И я – сбитый с панталыку словами Учителя. Растерянный.
А перед племенем кучкой – малолетки. Худющие, ободранные, озираются волчатами. Шарики над ними вьются, поживу предвкушают.
Мы ведь такие же когда-то были. Малолетка – это на всю жизнь жестокая школа: впроголодь, недосып постоянный, побои от старших. Не все прошли: кто в холодной речке утонул, когда острогой рыбу бить учился, а кто с дерева сверзился и шею свернул, яйца в гнезде свирлей добывая…
А итогом – Посвящение, второе рождение. Тут испытание, навсегда судьбу решающее. Выдержишь – и ты человек: хоть в бродяги, хоть в мастера, да хоть в Преемники. И жениться можно. А не сможешь – одна дорога: в чепушилы презренные, жадных пиявок в болоте на собственные ноги ловить и хворост таскать, у баб-кухарок на подхвате.
Только мы-то взрослее были, чем эта мелюзга. Странное что-то происходит, рановато им Посвящение принимать. Дети совсем. Волосенки еще не выросли ни на подбородках, ни там.
Так и есть. Красавчик шепотом пояснил:
– Старшие решили Посвящение досрочно провести, из-за того, что Межсезонье пришло. Бойцы нужны, времена страшные настали.
– Да какие из них б-бойцы, – ухмыльнулся Заика, – мальки недоделанные. Их еще учить и учить. Правда, Умник?
Промолчал я. Так и не пришел в себя до сих пор от слов Учителя.
Загрохотали барабаны. Это знак: женщинам и чепушилам на колени падать, нам и бродягам – уважительно головы склонить.
Первым из пещеры главный вышел. Шагает торжественно, колыхая брюхом, на котором шрам мужской давно уже жиром заплыл и волосом густым зарос. По такому особому случаю на голове его цилиндрический шлем с плоским верхом. Шлем этот древнейший, еще от Прежних, из невиданного светлого металла, с двумя дужками, и надпись яркой краской «фарш». Все видят: сам господин Фарш, вождь племени. Только, когда артефакт на голову надет, надпись вверх ногами получается. Специально, чтобы злых духов запутать.
А следом – Учитель мой, главный мудрец. Господин Гарнир. Тоже в шлеме, и буквы соответствующие.
Говорят, в запретном закоулке пещеры спрятана гигантская каска древнего героя по имени «Картофель». Голова у того героя в два обхвата, а ростом, значит, был он выше самого большого дерева. Только сам я ту каску не видел. Враки наверняка.
Вождь руку поднял – стихли барабаны. Положенные слова малолеткам сказал:
– День Посвящения пришел. Рождены вы были своими матерями в муках, пришли в мир беспомощные и безмозглые, как головастики в луже. Племя вас растило, племя вас кормило, кусок не доедая, защищая от злобных хищников, от холода укрывая. Теперь пора долги отдавать. Кто не готов родиться вновь – уйдите сейчас.
Двое мальков, ссутулившись, мелкими шажками тихо в сторону отошли, к чепушилам. Там теперь их место и их прозябание.
Остальные ближе тощими плечами сдвинулись, отчаянно глазами сверкая, ужас загоняя вглубь.
Учитель подошел к первому. Достал заветный клинок – острый, узкий. Глядя малолетке в глаза, кожу на животе пальцами схватил, оттянул и ткнул ловко. Лезвие под кожей прошло, высунуло окровавленное жало. Сноровка особая нужна: внутренности не повредить, мышцы не распороть.
Мальчишка побледнел, губу прикусил – до крови. Но выдержал.
Учитель одобрительно кивнул. Не отпуская пропоротой складки, вынул витой шнурок, от Прежних оставшийся – из тонких нитей, не из лыка грубого, но прочный – хоть стреза связывай.
Пропихнул шнурок в отверстие. У всех наших лица перекосило. Помню я эту жуть: кажется, что Учитель не пальцем – раскаленным прутом в животе ковыряется.
Повел малька к столбу. Шнурок, кровью сочащийся, вокруг деревяхи обвил и связал концы крепким узлом. Теперь мальчишка к столбу привязан, чтобы освободиться – надо собственную плоть разорвать. Учитель изрек:
– В первый раз родила тебя женщина, и не было в том ни капли твоей заслуги. Я пуповину этим ножом перерезал, отделив тебя от матери и отправив в мир – жить. Только жить все умеют: и шарики пустые, и черви гнусные, и чепушилы презренные. А мужчина и воин должен не гнить в грязи, пиявкам подобный, а храбрецом быть, страх свой побеждая и боль. Родись же во второй раз, порви пуповину сам, приди в мир не личинкой, но человеком!
Мальчишка выдохнул, зажмурился. И дернул, откинувшись всем телом, руками в столб упираясь.
Только – пожалел себя. Не получилось. Кожа человечья – штука прочная. Одуревший от боли, упал на колени, задыхаясь.
Не так надо. Надо с жизнью проститься, чтобы жизнь обрести. Рвануться, собственное тело разрывая. Не думать. Не жалеть себя, не бояться страдания – мечтать о нем, мукой наслаждаться.
Мальчонка отдышался. Поднялся – и теперь уже все верно сделал. Рухнуть не успел – Толстяк с Красавчиком подхватили, отнесли в пещеру на приготовленную лежанку. Там уже женщины хлопочут, водой из каменной чашки дважды рожденного отпаивают, кровь вытирают, уважительные слова говорят. Теперь он им не малолетка, мишень для подзатыльников.
