– Ей-ей, держись, племяш!
Галипан едва успел вцепиться крючьями на локтях в наросты на стенах, когда тарахтелка напряглась – и распрямилась пружиной, по спирали уходя наверх, мимо облаков пыльцы, мимо ошалевших от яда транспортов…
Дышать стало полегче.
Здесь, на безопасной высоте, парило всего с пяток тарахтелок – и тот самый металлический болид, неуязвимый ни для пыльцы, ни для острых гребней.
Дядька Татай недобро ухмыльнулся.
– Ну, теперь попроще уже будет. Эй, племяш, высунь-ка наружу сигнал да начинай махать посильнее.
– А зачем? – бесхитростно спросил Галипан, нашаривая связку сигнальных грибов в самом конце хвоста.
Дядька вздохнул – хорош племяш, да молод ещё, жизни не знает, а в ответ сказал только:
– Надо.
От встречного ветра на высоте гриб разгорелся мгновенно. Дядька Татай лениво кружил прямо под плотной группой тарахтелок, не рискующих разлетаться по сторонам и выпускать из виду болид. А потом, когда внизу что-то утробно заурчало – потянул вдруг за ус, резко отбрасывая тарахтелку назад.
И в тот же миг из облака пыльцы вынырнул синий грызь, безумный, как капелака весной – ощетинившийся, со вздыбленными гребнями на лапах. С размаху он врезался в косяк тарахтелок, кого протаранив, кого задев по косой – и начал медленно опадать вниз, выпуская один страховочный пузырь за другим.
– Это что ж, доктор Шапут? – обомлел от удивления Галипан и стиснул ведро так, что оно заскрежетало и смялось.
– Кто ж ещё, – заулыбался Татай. – Ай, хитрец, не подвёл-таки… Крепкий старикан, эхма! – и отсалютовал розовым облаком.
Шапут высунул сквозь мембрану обмякший манипулятор и махнул – мол, свои люди сочтёмся…
И сейчас, когда небо почти расчистилось, а ядовитая пыльца осталась далеко позади, Галипан осознал, как близко вдруг стали горы. Золотой блеск затмевал солнце, и в желудке начинало сладко жечь и дёргать, как от слишком острого супа.
– Она… – благоговейно выдохнул Галипан.
– Она, родимая! – хмыкнул Татай. – Надо поднапрячься чуток да завалиться… Кабы не пролететь…
На последней прямой болид, единственный транспорт, что остался в воздухе после самоубийственной атаки Шапутова грызя, начал ускоряться. Татай вколол в панель финальную порцию стимулятора, и тарахтелка, из последних сил стрекоча крыльями, принялась увиваться вокруг металлических боков, сбивая болид с курса.
– Врёшь… – скрежетал зубами Татай. – Не уйдёшь… Эхма!
А величественная лопата сияла уже совсем рядом, за грядой высоких, острых каменных шпилей, способных пропороть даже металл. Болид нёсся уже параллельно с тарахтелкой, то обгоняя, то отставая вновь; дядька Татай хохотал до хрипу, и третий глаз его наливался зловещей краснотой.
– Врёшь! Не уйдёшь! Куда, куда заворачиваешь!
Когда до шпилей оставалось секунды три полёта, Татай поднырнул под металлическое брюхо болида, пытаясь сбить человечка с курса… и вдруг из едва заметных отверстий в блестящей обшивке вырвалось облако нестерпимого жара.
Тарахтелка завизжала и принялась заваливаться – прямо на острые скалы внизу.
А болид, вырвавшись вперёд, с размаху влетел в золотое, невообразимо прекрасное сияние.
…У Галипана дыхание сбилось от восхищения.
– Дядьку Татай… Вир-ту-оз-но!
Тот в ответ лишь засмеялся смущённо и потёр нарост на панели, выпуская холодящую голубоватую пыльцу. Тарахтелка с сильным ожогами едва дотянула до площадки и без сил рухнула на камни.
Болид стоял там же, в трёх прыжках впереди. А синеглазый человечек в универсальном костюме сидел на земле, обнимая померкшую золотую лопату; сейчас она уже не казалась такой прекрасной.
Андрогинный голос вещал:
– …одержавший победу в гонке честно и по закону, награждается высшим даром Большого Че – золотой лопатой и получает право обрабатывать земли Большого Че, не получая никакой платы, каждый день, в течение года. Отказ от награды влечёт за собой…
Человек беспомощно щурился и повторял тихо:
– Как же так… А моя земля? Мои исследования? Когда я теперь успею…
– А никогда, – сочувственно цокнул языком дядька Татай и хлопнул несчастливца по плечу. – Но ты не боись, народ пособит. Мы всегда победителям помогаем. Как-нибудь год протянешь. И не гляди на меня честными глазищами. Таки тем, кто не участвует или плохо в гонке старается, наказание ещё хуже.
Белесоватая кожа человечка стала ещё бледнее.
– Получается, выбора нет?
– Почему же нет? – удивился Татай. – Первым приходить – невелика наука. Учись приходить вторым. Какие твои годы-то… – и захромал обратно к тарахтелке, на ходу закрывая кожей третий глаз.
А Галипан остался переминаться с копыта на копыто. Почему-то ему было страшно жалко этого человечка, такого соразмерного, но абсолютно беспомощного. Ни жвал, ни манипуляторов, ни даже ног сильных…
Наконец он решился – и запустил руку в заветное ведро.
– На, – сунул Галипан ошалевшему человечку целую горсть мелких, ровных, перламутрово блестящих зимбаней. – Сунь в рот, мигом врастут. Мозг-то штука сложная, его не сразу отрастишь. Начни пока что с зубов.
