Коля с Аванесом молча ждали, повернувшись ко мне спинами, в костре тихонько потрескивали еловые ветки. Не услышать щелчка затвора они не могли. Но тут на помощь неожиданно пришла Лёлька (аминь), которая раз в три-четыре часа довольно умело изображала младенческий ор. Помню, Рыжий из-за этого бесился, а я за два года как-то даже притерпелась. Так чем я хуже Лёльки? Неужели не справлюсь?
– Аааааааыыыыыуууууу…акх ахк…ааааыыыууу акх акх!
К счастью, надрываться пришлось недолго. Быстро передернув затвор и пристроив ствол на прежнее место, я успокоилась. Во всех смыслах. И замолчала, и почувствовала себя увереннее. Нет. Я ни капли не доверяла… ни Коле Звереву, ни тем более Аванесу. Никому я больше не доверяла, кроме себя самой. Потому что за эти два дня я навсегда перестала быть бабель-хомом и стала единицей… безбашенной, отчаявшейся и злой.
– Спят уже? Накричались? Устали, наверное, – Коля протянул мне хлеб с салом и присел рядом. На мой взгляд, слишком рядом для бывшего аспиранта. – Мальчики?
– Мальчик и девочка…
Вкус настоящей еды пьянил. А когда подошел Аванес и протянул мне батл коньяка – настоящего армянского, – я испугалась. Сейчас глотну чуточку и засну к чертям.
– Спасибо. Я кормлю же. Грудью. Нельзя алкоголь.
– Пэй, Маша, пэй… Дэти лучше спат будут, да.
– Не стоит, – вежливо отодвинула я руку с бутылкой. – Воды бы вот выпила.
Коля вскочил, метнулся куда-то вбок, засуетился, зашуршал пакетами.
– Мужа-то твоего что? Убили? – Аванес присел передо мной на корточки, сочувственно почмокал и вдруг резко дернулся к моим коленям и двумя пальцами отодвинул закрывающую лицо Сенечки шапку.
Диатезный носик, прикрытые полупрозрачными веками глазки, реснички длинные, тёмные…
– Красавэц! Жэних!
Палец мой, потный и жаркий, уже целую минуту лежал на крючке. Наклонись Аванес ниже, чтобы послушать, как дышит ребёнок, или стяни с Сенечкиного подбородка тряпье (от выстрела рот реборна оплавился и почернел), мне пришлось бы тяжко. Но хач удовлетворился увиденным. Заулыбался. И будь я всё ещё тупым бабель-хомом, я бы поверила в то, что пожилой человек увидел малышей и расчувствовался. Но единица знает – ничего не бывает просто так. Аванес проверял меня. И проверку его я прошла. Мы прошли.
– Маша, слюшай сюда. Мы скоро пойдем нэмножка тутошний склад босов дрочить… Кушать надо брать, патроны, бэнзин. Ты тут сиди тиха-тиха, не рыпайся. Жди. Вэрнемся и вместе потопаем отсюда, да. Тэбе, Маша, хозяйство нада, к вэнтам нада, да. И Коле нада. Мне не нада, так думаю…
Конечно же, ему не надо… К таким, как этот хач, нынешний мир щедр. «Кедр», парочка «Грачей», настоящая еда, коньяк – такой хабр может собрать не всякий. Интересно, скольких человек чпокнул дорогой Аванес Гургенович, чтобы позволить себе великодушно доставить нас к вентам?
– Мария… Маша! Водички вот. Хотите поговорить? Рассказать, что случилось… Вы же знаете, я всегда к вам испытывал только добрые чу…
– Коленька, а давай я посплю, а? – почему-то надо мной кружились рыбки и морские звёзды. Я не стала возражать, когда Коля набросил на меня, прижавшуюся к моему животу Полечку и лежащего на коленях реборна одеяло.
Когда я проснулась, в павильоне никого, кроме нас с Полей (и Сенечки), не было. Проковыряв в картоне, которым были заколочены окна, отверстие, выглянула наружу. Наткнулась на ночь. Крутило живот, но наружу выходить не стала – плевать, что воняет. Нашла заботливо оставленный батл с чистой водой, сухари. Поела. Попила. Подмылась.
Теперь можно было идти дальше. Нужно было идти дальше. И я даже пообещала Полечке, что мы так и поступим. Но я всё тянула и тянула. Всё ждала, когда вернутся мужчины и возьмут на себя ответственность за моё и Полечкино будущее.
– С ними проще, понимаешь? – поясняла я дочке. – С ними можно быть слабой и глупой, понимаешь? Нет. Не понимаешь. Вот вырастешь – поймёшь!
– Агууууу, – улыбалась Полечка.
– Если они достанут бензин, можно будет найти на шоссе мотор и добраться до хозяйства хоть завтра, понимаешь? И не бояться ничего в пути!
– Агаууууу.
– Потому что они мужчины, Поля! Они сильные и ответственные! Они наши с тобой защитники. Как, например, Сенечка. Ну? Что посоветуешь?
– Лгуууу…
– Я тоже думаю, что стоит подождать!
– Маша! Маша…
Я вздрогнула, замерла… Выдохнула облегченно, даже радостно, увидев перед собой живого и необычно возбужденного Николая.
– Маша… Милая Маша! Вы бы видели! Ты бы видела, милая… Там даже охраны не стояло. Босы – безмозглая слизь. Аванес сразу чпокнул пятерых, я двоих! Потом остальных дорезали. Я убил их всех, Маша… У них мозги вылетали просто! И раз, два, три… В человеке, оказывается, столько дерьма! Ты не представляешь! Мы взяли у босов мотор. Ещё три канистры бензина. Мясо. Хлеб. Патроны. Антибиотики. И инсулин! Ты знаешь – инсулин сейчас можно обменять на что угодно. Маша, надо идти! Аванес ждёт нас на шоссе… Маша! Я убил! Я их всех нахрен чпокнул! Маша, я сейчас могу сказать. Я хочу, чтобы ты знала – я люблю тебя… У нас есть немного времени, ты мне только верь, Маша. Я очень люблю тебя, маленькая. Всегда любил. Я защитю вас всех!
