Это время придет.
Обязательно.
– Гоша, поворачивайся живее.
Старикашка кряхтит в динамике: трос затянулся петлей на ноге. В который раз жалею, что взял его. Но без напарника никак: в Чулане может случиться всякое.
Гоша бормочет:
– Ерундой занимаемся, Везунчик. Такие дыры запенивать – что презервативы штопать, никакой надежности.
– Не бухти, без тебя знаю. Работай давай.
– Да я чего? Я тружусь. Две осталось.
Крыс подогнал задачку. Корабль со свалки, ждал очереди на разделку. Изношенный до прозрачности. Теперь Гоша ползает по обшивке и заделывает раковины в корабельной броне.
В третий раз запускаю тестирование контура двигателя. Где же это замыкание, черт возьми?
На обзорном – серая глыба номерного астероида, вспышки лазерных резаков. И застывшие в нелепых позах трупы списанных кораблей.
– Готово. Открой шлюз. Сейчас бы два по триста, да на боковую, – говорит Гоша.
– Обойдешься. Снимешь скафандр – и в рубку. Поможешь мне с реактором.
Я объявил сухой закон. Сперва ломало, а теперь ничего. Лет пять не был таким трезвым.
Звезды подмигивают, хихикают и шелестят, словно пузырьки шампанского.
Откладываю отвертку. Дую на стертые пальцы.
В правом верхнем сегменте блистера – серое бельмо Чулана. Не смотрю туда. Нагляжусь еще.
Колоссальное скопление Крыла Лебедя играет огнями, как цветомузыка – диодами. Экран наливается красным: скоро выкатится Алтима.
Классно. Я снова в космосе.
Я дома.
До Чулана мы ползем две недели. Я объясняю это тем, что надо проверить на разных режимах развалину, которую нам подсунул Крыс вместо корабля. Привыкнуть, почувствовать.
На самом деле я просто боюсь. Кормушка не та, и я – не тот, бесшабашный и безбашенный Везунчик, готовый нырнуть в любую задницу за хабаром.
А вот Гоше все равно. Он безмятежно развалился в кресле второго, посасывая фруктовый коктейль и закинув ноги на пульт.
– Убери копыта. Заденешь тумблер какой-нибудь.
Гоша хихикает:
– Не вибрируй, Макс. Я же вижу, как ты психуешь из-за Чулана. Там здорово. А приборы – обман. Надо видеть мир сердцем, а не датчиками.
Гоша, местный дурачок и конченный алкаш, становится кем-то другим. Вещает:
– Считать единственно возможной жизнь, построенную на белках, глупо. Организованная материя – это не только скучные молекулы, вытянувшиеся в длиннющие, как реестр налогов, цепочки. Чем хуже кварковая плазма? Волновые разумные существа гораздо лучше приспособлены к космосу.
– Ты к чему это?
– Я видел их, межзвездных птиц. Лебедей, сотканных из золотого тумана. Вечных странников пространства.
Я качаю головой:
– Что-то затянулась у тебя абстиненция, Гоша.
Он улыбается и смотрит в обзорный. Крыло Лебедя играет сполохами на его свежевыбритой щеке.
– Я никому этого не рассказывал, Макс. Я ведь не случайно оказался тогда в Чулане. Надоело все. Душу высосало. Кем я был когда-то? Восхищенным юнцом, мечтающим о звездах. Наш поселок на Парисе одним из первых накрыло. Кто выжил – ушли в катакомбы. Мрак, холод. Плесень со стен сдирали, чтобы кипяток зазеленить. Крысу поймал – праздник всей семье. Мои ровесники мечтали найти в коридорах банку тушенки из старых запасов. А я – про звезды… Сбежал с контрабандистами, выучился на пилота, и сюда, в Кормушку. Траппером стал, одним из лучших. И что? Хабар да пьянки. Пропил все – опять за хабаром. Пустота. Разве ради такого разум нам дан и душа? Сел я в кораблик да рванул, куда глаза глядят – без цели, без смысла. Очнулся уже в Чулане: радар сдох, топлива на донышке, самого по стенке размазало – гравитационная аномалия. Подумал: ну и к лучшему. Чтобы время не тянуть, заполз в шлюз без скафандра. И рычаг дернул. Выбросило меня, конечно, в открытый космос.
А тут он. Ангел небесный. Золотым крылом окутал, спас. Шепнул мне: «жизнь – самое ценное, разум – самое удивительное. Кто тебе право дал суть Вселенной губить?». Сразу у меня перед глазами все: и как девчонка одна в катакомбах пропала, а бригадир на праздник свежим мясом всех потчевал. И как бухал я, не просыхая, ничего не видя вокруг…
Мне было неприятно это слушать. То ли потому, что вспомнились скупые рассказы матери о жизни в бомбоубежище. То ли потому, что себя увидел в этих словах. Оборвал его нарочито грубо:
– Ангелы-шмангелы. Ты что, Гоша, в пасторы подался? Детям своим втирай, а мне не надо. Найдем этот астероид с романием, долю свою получишь – и не попадайся мне на глаза больше.
– Так нет детей, – вздохнул Гоша, – не срослось как- то. А теперь уже поздно. Ты за мной не повторяй ошибок, Макс. Рожай, пока молодой.
– Иди ты, старый хрен, – я с трудом сдержался, чтобы не швырнуть в бродягу кружкой, – ботало коровье. Твоя вахта. Я пошел спать, через четыре часа поднимешь. А еще раз свои сказки начнешь втирать – я тебя точно из шлюза без скафандра выброшу. Чтоб сказку сделать болью.