И, осчастливленный собственной щедростью, он длинными прыжками помчался нагонять дядьку Татая.
Отборные зимбани погромыхивали в ведре.
«Мамка будет довольна», – подумал Галипан и улыбнулся.
5Злость: Гекатонхейры
Сторукие и стоглавые великаны, олицетворение яростных природы, разрушения, слепой стихии, жестокости и мирового зла.
♂ Идеальный мир профессора Рихтера
После двух часов ночи мы зашли перекусить в припортовый бар.
Внутри было чистенько, но пахло морской солью и чуть-чуть бензином. Я бегло окинул взглядом полупустое помещение. За круглым столом у окна сидела ухоженная старая проститутка, вдоль барной стойки растянулись алкоголики – цедят дешевое пойло, которого здесь навалом в любое время суток – невзрачные, опущенные, выпавшие из жизни. Чуть поодаль, под деревянной лестницей на второй этаж что-то шумно отмечали морячки. Было их пятеро. Двое пили пиво, трое – вишневый сок. Шутки, тосты, веселое настроение. Мило. Стерильные такие морячки, из прошлой жизни.
Я прихватил под локоток пробегающего официанта и для дела поинтересовался, что это за морячки, с какого порта? Выслушав ответы, попросил Джимми занять столик, а сам вышел на улицу, позвонить. Когда вернулся, Джимми заказывал яичницу с сосисками и капустой.
Молодец этот Джимми, хоть и мальчишка совсем. Шестнадцать лет. Сегодня мне его дали в напарники, натаскать, так сказать, обучить и закрепить материал. Через два дня у него конец стажировки, потом оформление по трудовой, как положено, оклад и премии за выполнение плана.
Джимми старался, из шкуры лез, чтобы угодить. Я ему говорю: передо мной не надо выпендриваться. Он вроде бы понял, но активности не унял.
– Два литра пива, – сказал я официанту, тяжело присаживаясь на скрипучую скамейку. – Нормального, темного.
Подумать только, сорок лет назад никакого пива в мире не было. Натуральные ягодные соки – вот чем пичкали людей в ресторанах. Безалкогольный сидр – идеал напитка. Мой отец хранил его в бочках в подвале, будто это был не яблочный сок, а золотые слитки. Как можно было такое пить?.. А ведь пил, пил как все, и не знал, что другие радости в жизни есть. Не перестаю удивляться.
Сегодня я начал выпивать с девяти вечера, едва солнце закатилось за небоскребы. Мне исполнилось пятьдесят. Хорошая круглая дата. Я решил, что для начала крепко напьюсь. Нечасто себе позволяю напиваться. А потом что? Закажу, например, жареного мяса, спиртного, кокаина, выкуплю пассажирский дирижабль на два-три часа, с проститутками – но не старыми этими, а нормальными, из черных районов – и там, в небе над городом, буду трахаться, нюхать, пить, жрать и блевать с высоты на стерильные головы жителей мегаполиса. Полный калейдоскоп радостей жизни. Праздник на дворе, пиво в желудке, свобода в мозгах.
Джимми тоже пил, но немного. Боялся, не привык. Еще бы. Сложно вот так сразу с вишневого сока на пиво.
– Ты сколько дней в идеальном мире? – спросил я, пока ждали заказ.
– Восемь. Это если не считать ночи, когда ко мне пришли…
– Через два дня полновесная жизнь. Это можно отметить.
Он посмотрел на меня смущенно, будто оценивал – продолжается ли стажировка, или я серьезно.
– Не трави душу. Мне полтинник. Надо выпить за мое здоровье. В отчет не пойдет, пацан.
– Тогда можно, сэр.
– Темного двойного, – взревел я на весь бар. – Дополнительно!
Потом принесли сосиски под яичницей и кислую капусту, как, говорят, в лучших заведениях Германии. Не знаю, не бывал. В наших штатах тоже неплохо кормят.
Пиво оказалось горьковатым, но густым, с пеной. Я в три глотка осушил первый бокал и сделался добрым, добрее некуда.
Это был шестой бокал, если быть точным. Вечеринка начиналась.
– Послушай, – проворчал я. Джимми вопросительно приподнял бровь. Он как раз разделывался с сосиской. – Послушай, пацан. И как это тебя угораздило?
– Что именно, сэр?
– Шестнадцать лет… я не понимаю. Зачем ты, это самое, согласился? Мы малолеток не трогаем. До совершеннолетия всё добровольно.
– А к вам во сколько пришли, сэр?
– Допустим, я не показатель. Сорок лет прошло. В те годы, когда профессор Рихтер только начинал, инвакцинаторы переводили в идеальный мир всех подряд. Это потом появились регулировки, правила, уставы… Что-то стряслось в жизни?
– Нет, сэр.
– Ты бродяга? – допытывался я. Подошла очередь второго бокала. Теперь надо пить медленней, а то совсем развезет, спать захочу, трахаться, а у нас еще вторая половина ночи.
– Нет, сэр, не бродяга, – ответил Джимми, налегая на капусту. По его подбородку стекала темно-оранжевая жидкость.
– Сирота? Что-то случилось с родителями?
– Они вместе со мной, сэр. Все в идеальном мире. Семьёй.
– Добровольцы? Хорошая семья, редкая. – я подтянулся, размял пальцы. – Джимми, дружище. Я, как твой сегодняшний наставник, обязан провести, так сказать, опрос. На предмет знаний. Ты же знаком с правилами?