– Угу, – соглашался с обеими репликами Сальваторе.
– Жаль только, что мы так и уйдём, не отведав сладкой горечи королевской власти и не ощутив чреслами жёсткого сиденья трона, – сокрушался Хуан. – Но увы. Не осталось никого, кто бы смог короновать наше высочество.
– Да без разницы. Что так, что эдак. Зиму точно не переживём.
– Угу… – Сальваторе, как обычно, не отличался многословием.
Последний ломтик сыра закончился позавчера. Теперь Хуан-Антонио-Сальваторе смотрел сквозь узкие бойницы наружу и ненавидел декабрь. Внутреннее ощущение времени подсказывало дофину, что декабрь близится к концу, и через пару дней, если дофин не умрёт от голода, ему придётся ненавидеть январь. Впрочем, до января юноша дожить не надеялся – это подсказывали ему и внутреннее ощущение, и здравый смысл. Дофин вздохнул, проследил глазами за весёлой галкой, прыгающей по веткам старого клёна. За всю свою недолгую, но насыщенную горем жизнь дофин ещё ни разу не выбирался за ворота. Более того, дофин никогда не спускался за пределы своих покоев. «Относительно спокойно лишь здесь. Замок со всех сторон окружен врагами. Они везде: в лесах, на болотах, в городах и сёлах. Везде… Запомните, ваше высочество, опасность всюду», – предостерегали дофина опекуны.
– Надо прорываться наружу, – решился Хуан. – Иначе нас настигнет смерть.
– Так и так настигнет, – Антонио обречённо сглотнул.
– Уходим в леса, – неожиданно ожил молчавший до этого Сальваторе. – По тайному коридору, через подземелья, через подвалы. Возьмём в библиотеке карту и вперёд… Это наш единственный шанс выжить.
Наглая снежинка протиснулась в щель, обожгла ледяным лучиком щёку дофина, растаяла. Хуану-Антонио-Сальваторе вдруг стало страшно и тоскливо, захотелось плакать навзрыд. Но мужчины, а тем более будущие короли, не плачут, и поэтому юноша собрал волю в кулак и направился к арке, ведущей в королевскую библиотеку.
«Анна-Ванна, наш отряд хочет видеть поросят», – крутилось в голове назойливым рефреном. Мария Николаевна – учительница биологии на пенсии – трудно слезла с табуретки, прижимая к груди пакет. В пакете серебристо шуршал дождик, хрустела мишура, глухо постукивали друг о друга шарики, завёрнутые в газету.
Мария Николаевна сегодня никого не ждала. То есть с утра она ещё надеялась, что сын с невесткой всё же приедут, и ей не придётся встречать Новый Год, сидя всю ночь перед глупо бликующим экраном. Но Жорка заскочил утром, чмокнул мать в щеку, вывалил на кухонный стол гору продуктов с незнакомыми названиями и убежал.
– С друзьями, наверное… Второго заглянем… Или третьего. Не грусти!
– Да что ты! Олечка зайдёт, Саша, – бесстыже врала Мария Николаевна.
Мария Николаевна умела врать. Сорокалетний стаж работы в школе позволял ей врать нагло, уверенно, красиво. Мария Николаевна набралась этого у своих учеников и ни капли не раздумывала, прежде чем сказать неправду, если эта неправда спасала кого-то от угрызений совести. Она очень не любила, когда кто-нибудь грызёт свою собственную совесть ради её – Марии Николаевны – проблем. А уж тем более, если это любимый и единственный сын. Поэтому Мария Николаевна кивнула Жорке на тазик с заготовкой для оливье, на извлечённый из комода сервиз и на ёлку – маленькую, но очень пушистую. Ёлка хамовато топорщилась голыми ветками и липко пахла смолой.
– Видишь. Только нарядить осталось. Сядем с девочками. Шампанского выпьем, песен попоём. А вы отдыхайте.
– Привет тёткам, – облегчённо выпалил Жорка, прежде чем захлопнуть за собой дверь.
Мария Николаевна ещё с полминуты «держала лицо» и, лишь убедившись, что Жорка уже не вернётся, загрустила. Саша и Олечка – институтские подружки-ровесницы – вовсе не намеревались приезжать. Первая уехала с детьми в дом отдыха, вторая приболела и выписала на зиму младшую сестру из-за Урала. «Ну ничего, ничего, – приговаривала старушка, трогая ёлку за колючие лапки. – Сейчас доубираюсь, дорежу салат, выпью бокальчик полусладкого, и спать. Свинок вот тоже покрасивее расставлю – пусть счастье несут в дом».
Если бы каждая хавронья, поселившаяся за этот месяц в захламлённой однушке, принесла с полкило счастья, то можно было бы считать грядущий Год Свиньи самым удачным в жизни хозяйки. Хрюшек в каком-то совершенно невероятном количестве натащили Марии Николаевне её бывшие ученики. «Квартира превратилась в хлев», – шутила хозяйка, распихивая розовых, и красных, и даже зелёных плюшевых уродцев по полкам. А ещё у неё в голове крутилось смешное, полузабытое: «Аннаванна, наш отряд хочет видеть поросят…»
Приговаривая четверостишие про настойчивых октябрят и суровую свинарку – Анну-Ванну, Мария Николаевна вытерла пыль с подоконника, разместила на нём дюжины две свиней среднего размера, удобнее расселила в серванте штук сорок поросят размера ниже среднего и усадила на диван пять гигантских свиноматок с хитрыми мордами и ноздрястыми пятачками. Потом Мария Николаевна достала с антресолей пакет, в котором хранились ёлочные украшения, развесила по веточкам дождик, прикрутила шарики, пару раз укололась и даже загнала иголку под ноготь, закрепляя золотую пику. Потом Мария Николаевна ненадолго огорчилась из-за того, что старенькие гэдээровские сосульки уже осыпались и стали совсем некрасивыми. Однако в Жоркиных пакетах обнаружилась коробка импортных шоколадок, каждая из которых мало того, что притворялась ёлочной игрушкой, была ещё и оборудована «правильной» петелькой, и Мария Николаевна, изумляясь капиталистической предусмотрительности, всё-таки доукрашала ёлку. А потом Марии Николаевне пришла в голову странная мысль, которую она уже лет пять всячески гнала прочь.
