– Ты уверен? – спросил Дилион. – При кислородном отравлении, говорят, очень яркие глюки, делириум, темные ямы сознания.
– Тут все наоборот, – сказал я. – Он, ну этот… Бармаглот, он разумный. И не хочет, чтобы мы все умерли. почему-то, – добавил я, подумав, что на его месте может и предпочел бы, чтобы опасные инопланетяне под воздействием природных сил аккуратно сгинули в недрах планеты. – Но он хотел меня предупредить, поэтому порвал скафандр, понимаешь? Чтобы я отравился и мое сознание изменилось – чтобы он мог мне показать…
– Что показать? Кому тут чего показать? – дверь открылась, вошли двое, еще двое нас. Микаэль и Тристан. – Мы сбежали со всеобщей увлекательной забавы «разделка пяти центнеров мяса лазерными резаками», чтобы проведать наших страдающих братьев, то есть вас. Вы страдаете?
Тристан говорил бодро, легко, но под веселостью дрожала тревога. Как только закончится заготовка мяса, настанет пора мод’обраха.
– Сядьте-ка, – сказал я. – Я расскажу вам про Бармаглота.
– Я и сам знаю, – сказал Тристан. Или Микаэль? – «О, бойся Бармаглота, сын! Он так свирлеп и дик, а в глуше рымит исполин – Злопастный… ммм?»
– Брандашмыг, – сказал я. И рассказал им про ждущую нас всех завтра, послезавтра или в любой день этой Зимы смерть. – Остаемся ли мы на Лепусе или летим на Олор – корабль нужно поднять. Сейчас. Сегодня. Вот и все.
– Тебе не поверят, Дей, – сказал Дилион. Его голос был усталым, чуть надтреснутым, так я его отличал. – Если Сергей Васильевич тоже видел этого… Бармаглота, он бы мог тебя поддержать. Подтвердить, что был контакт с ранее неизвестным видом, описать ситуацию. Наверное, можно было бы включить геологический зонд… вместо мод’обраха в этом году.
В тишине я услышал, как прочистил горло Тристан.
– Но Фокин в коме, – продолжил Дилион. – Папа говорил – уже началась мышиная возня за его место в Совете. Игра престольчиков. Никто тебе, Дей, не поверит.
– А вы? – спросил я. – Вы верите?
– Верим, – ответили хором три одинаковых голоса и два детских. Эрик и Эйден?
– Вы откуда взялись?
– Пришли вас проведать. Мама вам хлеба свежего напекла…
– Но взял он меч, и взял он щит, – пробормотал Тристан задумчиво, – высоких полон дум… В глущобу путь его лежит, под дерево тумтум. Все на разделке. Если мы заведем Ядро, закроемся и проведем себе свой маленький частный м… – его голос сорвался, – мод’обрах, у нас будет четыре попытки.
– Шесть, – сказали мальчишки.
– Э-э-э, – протянул Микаэль, но я на ощупь нашел детские плечи, присел рядом, чтобы мои слепые глаза были на уровне их лиц.
– Если у нас не получится, – сказал я, – нужно чтобы кто-то остался. И предупредил… всех.
– Нам не поверят, – упрямо сказали мальчишки. – Вы сами сказали, что никто не поверит.
– Тогда поверят, потому что за вашими словами будут стоять наши смерти, – сказал Микаэль и стало очень тихо, будто бы все перестали дышать. Смерть придает словам куда больший вес. Только вот что – посидите тут, а? Не выходите. А то по вашим виноватым рожам кто-нибудь непременно догадается, что что-то не так.
Тристан поднял Дилиона, Микаэль обнял меня за плечи.
– Пойдемте, – сказал он. Мы закрыли дверь и двинулись к Ядру.
– Нужно сначала активировать блок питания, – сказал Микаэль через несколько шагов. – Замкнуть контур на Ядро. Снять защиту с терминала. На двоих нам с Тристаном – минут пятнадцать. Подождете?
– Нет, – сказал я. – Мы дойдем до Ядра. Я понесу Дилиона, а он будет мне говорить, куда идти.
Дилион оказался тяжеленным.
– Ну ты и отожрался за полтора месяца, – хмыкнул я, поднимая его.
– Это ты телом и духом ослаб, – отрезал Дилион. – Шагай давай. Раз-два, вперед… Стой… Руку подними, будет стена, по ней иди… Раз-два – чего ты смеешься?
– Раз-два, раз-два, горит трава, – пробормотал я сквозь истерический смех. – Взы-взы – стрижает меч…
– Не взы давай, а иди по стеночке…
Мы вошли в Ядро, я сгрузил Дилиона на пол, обошел маленькую комнату, активируя панели по его указаниям. В какой-то момент мне стало казаться, что я вижу слабый свет, с которым они включались. Я боялся поверить и, закончив, сел в углу рядом с Дилионом.
– Боишься? – спросил меня он тихо.
Я помотал головой. Почему-то страха не было.
– Все готово, – сказали Микаэль и Тристан хором. Они тяжело дышали и от них пахло пылью и электричеством. – Ну что? Мы правда это делаем? Пути назад нет – Ядро гудит, батареи разряжаются, если мы сейчас отсюда просто выйдем, нас так взгреют, что смерть в Ядре покажется приятным отдыхом…
– Да, – сказал я. – Я – Дей Томилин. Я принимаю свою ответственность. Я рискую по собственной воле.
– Я – Микаэль Томилин. Я понимаю, что случится, если мы ничего не сделаем. И, простите за пафос, но я хочу вернуть людям надежду и цель.
– Я – Тристан Томилин. Я – король пафоса. Я хочу подключиться к Ядру и спасти всех, кого люблю. А их много!
