– Это обрыв на «маме», – вошла сменщица. Ни «здрасте, товарищ», ни «как дела, товарищ». Видимо, сделала для себя выводы на предмет евстигнеевской лояльности. – Вероятность подобного обрыва, согласно теореме Нгобо…
– Ничтожна, но существует, – согласно кивнул Евстигнеев, хотя его никто и не спрашивал.
– Товарищи из Артели сделают всё возможное, однако необходимо отработать прочие версии.
– Версии? Какие? – голос Евстигнеева зазвучал неожиданно язвительно. – Есть обрыв, мы даже предполагаем, где он, и знаем, что на его восстановление потребуется лет пятьдесят. Но для нас с вами, товарищ дамочка, разницы никакой.
– Не сметь! – она покраснела. – Не сметь паниковать!
– Да кто паникует, мадам? – ухмыльнулся Евстигнеев. – Просто говорю как есть. Мы застряли, а ваша расчудесная Артель, даже если захочет нас вытащить, не сможет. Сюда теперь не дойти раньше чем через полвека. Я не паникую, но и не вижу смысла изображать из себя героя.
– В чем дело? – капитан сменщиков ворвался в лабораторию, и Евстигнееву показалось, что стены как-то разом сдвинулись, превращая и без того крошечное помещение в склеп.
– Товарищ тут… – сменщица повернулась к мужу. – Считает, что мы в безвыходной ситуации. Паникует.
– Глупости! Мы не погибнем. А меж тем три миллиона жизней было отдано Артелью за независимость, – взрокотал капитан, надвигаясь на взъерошенного Евстигнеева.
– Евстигнеев, – следом за капитаном сменщиков в лабораторию втиснулась Софи, заполнила собой всё оставшееся пространство так, что, кажется, даже не осталось места для воздуха. – Прекрати. Товарищи, он просто нервничает… Извините его, товарищи. Он совсем недавно в Артели.
Евстигнееву вдруг стало гадостно. Все эти ужимки, прыжки, все эти игры в сильных людей, в героев дальнего космоса, в отчаянных первопроходцев. Никакой целесообразности, никакой честности – сплошной героический комикс. К чему это всё, когда есть простая и очевидная правда – четыре человека застряли на старом паутиноукладчике вдали от обжитого космоса без всякой возможности вернуться назад. Застряли до самой смерти… Естественной, между прочим. Кислород, пищевые водоросли, вода, медикаменты – всего этого вполне хватает, хоть и без избытка, разумеется. Правда, следует избавиться от основного потребителя – от арахны. И точно подслушав его мысли, техник Стан повернулась к своему капитану и мужу и отчеканила:
– Товарищ капитан, в целях оптимизации расходов кислорода потребуется скинуть пряху.
– Нет… Погодите… – Евстигнеев внезапно побледнел. Он попытался убедить себя, что это от духоты и от нежелания до конца своих дней делить крошечное пространство с чужими людьми, но дело было совсем не в этом. Арахна! Безупречная, идеальная… Живая. Любимая. Евстигнеев собрался с силами и спокойно, уверенно проговорил: – Погодите. Дайте мне ещё с полчаса подумать. Мы не имеем права разбрасываться имуществом Артели, не отработав все возможные версии.
Сменщики переглянулись.
– У вас есть полчаса.
Софи догадалась. Сообразила, что дело вовсе не в Артели. Прошипела: «Чтоб ты сдох, псих», – и вышла, больно толкнув Евстигнеева плечом. Он даже не заметил.
Евстигнеев полюбил Арахну ещё тогда, когда часами любовался на экране волокнистой структурой опистосомы. А потом, когда, в нарушение инструкции, он вошел в шлюз, когда снял обувь и носки и почувствовал стопами нежную вибрацию, Евстигнеев понял, что именно об этом грезил всю свою жизнь. В чувстве Евстигнеева не было ничего стыдного и ненормального, как бы ни издевалась Софи. Просто ему, как никому другому, оказалась доступна простая формула любви, заложенная в генетический код арахны. Его разум сумел оценить красоту примитивного уравнения: А + А = любовь. И больше ничего лишнего… Никакой эмоциональной шелухи. Ни сомнений, ни ревности, ни ненависти, ни страданий. Чистый безупречный инстинкт.
Было ли Евстигнееву жаль Арахну, за триста лет так и не получившую удовлетворения? Вряд ли. Он не задумывался об этом. Зато ему доставляло радость находиться рядом с идеальным существом. Предложи кто-нибудь Евстигнееву стать богом, он бы с радостью согласился и заселил весь мир арахнами – чистыми и однозадачными сутями. Змий-искуситель в таком мире подох бы от скуки, зато миллиарды счастливых пауков сновали бы по Эдему, устраивая ловушки и коконы в райских кущах.
Теперь Арахне грозила смерть. И ради чего? Ради того, чтобы трое фанатиков и один когда-то подававший надежды учёный ещё пятьдесят, а то и больше лет толкались по утрам в кают-компании, слушая идиотский гимн?
Евстигнеев думал.
– Есть выход… – он отсалютовал сидящим в кают-компании. – Это позволит сохранить ценный корабль для следующих поколений артельщиков, но, возможно, нам придётся пожертвовать собой. Артель не забудет наш подвиг. Наши дети станут гордиться нами, а наши имена встанут в один ряд с…
Евстигнеев впервые был благодарен Софи за оставленную когда-то в лабе стопку Еженедельника.
– Продолжайте, – капитан сменщиков побледнел, задвигал желваками и уставился в стол тяжелым героическим взглядом.