…Туман лежал над спящим озером, как серое ватное одеяло. Я сидел на прибрежном валуне и мочил босые ноги в обжигающей воде. Она подошла неслышно.
– Я очень скучаю по тебе, родной. Я перерыла весь Парис, полиция от меня уже шарахается. Куда ты пропал?
Я обернулся. Хотел нахамить, но не смог: бледные щеки со следами слез, исплаканные глаза. Серые и прозрачные, как вода приполярного озера.
– Прости меня. Я не хотела тебя обидеть. Просто измучалась вся, а ты даже словом, даже намеком не поддержал. Мне трудно бороться за тебя в одиночку, Макс. Помоги мне.
– Врешь, – зло сказал я, – я тебе нафиг не нужен. Не жди меня, я не вернусь. На хрена мне такая жизнь: одни декорации. Деньги – дерьмо. Планета – дерьмо. Вместо жены – сон, ребенка не будет…
Она вдруг улыбнулась – и будто осветилась вся. Глаза стали лучистыми, как двойное ядро Крыла Лебедя:
– Дурачок мой любимый. Кто тебе сказал, что ребенка не будет, Макс?
Коснулась моей щеки прохладными тонкими пальцами.
– .. Макс! Макс, вставай, твоя вахта, – Гоша тряс меня нещадно, – вот разоспался.
Я побрел в душевую. Глянул в зеркало и замер.
Померещилось: на небритой щеке – тень тонких пальцев.
Гулять с завязанными глазами по механическому цеху гораздо безопаснее, чем шарахаться в непроглядном брюхе Чулана.
Время склеилось бесконечной лентой Мебиуса: я не различал часов и суток. Превратился в животное, шкурой чувствующее приближение метеоритов. Руки вросли в штурвал, как корни растения.
Где-то рядом болтался Гоша, приносил попить и ковырялся с перегревшимся движком. Говорил что-то ободряющее, но я не слышал: маневр уклонения, очередной кульбит, визг издыхающего защитного поля… Черные квадраты ослепших экранов.
Навигатор утверждал, что мы одновременно находимся в центре Алтимы и на южном полюсе Париса. Спидометр показывал скорость в минус три световых. Бортовой компьютер я давно выключил из жалости к позитронным мозгам.
Мои мозги тоже кипели. Особо изводили гравитационные карманы: жуткое чувство, когда вдруг на тебя наваливаются центнеры собственного размазанного тела, а шевельнуть пальцем – совершить подвиг.
Но где-то внутри, последним огоньком в ночной вьюге, светилась конечная точка маршрута. Я уже забыл про сказочный астероид, оплетенный жилами бесценного романия.
Я просто хотел добраться до этого огонька, словно был свихнувшимся мотыльком.
Я долетел.
Серые шторы раздвинулись внезапно, как перед незапланированным спектаклем, и на сцене появилась роскошная примадонна: правильной формы астероид, обтянутый серебристой сетью – сияющей, слепящей. Романий!
Я успел ахнуть от восторга, прежде чем очередной гравитационный вихрь швырнул корабль вниз.
Потом были рывки и перевороты, ругань Гоши, собравшего все углы в кабине, и жесткая посадка.
Очень жесткая. В глазах потемнело, и сознание на миг отключилось.
Сервомоторы еще пели, утихая после перегрузки, когда Гоша подполз и заорал:
– Ты видел! Это были они.
Туго соображая, я пробормотал:
– Кто? Инспекторы департамента?
– Лебеди! Ты их видел?
Я тряс головой, пытаясь вернуть на место мозги.
– Какие, на хрен, лебеди? Скафандры тащи.
Уже натягивая шлем, вспомнил: когда корабль падал на астероид, экран и вправду полыхнул чем-то золотым, нездешним. И будто поплыла в голове странная мелодия. Песня на непонятном языке, обращенная только ко мне.
От перегрузки и не такое померещится.
Помню кусками.
Пульсирующая под ногами поверхность астероида. Толчками, будто билось гигантское сердце.
Сполохи, пляшущие над сверкающей жилой романия. Он, казалось, тек раскаленным ручьем – и слепил глаза, заставлял корчиться нейроны, выжигал мозговую оболочку.
Искаженное лицо Гоши, вырывающего у меня подрывные патроны.
– Нельзя!
– Буром не взять. Подорвем, загрузим обломки – и валить.
– Нельзя взрывать! Это же часть свитого гнезда, понимаешь? Как веточка. Нельзя!
Он потянул бластер из кобуры. Я обхватил его тщедушное, но неожиданно налившееся силой, тело. Дотянулся, отключил подачу кислорода. Когда Гоша обмяк – оттащил и зашвырнул в шлюз корабля. Содрал с него скафандр. Связал Гошу тросом и запер под кодовый замок.
– Нельзя ничего трогать, – кричал из-за металлической двери старый маразматик, – у них так редко это бывает! Они миллионы световых лет пролетели, чтобы вернуться к месту гнездовья.
– Заткнись! – я шарахнул кулаком по загремевшему железу, – Тебя надо было в дурдом сдать, а не с собой в Чулан тащить.
Прошла минута, а может быть, век: я брел по пляшущей поверхности астероида; все вокруг заливало золотым сиянием, словно это был не вакуум над каменным обломком, а жаркий полдень над экваториальным пляжем.
Било, било в мозг невыносимым то ли воем, то ли пением – низким, проваливающимся в инфразвук.