– Я – Дилион Томилин. Я пойду первым.
Мои глаза вдруг сильно заболели, полились слезы. Я все-таки видел свет, слабо, но видел. В свете шевелились тени – две подняли третью, защелкали подключения, Дилион вдруг захихикал.
– Щекотно, – сказал он.
Я чувствовал что-то совсем иное, чем на мод’обрахе – мы были здесь по своей воле, не по чувству долга, не повинуясь условностям. Мы выбрали эту попытку. Мы пришли сами. Никого больше не было – только я – мы – варианты одной личности – и Ядро.
– Подключайте, – сказал Дилион. – Я готов.
Ядро загудело. Секунды шли – Дилион не кричал. Чем сильнее я плакал, тем лучше видел. Моя футболка была уже мокрой на груди – и мне показалось, что я вижу бледное, сосредоточенное лицо Дилиона – его глаза закрыты под белым колпаком шлема, он улыбается. Броган выглядел точно так же, умирая – но он не улыбался…
– Он что, улыбается? – спросил я, не веря, вытирая горящие плаза подолом футболки.
– Черт меня дери – да, он улыбается! Дилион! Ну как оно там? Мозги кипят? Нет? Чем докажешь? Сделай что-нибудь, что ли?
Гнездо Ядра, в котором лежал Дилион, перевернулось, поднявшись вертикально. Со глухим скрежетом где-то открылись и закрылись заслонки шлюзов. Корабль дрогнул. Закричали люди – то, что слышалось нам тихим шепотом издалека, было громким криком десятков голосов.
Дилион открыл глаза.
– Все работает, – сказал он. – Ядро – мое. Наше. Я могу прямо сейчас взлететь. Ходить не могу – а летать пожалуйста. Куда полетим?
– Не знаю, – сказал Микаэль. – Надо людей спросить. У нас же демократия, да?
– Ну-у-у, – протянул Тристан и мы засмеялись.
Я не знал, полностью и насовсем ли ко мне вернулось зрение, но точно знал, что сделаю, выйдя отсюда. Я дойду до медблока и попрошу мапу осмотреть мои глаза. А сам буду смотреть на его лицо – родное, любимое, знакомое до малейшей черточки.
А потом выйду из корабля и, щурясь от света Медузы в небе, добреду до дома Илонки. Постучу в дверь, она откроет. Руки у нее будут в муке, волосы растрепаны, она всегда такая, когда хлеб печет.
– Илонка, – скажу я ей, – я пришел к тебе, за тобой. Я – не тот, прошлый, твоя детская влюбленность, голос в темноте среди космоса. Я не равен ему, хотя мое тело и создано по лекалам его тела. Я не равен твоим сыновьям. Мы не равны совокупности своих генов. Или клеток. Или элементов, которые нас составляют. Пусть даже они все когда-то были единой точкой, потом разлетались в Большом Взрыве, потом горели среди звезд, потом стали нами, а потом перестанут нами быть. Мы – это мы, Илонка. Я – это я. Иди сюда.
Я ее поцелую, и будь что будет.
Тимур МаксютовТрижды рожденный
– Говорил же – п-плохая идея. Цветочки, п-понимаешь.
У Заики лицо бледное, губы синей полоской сжаты. Кожа с ободранной ноги свисает клочьями, набухает темной кровью.
– Молчи, – говорю, – сейчас больно будет.
– А то было п-приятно, когда меня колючка грызла. Ты-то куда глядел? А еще нап-парник.
– У меня на затылке глаз нет. Под ноги надо было смотреть, а не шарики ртом ловить. «Какая к-красота!». Лошара ты. Лучше бы я один пошел.
Заика пыхтит обиженно. Зря я так. Не дошел бы один, конечно. И предложил именно ему, Заике, потому что мы с ним с малолетки кореша. Он сразу согласился. Не стал испуганно икать, как Толстяк. Или насмехаться, как Красавчик:
– Ты болота надышался, Умник, что жизнь свою на цветок для девки меняешь?
Снимаю мешочек с пояса, развязываю шнурок. Пальцы дрожат, ногти ломаются. Чертов узел, язви его червяк. Если не успею – яд впитается в кровь, и Заике конец. Станет из бледного зеленым и распухшим.
– Потерпи, – говорю.
– Что там у т-тебя? – хрипит приятель, – отрава, небось. Чтоб я сразу – к Прежним, д-да? И не мучился.
Заика не со зла – от страха так говорит. Прекрасно знает, что я – ученик. Может, даже будущий Преемник. И зелье мне сам Гарнир дал.
Сыплю темный порошок. Он шипит и пузырится; Заика дергается и воет так, что стайка любопытных шариков шарахается в сторону.
– Тихо, братище, тихо, – прошу я, удерживая парня одной рукой и закрывая ему рот второй. На крик наверняка прибежит какая-нибудь дрянь, а у меня всего две стрелы. Копье осталось там, где Заика напоролся на колючку.
Друг, наконец, утихает. Его амулет, черный кубик, играет таинственными искорками. На розовеющем лбу выступают мутные капли – значит, поживет еще. Позаикается.
Холодно. Потому что Верхнее Светило уже несколько дней не показывается, а Нижнее – хилое, его тепла не хватает. И небо утратило бирюзовый оттенок, покраснело. Старшие говорят: так всегда бывает, когда кончается Сезон. Некоторые из них помнят по пять-шесть Межсезоний, а Гарнир – целых восемь. Значит, и у меня шансы есть дотянуть до того момента, когда Верхнее вернется в зенит.
Ведь одно Межсезонье я уже пережил. Правда, был в то время еще мальком, не помню ничего. Тогда у меня была семья, мама и папа. А сейчас – только Заика и Ветка. Ну, еще Гарнир.