И он повторял это «защитю», расстегивая штаны, улыбаясь глупой детской улыбкой, и трогая меня тонкими отчего-то липкими пальцами, и суясь губами в мою шею. А я слушала, как гулит Полечка, которую я осторожно положила на пол рядом с реборном, и думала, что патроны, мотор и три канистры бензина – это отлично. Великолепно! Блестяще! Изумительно! Зачёт!
Правда ведь, Полечка? Мама ведь у тебя молодец? Мама ведь могла в любую секунду кончить эту слюнявую гнусь, но не стала – потому что слюнявая гнусь приведёт нас к машине, а машина, Полечка, это наша с тобой жизнь.
Я позволила Коле помочь мне с пальто и слингом и доверила тащить свою почти пустую наплечку. Он порывался помочь и с «детьми», но я как-то отболталась. Было это нетрудно. Возбужденный, жалкий Коля продолжал твердить про то, что он всех чпокнул, и что мне теперь есть на кого положиться, и про любовь, и так далее, и тому подобное. А я вся исхохоталась внутри, потому что теперь у меня имелось целых три канистры бензина! А у Коли имелось всего лишь несколько минут.
Хитрый Аванес мог бы всё почуять сразу, но его сильно сбивали и расслабляли мои «дети». Доверься он нюху, прислушайся к интуиции, вряд ли позволил бы мне забраться на заднее сиденье абсолютно целого патрика, не повернулся бы спиной, ковыряясь в замке зажигания.
– Маша… Ты пристэгнись, да. Не очкуй и не бзды! Сейчас поедем… Утром на мэсте будем, да! Коля, давай быстро-быстро тоже садись, не как мышка, да.
Коля Зверев звонко и много отливал на обочине.
Когда же он подбежал к машине, с Аванесом было кончено. Пчак снес старому хачу все сухожилия, и седая голова откинулась назад, держась на одних лишь позвонках. Тело Аванеса грузно вывалилось из машины, голова глухо стукнула об асфальт. Аминь!
– Что? Маша… Как? Почему, Мария Владимировна? Я же вас люблю!!! – человек с жидкой бородкой, похожий не то на испуганного дьячка, не то на дизайнера интерьеров, нелепо размахивал руками, прыгая перед капотом. – Мария Владимировна! Я и вас защитю! И детей! Помилуйте, мы же интеллигентные с вами люди!
В эту секунду я и осознала, что кончилось то последнее, что оставалось ещё во мне от бабель-хома. Кончилась та крошечная тварюшечка, что должна была сейчас чувствовать себя униженной, использованной и несчастной. Та, что искала сперва защиты, потом возмездия, а позже – и неопровержимых доказательств своей силы и бесстрашия. Больше мне этого не требовалось.
И я в последний момент резко вывернула руль вправо, чтобы не задеть Колю Зверева, но все-таки случайно чиркнула зеркалом по плечу. Коля поскользнулся, упал, закричал не то от боли, не то от страха того, что я сейчас развернусь и вплющу его вместе с его бородой, кандидатской степенью и убогой любовью в заснеженное шоссе…
Но кому это интересно? Хома нах. Пусть коптит.
– Полечка… Поехали, милая! Пора домой.
До хозяйства вентов мы с Полей добрались нескоро. Через целые сутки. Пришлось долго рыскать по пустым дорогам, пару раз убегать от погони и даже отстреливаться из «Кедра» до тех пор, пока не опустел магазин. Потом пришла очередь «Грачей», и даже Сенечкиного «Макарова». Но мы справились, и в конце концов патрик вывез нас к шлагбауму, за которым виднелась расчищенная от снега, мусора и грязи дорога. Возле шлагбаума стоял БТР с выключенным движком, рядом топтались вооружённые люди в камуфляже. «Хозяйство 0087» – аккуратную надпись на деревянной табличке я несколько раз прочла, сперва жадно глядя в бинокль, а потом уже невооруженным глазом.
– Стоять! Документы… Кто такие? – ствол пулемёта уставился прямо на меня. – Откуда?
– У меня дети!!! То есть ребёнок. Дочка! – закричала я, опуская стекло. – Полечка… Мы из города, ищем убежища в хозяйстве. По профессии я – учительница. И мне всего тридцать лет. Могу ещё рожать!
– Выйти из машины с поднятыми руками! – от группы вентов отделился высокий мужчина. Двинулся в мою сторону легкой, упругой и немного наглой походкой. – Я кому сказал выйти? Ну! Живее…
– Я… я… сейчас.
– Бляяя… Ну давай уже вылазь! Чего ты там телишься уже час, тупка?
Сидеть лучше, чем стоять! Сидеть лучше… Особенно если через опущенное стекло патрика смотрит на тебя не мигая твой бывший мужчина. Тот, который восемь недель назад бросил тебя одну умирать и ушел, даже не обернувшись.
– Рыжий… Я же не выживу без тебя! Останься… Или возьми с собой! Или убей, – я боялась цепляться за его рукава, потому что у Рыжего были бита и трав-мат, а в глазах звериное, неудержимое веселье.
– Да нахрен ты мне такая сдалась? – не то он хотел этим сказать, что больше меня не тронет, не то, что от меня нет ни ему, ни кому-то ещё никакой пользы. – Ни трахаться, ни готовить, ни рожать не можешь. Вали нах!