Теперь он Мужчина, Дважды Рожденный. Боец. Защитник.
А Учитель уже к следующему идет, клинком посверкивая.
Мальчишки молодцами оказались, все прошли Посвящение. Одного водой отливать пришлось – трижды пробовал, но смог.
Костер в небо веселые искры пригоршнями швыряет, шарики распугивая, ночную тьму разгоняя. Женщины брагу из синего мха разносят и пиявок жареных. Толстяк в одно ухо врет что-то про охоту на полосатых свиней, что за хребтом будто живут, Красавчик в другое ухо успехами у девок хвалится.
Я их не слушаю.
Я смотрю, как Ветка танцует под барабаны и камышовую дудку.
Она – легкая птица. Тонкими руками-крыльями обнимает небо, поднимаясь все выше, где маленькие веселые луны ждут ее, любимую свою подружку.
Она – бешеный лесной пожар, ломящийся с треском по вершинам обреченных деревьев, пьяным пламенем сжигающий все.
Она – загадочное озеро, заманивающее несчастных путников русалочьими песнями, и у каждой русалки – зеленые глазищи.
Она смотрит только на меня.
И на ее изящной шее – нежно-медовый цветок с алыми прожилками, ароматом пропитывающий Вселенную.
Утром загрохотала вдруг запретная Золотая Гора, окуталась малиновыми смерчами, странные свои утесы до блеска раскалила. Она всегда неожиданностями пугала: то туманом покроется посреди жаркого дня, то ночью разбудит воем нездешним, будто гигантский зверь в муках умирает, прощается с миром. До нее – рукой подать, пять тысяч шагов от нашей пещеры, а ходить туда нельзя: табу.
Да и желающих особо нет. Вблизи горы и свирли падают трупиками бездыханными, и червей находят, узлом завязавшихся в предсмертной агонии. На малолетке было: трое наших, придурков любознательных, решили к Горе прогуляться. Выжил один. Принесли его бродяги, в бреду мечущегося. С тех пор заикаться стал, потому и Заика. Не помнит ничего. Трупы других двух крючьями притащили к пещере, боясь руками касаться. И лица у них были – не забудешь.
Только стрезы Горы не боятся. Постоянно их силуэты шипастые рядом в небе торчат. Гнездовье там, наверное. Одним словом – порождения тьмы, стрезы эти чертовы.
Сидели мы на корточках, копья между коленями поставив, и с опаской на сияющую Гору поглядывали, когда Учитель пришел. Сказал:
– Молодые, пришла пора вам тайну узнать. Сейчас пойдете по округе, тела стрезов искать. Межсезонье началось. Стрезы лежат беспомощные, заснувшие без света Верхнего.
– Здорово! – обрадовался Заика, – теперь мы их тепленькими п-перебьем, избавимся навсегда от беды. Поглубже копьем между хитиновыми плашками, и все д-дела.
– Ты меня слышишь, придурок? – разозлился Гарнир, – никаких копий. Принесете их в пещеру нежно, как девку – на лежанку. Не помяв, крыльев не повредив.
Мы остолбенели. Как так? Стрезов, главных врагов, вечный наш ужас – и нести нежно в свой дом? Мир привычный в лицо расхохотался, глумливо высунув язык.
Хмурые бродяги подтвердили: да, ребятки. Главная работа наша в Межсезонье – стрезов беречь. Когда Верхнее Светило вернется – стрезы очнутся, светом напитавшись. И снова будут за нами охотиться, не помня добра. Такие дела.
Разбились на отряды, побрели по округе. Мне достался крестничек, который еще вчера меня чуть не сожрал. Ворочали мы тело огромное, уродливое, чтобы на слеги положить. Уклонялись от кривых шипов, дабы кожу не распороть – да все равно, двое поранились. Крякнули, подняли, поволокли. Тяжесть страшная, восемь здоровых мужиков – все в поту, с руганью, мелкими шажками.
Когда заносили в пещеру, стрез вдруг вздохнул. Жалостно, будто больной ребенок во сне.
А, может, мне послышалось.
– Четырнадцать локтей. Подрос, было восемь.
Учитель мерную веревку отложил, начал цифры царапать на плоском камне.
Я поразился:
– Ты что, каждого стреза в лицо знаешь? То есть, в морду, тьфу.
– У него же бляха на шее, – улыбнулся Гарнир, – давным давно Прежние отметили и наказали каждое Межсезонье измерять и записывать.
Точно! Бляха на цепочке, и цифры выбиты «59».
– А почему число такое? Мы же притащили всего одиннадцать, и больше стрезов не нашли.
Учитель вздохнул горько:
– Да. Каждый раз – все меньше их. Сезон долгий, всякое бывает: смерти случайные, хвори у них свои. Плохо это.
– Почему плохо? Меньше врагов – людям легче.
– Не враги они, а спасители. Прежние велели стрезов сберегать, вот как до двадцати локтей вырастут – и будет нам избавление. Так Прежние говорили.
– А что случится, когда вырастут?
Учитель процитировал:
– «И израстут они, и переродятся, и станут лучше людей, и распахнут чертоги свои».
– Я ничего не понял. Во что переродятся? Как это – «лучше людей»?
Гарнир посмотрел на меня пристально:
– Это ты должен мне сказать, Трижды Рожденный, Знающий Путь.
Ответил честно:
– Никакой я не «знающий», а Умник, простой ученик.
– Ну, раз простой, – разозлился Гарнир, – то иди простым делом заниматься, покорми их.