачная пленка, холодная на ощупь. Я лег на живот и подполз к краю скалы, ожидая увидеть там – ну не знаю – черную дыру в пространстве, например. Но подо мною просто уходил вниз желто-серый утес, а под ним росли неприятного вида колючки. Ничего интересного не было, но я продолжал смотреть и ждать, не обращая внимания на недовольное «бубубу» Сергея Васильевича издалека. Скала под нами дрогнула раз, другой, но не угрожающе, как при землетрясении, а ровно, мягко, будто забилось огромное сердце.
Я сел и отполз от края. И из-под скалы медленно поднялось необыкновенное существо – он был огромный, фиолетовый, с гибким длинным телом, с крыльями цвета неба. Восемь пар желтых глаз смотрели на нас.
– Вы его видите, Сергей Васильевич? – спросил я медленно.
– Вижу, – сказал Фокин сдавленным голосом. – Ох, какой… А мы за столько лет ни разу… А мама твоя говорила, что надо на исследовательские экспедиции ресурс. Вот это новый вид! Как мы его.
– Бармаглот, – сказал я. – Если есть снарки, должен быть и Бармаглот…
– Вот зубищи… Осторожнее!
Фокин закричал, когда Бармаглот, перевернувшись в воздухе фиолетовым вихрем, вдруг бросился ко мне и острым когтем на краю крыла распорол мне скафандр вместе с кожей – от бедра до горла. Чистый, нефильтрованный воздух Лепуса пах озоном, корицей, и моей кровью.
– Не дыши, Дей! – в панике крикнул Фокин. Я засмеялся от нелепости предложения. Как же не дышать? Бармаглот больше не нападал – парил у края скалы прямо перед нами, внимательно смотрел на меня всеми своими глазами. Я дышал жадно, не мог удержаться, в голове у меня поплыло, глаза его казались желтыми звездами – я мысленно стал проводить линии, соединяя точки. Получалась фигура, похожая на песочные часы. Бармаглот моргнул тремя глазами из восьми, потом всеми, потом одним – и каким-то образом я его понял.
– Не надо, – сказал я и пинком вышиб у Фокина из рук взведенный на существо арбалет.
Бармаглот позвал меня – и я шагнул, протянув вперед дрожащую руку. Мне показалось – я падаю со скалы, но на самом деле я просто выпал из своего тела – и попал в него, в Бармаглота, внутри он был фиолетовым и прохладным, и спокойным, и я его понимал, как себя самого. Он хотел мне что-то показать, что-то важное. Не для него, для меня. Мы быстро полетели обратно, к кораблю, и я увидел его сверху – огромное, частично вросшее в землю металлическое яйцо. Сквозь грунт, слежавшийся от исполинского веса, мы нырнули в пустоту под ним, в гигантскую пещеру с каменным потолком, идущим трещинами от веса корабля. В абсолютной темноте глазами Бармаглота я видел километры пустоты между потолком и дном пещеры, видел, как трещины углубляются и расширяются, не быстро, но неостановимо. Что случится, когда все мы рухнем во внутренности Лепуса – без защиты воздушных подушек и силовых щитов, в облаке каменного крошева и пыли? Сколько из нас переживут удар? Смогут вылезти обратно на поверхность? Продержатся в живых без синтезаторов воды, сумеют починить оборванные соединения батарей? Я в ужасе метался по огромной пещере. Было очень холодно. Потом вдруг стало жарко и светло, потом горячо и тяжело, потом никак, темно, все.
– Дей, – звал меня мапа. – Дей…
Илонка клала на лоб прохладную руку.
– Давай, просыпайся уже, – сказала она. – Спящий принц…
Потом она наклонилась – от нее пахло хлебом и цветами – потрепала меня по волосам и сухо, быстро поцеловала в губы. Ушла.
Как полагается по сказочным законом, после этого я почти сразу проснулся. Было очень темно, я открыл глаза, но ничего не увидел.
– Ты очнулся! – мапа бросился ко мне, я узнал его запах, его руки.
– Где мы? – спросил я. – Что случилось?
– Фокин накрыл тебя своим телом и выстрелил в воздух из лучевого… Возгорание, взрыв, трава вокруг вспыхнула, вас быстро нашли, ты выжил, сынок, выжил, теперь все будет хорошо…
– Что с Сергеем Васильевичем?
– Обгорел, едва живой, – сказал мапа и заплакал. – Кожу наращивать слишком больно, я его положила пока в холодный анабиоз… Он не возражал… Что же мы теперь делать будем, сынок?
– Ну, может свет включим? – предложил я. – Чего мы сидим-то в полной темноте?
Мапа всхлипнул, и тогда я вдруг понял. Я ослеп.
У всех было много работы, для меня никто уже ничего сделать не мог. Мапа старался сдерживаться, но все время плакал. Я попросил, чтобы меня отнесли выздоравливать к Дилиону – он был уже в корабле, его семья зимовала неподалеку от Ядра.
– Отдыхайте, мальчики, – сказала мама Дилиона, Гузаль – высокая, черноглазая, очень красивая, как я помнил. Она поправила мое одеяло. – Мы пойдем мясо разделывать, закатывать на зиму. Пять снарков добыли, маловато, завтра может еще одну охоту отправим, недалеко…
Она ушла, дверь закрылась. Шаги удалились по коридору, потом вернулись и дверь щелкнула замком.
– Она нас закрыла снаружи… – засмеялся Дилион. – Чтобы мы с тобой, Дей… не убежали…
Он рассмеялся истерически, до всхлипа. Я сел на кровати, поднялся, по стеночке дошел до двери. И вправду было заперто.
– Если снаружи толкнуть, дверь откроется, – сказал Дилион. – А изнутри – нет. Куда ты собрался, Дей? Тебе есть, куда идти? Ты насовсем ослеп?
– Не знаю, – сказал я. И рассказал ему, что показал мне Бармаглот.