Дело в том, что покойный супруг Марии Николаевны – человек неплохой, но не без странностей, – имел пагубную страсть к коллекционированию. Однажды, когда супруги, будучи в командировке в социалистической тогда ещё Германии, устраивали новогоднюю вечеринку, немецкие коллеги подарили им щелкунчиков.
«Глюклишь Вайнахтунг», – хором пропели немцы и достали четыре красивых свёртка. Мария Николаевна распаковала хрустящую фольгу и ахнула. Четыре разных и очень зубастых деревянных человечка скалились учительнице в лицо. Чтобы не обидеть немцев, Мария Николаевна выставила всех уродцев одновременно. Правда, ради «фройндшафта» пришлось пожертвовать снегурочкой и дедом морозом, для которых места под ёлкой просто не осталось. Праздник прошёл весело, но с тех пор все отчего-то решили, что странная учительская семья собирает щелкунчиков. И пошло-поехало. Уезжая из Вюнсдорфа, супруги везли с собой положенный столовый сервиз «Мадонна», двухкассетный магнитофон и ящик, набитый под завязку деревянными солдатиками с ореховым оскалом. «Ну вот, Машенька, теперь мы с тобой самые настоящие коллекционеры, – потирал руки супруг Марии Николаевны, развешивая щелкунчиков по стенам новой однушки на последнем, пятом этаже. – Глядишь, лет через двадцать нас на выставки приглашать начнут». Через двадцать лет странная коллекция, увеличившаяся до ста пятидесяти единиц, была небрежно распихана по коробкам и упрятана в стенной шкаф. На шкафу повис аккуратный замок, а ключик вдова убрала в плоскую жестяную банку из-под монпансье, вместе с пенсионным удостоверением, грамотой «Почётный учитель» и свидетельством о смерти.
Мария Николаевна не любила натыкаться на этот ключик, потому что тогда у неё замирало сердце, и приходилось тридцать раз капать на рафинад валокордином. Ещё Мария Николаевна не любила вспоминать о том, что за панельными дверцами шкафа в картонных гробах лежат сто пятьдесят деревянных человечков с равнодушными нарисованными глазами, с лихими усами и крепкими дубовыми челюстями.
Но сейчас, глядя на неожиданно возникший «свинарник» и недорезанный оливье, Мария Николаевна подумала, что ей всё равно нечем заняться и можно потихонечку доставать щелкунчиков одного за другим и перебирать в памяти события, лица, звуки… Перебирать, запивая полусладким «Абрау-Дюрсо», точно как много лет назад, когда она ещё не встречала праздники в безлюдной тишине. «К концу жизни со мной остались лишь плюшевые свиньи и деревянные куклы», – грустно расфилософствовалась Мария Николаевна и полезла в комод за банкой из-под монпансье.
Хуан-Антонио-Сальваторе Первый полз по узкой шахте, обдирая бока о шершавые стены. Густая, как топлёный сыр, темнота обволакивала, душила, давила жутью на сердце. Порой ужас сменялся любопытством, любопытство – опять ужасом. В животе звонко бурчало от голода, и невыносимо хотелось пить. Чтобы не думать о страхе, голоде и неизвестности, дофин разговаривал сам с собой вслух.
– На карте указано, что этот проход ведёт в подземелья. А потом, если удастся миновать логова чудовищ, мы можем выбраться на волю. Да! Там снег, там холод, но это лучше, чем бесславно погибнуть от голода, – Хуан успокаивал остальных, но пафос в его голосе слишком отчётливо перемешивался с неуверенностью.
– А чего так узко-то? – возмущался Антонио. – Наша порфироносная плоть мало того, что желает жрать, так ещё и оцарапала все бока.
– Так на порфироносцев не рассчитывали. Хватит разглагольствовать, – резко оборвал нытьё Сальваторе. – Ой! Смотрите-ка. Свет!
Мерцающий красноватый столб вползал сквозь гигантскую пробоину в полу шахты. Яркий, безудержный, бесстыдный, похожий на свет полярной звезды, он слепил дофину глаза и манил неизвестностью.
– Если верить карте, здесь должен быть глухой бетон, – Хуан осторожничал.
– Если верить карте, наши высочества уже час по подземельям болтаются.
– Тихо. Не орите! – Сальваторе умел командовать при необходимости.
Хуан-Антонио-Сальваторе пополз на животе к краю провала, зажмурился, а потом медленно… Очень медленно раскрыл глаза. И увидел её… Она находилась прямо под шахтой, то есть если бы Хуан-Антонио-Сальваторе сейчас сделал шаг, он бы упал прямо на золотое острие и проткнул себя насквозь… Или, если правильно вывернуть тело в полёте, он бы опустился чуть поодаль… Зелёная, огромная, с сияющим острым шпилем, усыпанная серебром, увешанная прозрачными мерцающими сферами, сладострастно пылающая многоцветьем алмазов – она точно шептала: «Я – твоя».