Евстигнеев скрутил из салфетки жгуты и затолкал их в уши. Он давно уже не пробовал заклеивать динамики каюты акустическим скотчем – во-первых, это слишком бесило Софи, а во-вторых, следы от клея могли заметить сменщики, что никак не входило в евстигнеевские жизненные планы. Кляузничество в Артели поощрялось, и нарушители регламента наказывались сразу и безжалостно. А поскольку отказ от ежеутреннего прослушивания гимна считался одним из самых жестких проколов – Евстигнееву могло светить увольнение с лишением всех страховых и пенсионных накоплений.
«Libertate», – глухо зашелестело где-то снаружи, и Евстигнеев поморщился. Сопрано десятилетнего сына Председателя Совета Директоров уверенно продиралось через самодельные беруши и ввинчивалось в мозг. Чтобы хоть как-то отвлечься, Евстигнеев врубил контрольную панель, хотя по правилам полагалось дослушать гимн до конца, не отвлекаясь ни на что другое. Ввёл доступ, выбрал «общий вид»… и правильно сделал – шлюзовой отсек моргнул датчиком, сообщая о прибытии смены. Чёрт! Евстигнеев выругался. Взглянув на бортовой коммуникатор, выругался ещё раз. Он никогда не следил за графиком, полагаясь в мелочах на Софи. Но она либо забыла, либо не захотела предупредить. Стерва. Ведь знала, что расписание сдвинули на неделю и что расчётное время прибытия перенесли на утро, вместо обычного полудня. Будь Евстигнеев не у себя в каюте, но в лаборатории рядом со шлюзом, ему бы хватило мгновенного, почти неощутимого содрогания арахны, чтобы понять: на укладчике гости. Или уже хозяева… А так ему просто повезло вовремя подключиться к обзору. Стерва. Злобная, тупая стерва. «Чтоб ты сдохла»! – в сердцах прошипел Евстигнеев и тут же усмехнулся, вспомнив, как Софи вчера вечером билась в закрытую дверь его каюты, выкрикивая те же слова. «Чтоб ты сдох, психопат чокнутый!»
«Стерва… Вот стерва…» – Евстигнеев быстро натянул униформу прямо поверх пижамы и почти бегом бросился в лабу – именно там ему и полагалось сейчас находиться точно перед вопящим динамиком, болтать в экстазе головой и ронять слёзы восторга и умиления. И выглядеть полным идиотом, как выглядит сейчас Софи, застывшая по стойке смирно на капитанском мостике, сменщики, зафиксированные ремнями внутри транспортной капсулы, и ещё два миллиона девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто шесть человек, работающих на Артель.
«Libertaaa…» – глухо надрывался будущий вице… или даже президент, пока Евстигнеев расставлял по лаборатории флажки, гербы и портреты членов Совета. Он успел нацепить на лацкан бейдж, поменять на дисплеях заставки и уже под заключительную душевыниматель-ную ноту сообразил выдернуть из ушей салфетки и пихнуть их в шредер. После чего уже спокойно запустил оборудование, в последний за эти полгода раз оставил «пальчики» под строкой «артельщик Евстигнеев» и стал ждать сменщика для церемонии передачи поста. С каким бы удовольствием он опустил эту часть регламента: «товарищ Такойта вахту сдал – товарищ Сякойта вахту принял», – но работой своей Евстигнеев дорожил.
Спроси кто-нибудь, что хорошего он – когда-то подававший определенные надежды учёный и почти гений – находит в однообразных вахтах на древнем паутиноукладчике; чем его привлекает бесконечное сидение в крошечной, похожей на больничный бокс, лаборатории; почему он изо дня в день выполняет тупые механические действия, на которые способен даже самый низкоквалифицированный технарь – Евстигнеев не затруднился бы ответить. Вероятно, он вспомнил бы, как пять с лишним лет назад мыкался голодный, безработный и злой, и должность техника в экипаже из двух человек тогда оказалась спасительной. Вероятно, он перебрал бы ещё ряд аргументов, в числе которых счастливая возможность целых полгода находиться вдали от человечества, которое Евстигнеев, мягко говоря, недолюбливал. Может быть – и даже наверняка – Евстигнеев сообщил бы о глубоких чувствах к жене, а также рассказал бы о величии Артели, о единстве, братстве, жертвенности и прочее, благо для этого достаточно вспомнить любую статью из корпоративного еженедельника и изложить её в свободной форме. Но всё это оказалось бы ложью. На самом деле, Евстигнеев был влюблён.
Влюблённость свою Евстигнеев скрывал даже от себя самого. Но Софи – второй член экипажа, его командир, пилот-навигатор, а также евстигнеевская законная супруга – заявляла со свойственной ей бесцеремонностью: «Ты псих, Евстигнеев. Думаешь, я не вижу, как ты к ней относишься?» Евстигнеев злился. Бледнел и пытался скрыться от жены в лабе, а она тащилась за ним вслед и приговаривала: «Извращенец, псих… Чтоб ты сдох! Или вот возьму и напишу докладную в Артель, пусть все знают, что ты из себя представляешь. Что ты даже бейджик не носишь, а только целыми днями сидишь в лабе или лазишь, как последний извращенец, в шлюз, в эту свою пряху». Под «этой своей пряхой» имелась в виду арахна – встроенная в хвост корабля биосистема, которая, собственно, и выполняла основную производственную задачу – генерировать и выбрасывать в космос мононуклеарную транспортную нить. Безостановочно… Каждую долю каждой секунды. В течение десяти, ста, тысячи лет. Всё время, пока паутиноукладчик идёт по бесконечному маршруту, рассекая иглоподобным корпусом космос, оставляя позади неосвоенные ещё звёздные системы, свободные пока планеты и невидимый невесомый след. След, по которому, привлечённые сжатым в короткий, короче старинного SOS, сигнал зовом «самки», устремятся «распаленные страстью самцы». Самцами считались транспортные биокапсулы, так называемые «пули». Самками – арахны.