– Разумеется, товарищ, – Евстигнеев махнул рукой. Продолжил быстро, но отчетливо, словно выступал перед большой аудиторией где-нибудь в университетской библиотеке в Москве или Сорбонне: – Мы не можем ничего сделать с «пулей», но никто не мешает нам поменять настройки самой арахны.
– То есть? Не понимаю…
Сменщица вцепилась пальцами в ладонь мужа. Кажется, она боялась. Евстигнеев удержал злорадный смешок и пояснил:
– Ну, если проще, то пряха должна перестать «хотеть» пулю. Более того, она должна её «возненавидеть». Тогда капсула, отвергнутая арахной, с той же нулевой скоростью пройдет по нити и вылетит в точку обрыва. То есть к «маме». Атам нужно поставить кодер на общий поиск, и первый уловленный рабочий сигнал заставит капсулу встать на паутину и пойти к ближайшей станции.
– А если обрыв… – капитан замешкался, – если капсулу вышвырнет где-нибудь поблизости отсюда, где нет ничего. Только пустота. Или если мы не поймаем код? Или…
– Слишком много «или», – Евстигнеев пожал плечами. – Тогда смерть. Но зато наши имена встанут в один ряд с именами тех трех миллионов, чьи жизни стали платой за независимость. В любом случае, встанут…
– Он прав… – до этого хранившая молчание Софи с восторгом глядела на мужа. Конечно, сквозь прорехи обожания проглядывала ревность, но уже это не имело значения.
– Конечно, дорогая. Я всегда прав. И советую торопиться, потому что ещё час-другой, и пряха снесет решётку ко всем чертям. Тогда всё…
Они почти бежали в шлюз. Впереди капитан сменщиков, потом его жена, Софи и сам Евстигнеев.
– Евстигнеев, ты гений, и это не мое дело, но… – Софи резко затормозила. Евстигнеев едва не ткнулся носом в её спину. – …перенастраивать пряху ты как собираешься?
– Арахну, – машинально поправил Евстигнеев. – Она сама вытолкнет из себя лишнюю «самку», оберегая территорию и самца… Ревнуя его, то есть меня, к сопернице. Для чего сначала мне потребуется… как бы это выразить? – вступить в интимную связь с тобой. Ты ведь мне поможешь? – решительно проговорил Евстигнеев. И покраснел.
Шлюзовое помещение дыбилось стенами, полом и потолком. Евстигнеев, абсолютно голый, беззащитный в своей веснушчатой бледности, стоял, прислонившись спиной к хитиновому покрытию «пули». Выглядели они презабавно: изящная матово-черная «пуля» и нелепый человечек, прикрывающий ладонями живот. Софи сидела на вибрирующем полу, раскинув полные ноги. Сменщики находились внутри капсулы уже минут десять, и Евстигнеев предполагал, что они минимум в третий раз допевают «Libertate».
– Может, не надо, Евстигнеев! – Софи старалась не глядеть по сторонам, чтобы не видеть, как дрожат рёбра защитной решетки.
– Надо! Мы же артельщики! Три миллиона, помнишь? И учти, ты должна немедленно! Повторяю! Немедленно! Прыгать в капсулу! Сразу после того как… – Евстигнеев жалко закашлялся.
– Я поняла, – Софи посмотрела на Евстигнеева с уважением. – И не ври про Артель. Я всё поняла. Ты псих и извращенец. И гений. Чтоб ты сдох…
Евстигнееву вдруг показалось, что голос Софи дрогнул.
– Думаю, что Артель даст тебе хорошую премию. Может быть, даже наградит значком почётного артельщика. Представляешь?
– Заткнись… И давай уже, – Софи зажмурилась и потянулась к мужу веснушчатыми белыми руками.
Евстигнееву было трудно. Нестерпимо. Но он справился. И когда Софи жарко задышала клубникой ему в лицо и сочно, неприятно застонала, он нашел в себе силы не останавливаться. О чем он думал? Может быть, о безупречной любви, а может, о том, что надо было не изображать героя, но написать ту статью на заказ.
– Евстигнеев… Прощай! – выдохнула Софи. Вскочила и метнулась к капсуле. – Прости.
Евстигнеев заставил успокоиться обезумевшее сердце, снял с капсулы одну из двух педипальп, очистил её от хитина и аккуратно (он вообще был человеком очень аккуратным) натянул её на себя, как чулок. Евстигнеев немного боялся, что задохнется, но дерма замечательно пропускала кислород. Плотная, чуть скользкая биомасса обхватила его тело ласково и настойчиво. Евстигнееву вдруг показалось, что он стал огромным… или, по крайней мере, сильным, словно человек-паук из старинного комикса и двухмерного фильма-артефакта.
И когда обновлённый Евстигнеев прижался своим новым паучьим телом к стене шлюза, когда услышал, как трепещет Арахна, получая ответ на свой неутолимый зов, как тянется к нему – Евстигнееву – каждой клеткой своего тела, он задрожал.
– Инстинкт! Безупречная любовь! – выдохнул Евстигнеев и даже не услышал, как лопаются сверхпрочные рёбра и сверхпрочные поперечины. Арахна, две сотни лет ждавшая безупречной любви, наконец-то дождалась. Евстигнееву хотелось думать, что это его страсть вызвала такой взрыв. Впрочем, думать ему пришлось недолго. Его сжало, стиснуло, сдавило… и разверзлось небо. Евстигнееву чудилось, что он, надев оранжевый скафандр, летит в чёрном-пречёрном космосе, а вокруг, добрые и неопасные, сияют звёзды. Захлебываясь восторгом, болью и счастьем, Евстигнеев не успел заметить исчезновения капсулы – ревнивая Арахна не потерпела внутри себя соперницы. Лучший биотехник Артели Евстигнеев оказался прав.