Арахн существовало не так уж много. Тысяч пять, может быть, шесть. «Мамами» обустраивались транспортные станции. «Прядильщиц» устанавливали на паутиноукладчиках. Арахна Евстигнеева вполне могла претендовать на звание почётной прядильщицы галактики и требовать улучшенных условий труда, поскольку была в своём роде пионеркой. Паутиноукладчик под номером 0004 вышел в рейс триста с небольшим лет назад, неся на своём борту юную арахну. Корабль с тех пор был несколько раз отремонтирован, пережил замену навигационной системы и основного двигателя, а арахна так и осталась прежней. Разве что «потеряла невинность», раз в полгода распахивая створки шлюзовой эпигины вахтовым капсулам.
Созданный три столетия назад биостанок по производству мононуклеарной нити функционировал без перебоев. Неутомимая, неуничтожаемая, наделённая лишь одним инстинктом – инстинктом размножения, арахна отличалась от своего природного прототипа, как силиконовая вагина на вечных батарейках отличается от живой женщины. Сравнение это, при всей его неприглядности, казалось Евстигнееву единственно точным. В отличие от «пули», представляющей собой самостоятельную биосистему с прочным экзоскелетом, с пусть управляемой извне, но полноценной нервной системой, арахна была всего лишь набором органов. Ровно тех органов, которых хватало для производства паутины, выдачи феромонального кода, привлекающего «самцов», и всё. Арахна – гигантское лоно и прядильная железа размером с двухэтажный дом. У неё даже не имелось собственного скелета. Лишенная хитина опистосома крепилась к стенам шлюзового помещения сверхпрочными рёбрами, соединёнными между собой не менее прочными поперечинами. Эта «сеть» удерживала арахну от полного спазмирования. Иначе, ощутив «самца» внутри, арахна расплющила бы собой и капсулу и пассажиров.
Точно старая дева, алчущая недозволенного совокупления и сублимирующая похоть в бесконечном рукоделии, арахна трепетала от неудовлетворённости и выдавливала из себя в космос тончайшую паутину.
Вот в этот кусок искусственно созданной плоти и был влюблён техник Евстигнеев.
– Товарищ Стан вахту приняла, – сменщица отсалютовала Евстигнееву, и он едва заметно скривился в ответ.
– Товарищ Евстигнеев вахту сдал.
– Куда в отпуск? – сменщица шлёпнулась в кресло перед монитором, развернула панель и налепила прямо на идеально чистую (у Евстигнеева имелась специальная ветошка) поверхность «живую картинку». На картинке кривлялся ребёнок неопределённого пола и возраста, наряженный в оранжевую униформу Артели. Женщина поймала взгляд Евстигнеева и сочла необходимым пояснить:
– Дочка. Будущий техник. В прошлом году приняли в наш… корпоративный лицей. А у вас детей нет?
– Детей нет. В отпуск не поеду.
– Да? А мы вот уже планируем… Смена закончится, и на корпоративном круизнике по Солнечной. Романтика…
– Не знаю, не видел, – Евстигнеев с сожалением оглядел лабораторию, остановился взглядом на той части панели, куда транслировались данные с арахны. Громко выдохнул. – Пора.
– Уже? – сменщица (Евстигнеев видел её четвертый или даже пятый раз, но никак не мог запомнить имени) всполошилась, взглянула на время. – Ой! И правда. Быстрой вам «пули», товарищ.
Евстигнеев не ответил. Поспешил к входу в шлюз.
Софи опаздывала. Евстигнеев воспользовался её отсутствием, прильнул ухом к перегородке, неожиданно для себя растрогался, ощутив едва заметные колебания. Арахна трепетала, пыталась прорваться сквозь металлические рёбра и обхватить собой капсулу. Через несколько минут Евстигнеев сменит ответный код «пули», и арахна равнодушно обмякнет. Это сейчас «возлюбленные» абсолютно совместимы за счет совпадения сигнала, но стоит лишь перенастроить феромональный код… и арахна продолжит безразлично генерировать паутину, а «пуля» устремится в Солнечную, на зов «мамы».
– Инстинкт… Безупречная любовь, – прошептал Евстигнеев и погладил ладонью переборку. – Непостижимо! Недоступно…
– Тьфу! Чтоб ты сдох! – Софи вывалилась из-за поворота. Встала – руки в боки. Сморщилась. – Всё-таки напишу докладную. Тогда поглядим, как ты завертишься.
Евстигнеев пожал плечами. Знал, что Софи не станет рисковать гражданством Артели ради того, чтобы досадить мужу. Будет, как все эти пять лет, беситься, топать ногами, грозить, ненавидеть… и молчать. Иногда ему казалось, что они похожи: оба истово преданы чему-то великому, абстрактному и равнодушному. И оба вынуждены сосуществова